Кастинги на сериалы, съёмки фильмов и сериалов. Пробы в кино. кастинг, ТВ, съемки, шоу-бизнеса, кандидаты, портфолио, кино, сериалы, кинопробы Актёры и актрисы. Кастинг ТВ

Ненависть к Фаусту

Этюд к развитию бердяевской темы
о воле к гениальности и воле к бездарности

Наша эпоха страдает  в о л е й  к  б е з д а р н о с т и, волевым отвращением от гениальности и даровитости. Эпохи бывают бездарны, бедны гениями по собственной вине, это грех люд­ской, а не слепая случайность...

Речь идет о качестве жизни, о направлении нуменальной воли, а не о количестве даровитости, не о великих только людях. Был Бл. Августин, но ведь возможно то же нуменальное направление, что и у Бл. Августина, то же качество жизни и без его гениально­сти. Лучше быть третьестепенным Августином, рядовым творцом духа «что», чем первостепенным провозвест­ником духа «о чем».

Э т о  н е  п р а в о, н е  п р и в и л е г и я, а обязанность. Человек обязан быть дерзновенным, дерзновением воли он стяжает благодатные дары Духа. Когда он будет не один, когда Дух будет жить в нем, тогда отпадет человечески самолюбивый и суетный во­прос о размерах дарований.

Человек имеет не право, а обязанность быть глашатаем высшей полноты истины, т. е. говорить он прежде всего должен что-то, а не только о чем-то. Дерзновение же дается лишь верой.

Н. А. Бердяев

(«Философия свободы», Москва, 1911)

Знает ли великий человек, какой мучительной боли порой касается его перо? Понимает ли страшные глубины провиденья и еще более страшные провалы предвидений, когда слагает свои вещие слова? Или он просто пишет и просто умирает, чтоб потом, в неизвестном будущем, откликнулись его слова холодным потом ужаснувшегося, наткнувшегося на них и обнаружившего, что ничего не изменилось в мире ...лишь усугубилось?

Вегетируя внутри критической эпохи, так легко заметить, чего нет: нет свободы духа ...нет вдохновения ...нет крыльев для летания, а только одни подкрылки для взметания пыли, — да, многое отсутствующее нетрудно заметить, вегетируя внутри критической эпохи. Но почти невозможно заметить то, что сделало эпоху критической. Трудней всего осознать то, в чем сам плаваешь. Чтобы осознать, что это за омут, «...где с вами я купаюсь, милые друзья», надобно уже утопать в нем.

Мы все плаваем и утопаем в одном и том же — в пресных водах воли к бездарности. Воля к бездарности есть одна из тяжких и в то же время самых провокационно «мирных» форм безбожия. Как беда, как несчастье целой эпохи, она открывается лишь немногим задыхающимся, ее осознают лишь утопающие. Часто, к сожалению, лишь незадолго до того, как захлебнуться.

Воля к бездарности — старая мировая хворь. Она всегда жила, как грибковая порча, в духовном организме человечества. На ее знамени всегда было написано одно и то же: БЫТЬ ТАКИМ, КАК ВСЕ! Не выделяться, не отличаться, не высказывать своего, а повторять общеустоявшееся, не покидать тропу общественного мнения, не противопоставлять общестатистической убедительности свою личную, интимную «неубедительность», — одним словом, сделать все, чтобы не вышла на свет твоя внутренняя правда, чтобы сама жизнь твоя в духовном смысле не стала твоей. Заряженное волей к бездарности большинство всегда порицало и тайно ненавидело тех, кто защищал, отстаивал или даже просто имел свою выраженную внутреннюю правду. Однако, вероятно, ни одно время в столь подавляющей степени, как наше, не было захлестнуто, опрокинуто, пожрано волей к бездарности. Ее триумф подготовлялся в рационализме и последовавшем за ним позитивизме Нового времени, этой дневной эпохи, как ее именует Бердяев ...эпохи, когда простейшее дважды два = четыре превратилось из арифметической очевидности в целожизненную самоочевидность, а то, что не смогло дать такой результат, было просто вычеркнуто из жизни как ненужное, не соответствующее «действительности». Наше время, время больших количеств, стало временем культа воли к бездарности, которая теперь не просто исповедуется, а насаждается большими количествами теми средствами коммуникации, которые эти большие количества изобрели для себя. Сегодня массовый человек не только не нуждается в поиске своей внутренней правды, сегодня он может получить целиком «жизнь» по телевизору, со всеми рецептами, советами и рекомендациями, идеями и «идеалами». В жизни массового человека современности уже почти не осталось ничего внутреннего, интимного, все сделалось в ней наружным и общественным. Событие личности исчезло из жизни, жизнь перестала нуждаться в личности как событии, как духовной новизне. Да это и не могло быть иначе, ибо в духовном нуждается лишь духовное: в духовном событии личностной новизны могло нуждаться только духовное начало чело­веческой жизни, а оно заключено в вере в Господа, оно развито и углублено настолько, насколько получают развитие и углубляются отношения человека с Богом. Напряжение духовного начала жизни есть напряженность богочеловеческих связей. Наше же время есть время, возможно, предельной отвернутости человека от Бога, предельной духовной удаленности от божественного первоисточника жизни, предельного отрицания богочеловеческих связей.

Наше время и не могло быть никаким иным, кроме как эпохой воли к бездарности, ибо первая и последняя «истина» воли к бездарности — ее альфа и омега — безбожие. Отказавшийся от веры в Бога не может не подпасть рабству у воли к бездарности, которая есть удушение своей внутренней правды, своей духовной жажды, которая есть неверие в себя. В себя же не верит тот, кто не верит в единственность и бессмертие души, вложенной в него Творцом. Если ты не сотворен высшей духовной силой, если ты не есть уникальная духовная сущность, предназначенная вечности, то тогда ты есть горсть тлена, обречен­ная времени, тогда нет в тебе никакой абсолютной внутренней правды, а есть лишь внешний, случайно соткавшийся «смысл», который может быть разоткан и переткан, который может быть отменен, который даже неизбежно будет отменен в момент рассыпания тебя, как горсти тлена. В тебе нет ничего сущностного, ничего, что стоило бы хранить, возделывать и отстаивать для вечности, в тебе нет никакого смысла без страшных кавычек времени ...тебя просто нет.

Воля к бездарности есть статика духа, мертвая точка недействия в человеке божественных энергий, неразличение человеком в себе искр божественного света, неверие в себя, нечувствие на себе ни капли Божьей благодати. Воля к бездарности есть отрицание самого божественного света, уничижение в себе досто­инства богосотворенности, отрицание своего первородства, своей уникальности и неповторимости, как божьего творения, которое не может быть мультиплицировано, которое сотворено один раз, сотворено единственным, которое по определению несет в себе неповторимую частицу вселенскости Божества. В конечном счете, воля к бездарности есть нежелание быть человеком, неволение признать себя сыном Божьим и Божьим должником. Она смертоносна для того, кого поразила. Она страшно агрессивна в отношении всех, кто идет путем веры и отстаивания своей внутренней правды. Воля к бездарности полна внутренних и внешних ядов, убивающих душу, в которой она угнездилась, и отравляющих атмосферу вокруг тех, кто не пожелал идти под ее ярмом, кто не смог заглушить в себе внутренних велений. Воля к бездарности развивается в человеке, она есть болезнетворная бактерия, живущая в богоотпадшем человечестве и наследуемая человечностью по роковой логике грехопадения. Верна интуиция Отто Вайнигера о заложенном в человеке начале гениальности, но его интуиция есть интуиция Божьего Замысла о человеке. В греховном же мире и грешном человеке восходит, увы, слишком часто и семя лукавого, семя врага человеческого, посягателя на Божий Замысел, — семя воли к бездарности.

* * *

Первым ростком неуверенности, первым сомнением в себе, первым самонедоверием пробивается будущая воля к бездарности. Этот хилый и часто малозаметный росток знаменует первое столкновение качества оригинальной совести человека, его внутренней правды с обезличивающим и усредняющим давлением количества, именуемого коллективом. Поначалу воля к бездарности и не воля даже, а лишь мучительная рефлексия о смысле, а в первую очередь о своем праве на обладание смыслом, о самой способности быть носителем смысла, постигаталем и выразителем его. Есть в человечестве роковое свойство, подрывающее в человеке веру в свою способность постигать смысл, доверие внутреннему своему голосу. Это свойство людей собираться в вечно бредящие, вечно беснующиеся и вечно давящие коллективы. Коллективы представляют собой отнюдь не единства, а лишь суммированную чужеродность. Они собираются, чтобы общей силой успешно преодолевать косное давление материи мира сего, но Истина и смысл не открываются сдавленной чужеродности. Внутренняя правда конкретной личности страдает и за­крывается в чаду бредящих коллективов. И наоборот, в экзистенции независимой личности, в духовном опыте самостоятельного пути всякий человек получает знаки и символы Истины, всякому человеку даруются интуиции смысла Божьего Творения. Они могут являться в бесконечно разных и всегда неповторимо личных образах, ибо само образотворчество божественное неисчерпаемо, но это всегда отчетливые интуиции бессмертия, вечности, совершенства, творимого на вечность высшей, непости­жимой и доброй силой. Нет и не может быть первичной духовной интуиции о том, что красоту и совершенство порождает злая сила. Эта мысль выношена в извращающих себя и человека кол­лективах. Независимо же и первично-духовно человек постигает красоту и совершенство как создание силы доброй. Нет и не может быть первичной духовной интуиции о полной смерти, об окончательном исчезновении, о безостаточном уходе в ничто. Это «знание» основано на грубом и давящем материальном опыте коллективов, экстериоризованных человеческих количеств. Независимо же, в духовной изначальности личности живет интуиция о бессмертии. Не о -как-, -где- и -когда- человеческого бессмертия, а о самом бессмертии, о невозможности исчезнуть окончательно, безостаточно, о ненужности человека и вселенной, если ничто в человеке и во вселенной не навсегда.

Смысл дан человеку изначально и проступает в его первичных интуициях, которые могут явиться и являются ему на его духовных путях. Внутренняя правда личности — это духовный путь, духовная жизнь личности. Прорастание же семени воли к бездарности есть исступание из себя как духа и врастание в материю мира. Это путь потери духовной памяти, путь забвения смысла под осыпью бессмыслиц,— это путь утери смысла и права на смысл. Это отказ от своей внутренней правды во имя давящей «убедительности» внешнего мира. Потому и говорит просветленный верой: «...ни один не уйдет без права на Истину!», — что момент ухода, смертный одр, есть момент неизбежного исхода из материи мира, возвращение в дух, в себя, то есть возвращение памяти своих первичных духовных интуиций, — интуиций бессмертия и совершенства как торжества добра, — момент финального осмысления как обретения Истины, постижение смысла, который был забыт, утерян, а теперь вновь найден.

Как момент духовного созревания, как возрастная болезнь, воля к бездарности дает обострение в жизни почти каждого чело­века, так или иначе поражая приступами неуверенности в себе, сомнениями, порой тоскливыми порывами быть как все ...стать как все, чтобы иметь нечто соблазнительно надежное, что имеют все и чего еще не имеешь ты. Лишь редкие личности, обладающие поистине слитком воли к гениальности, проходят без обострений эти опасные времена. Большинству же приходится, как минимум, переболеть этой духовной ветрянкой. Слишком уж громоздки и подавляюще тяжки окаменения условной лжи и зла, накопленные миром взрослых, чтобы не потрясти и не подтолкнуть к соблазну нежное детское сознание. И ужасно, что большему числу людей так и не удается преодолеть последствия этой инфекции. Особенно тяжки и губительны в этом смысле последствия авторитарных воспитаний.

Всякая воля к бездарности начинается с неверия в то, что ты можешь или знаешь нечто, открытое только тебе, возможное только для тебя. Неверие в себя как некое оригинальное содержание, как неповторимую ценность развивает в человеке рабье стремление сравнять себя с общей поверхностью, то есть с поверхностью, которой придерживаются и другие, так же думающие о себе. Не верить голосу изнутри, не выпускать и не замечать внутренней правды, не брать на себя никаких духовных или нравственных прав, «не быть» ни в каком смысле внутренней самостоятельности, не сказывать себя ничем отличаю­щимся, ничем самостоятельным, ничем, взятым на себя из себя. И это означает — вытравить, выжечь свое внутреннее бытие, ибо внутреннее бытие есть всегда самостоятельное, всегда по голосу изнутри, всегда во исполнение внутренней правды, никогда не в удушение ее. Внутреннее бытие — это воление к собиранию личности, это сознание своих духовных даров, полученных свыше, это чувство одбренности духовным знанием, которое есть вера. Вытравление же из себя внутреннего бытия — это воля к бездарности.

Молодого человека, только вступающего в жизнь, воля к бездарности встречает в пышных одеждах рассудочного снобства, по «законодательству» которого недозволено и даже стыдно повторять уже раз кем-то сказанное. То есть здесь как бы навеки постановляется, что содержание, где-то и кем-то высказанное, не может, «не имеет права» независимо и вольно возрасти и развиться в тебе. Это означает, что за судьбой твоего духовного развития следит некое взыскательное общественное око. Так сказать, око «недопущения реприз». Если в тебе что-то созрело и просит выхода, убедись сначала, что оно никем до тебя не было пережито и выражено, иначе высказанное, выраженное тобой может быть признано не твоим, может быть отчуждено от тебя безжалостным оком «недопущения реприз». В этом кошмарном законодательстве не только отрицается твоя духовная свобода, но и вообще отрицается ценность всякого содержания, отрицаются вечные ценности с их непреходящим духовным актуализмом, отрицается уникальность богосотворенной личности, которая в свободном духовном развитии никогда не может повторить, просто и механически репродуцировать чье-то духовное содержание, ибо развитие потому и называется духовным, что оно глубинно, происходит в тайных недрах личности, где все предельно искренно и неподражательно, где все до предела своё. Воля к бездарности отрицает прежде всего само качество духовного развития, как уникального, неповторимого, присущего лишь этой конкретной личности, лишь в ней возможного. Ее не интересует духовная глубина, где человечность все и всегда произносит впервые. Ее заботит лишь статисти­ческая косметика событий — кто первый сказал «а». Воля к бездарности не знает духовных даров, не знает непреходящих ценностей, она все и всегда определяет по наружности. И внутреннюю правду личности она так же оценивает по наружным сходствам или несходствам, подозревая в плагиате все, чему аналогию ей удается проследить в прошлом. Не имея духовного зрения, не умея отличить выстраданное от просто повторенного, она часто обвиняет глубоко личное, как усвоенное «со вторых рук». Ужасает это уходящее в обратную бесконечность «второручие», ибо если я подозреваюсь в том, что мое внутреннее содержание, моя правда, не происходит из меня, не возросла из моих недр, то какая гарантия, что когда-то «запатентовавший» это содержание, высказыватель «№ 1» был действительно первым, а не еще одним плагиатором в бесконечной цели, уходящей за горизонт затылочного зрения. За этим рассудочным сноб­ством кроется безбожие, нелепое «патентование» человеческих содержаний, кем-то и когда-то высказанных, записанных. Здесь торжествует совершенное духовное невежество, незнание, непонимание того, что всякое человеческое содержание есть выраже­ние частицы божественного первосодержания и что оно ценно прежде всего аутентичностью своего духовного происхождения, а не отличием от чего-то, что кем-то, где-то и когда-то высказывалось. Воля к бездарности вообще не понимает, что человеческие темы, проблемы и содержания вечны, неизменны, что они ценны не сменами, а глубиной личной внутренней правды, из них кричащей, что они важны именно потому, что выражают духовную направленность всех личостей на разрешение единого общечеловеческого и еще шире — богочеловеческого содержания. Непонимание всего этого приводит к укоренению воли к бездарности, которая больше всего на свете боится произнести свое слово из страха оказаться «неоригинальной». Воля к бездарности все предпочитает взять в кавычки цитат, оставшись на обочине стерильной самонепричастности. Она ставит человека в трагикомическое положение непомерного самовозвеличения и одновременно самоуничижения. С одной стороны, человеку приписывается духовно неоправданная автономия содержаний, которые он якобы способен извлекать не из божественной первоглубины, а из себя самого; с другой стороны, человек унижается до воли к бездарности, то есть до сознательного признания за кем-то другим исключительного права на духовное первородство содержаний, себе же оставляя лишь вспомогательную роль собирателя, знатока, в лучшем случае, толкователя чьих-то содержаний, истин, суждений. Есть ужасающая духовная низость в приписывании кому-то, где-то и когда-то исключительного права на истину и добровольном отъятии этого права у себя. Это и есть убиение своей внутренней правды. Так дух немеет под действием воли к бездарности, так она пролагает в душе свои червивые пути.

Воля к бездарности всегда связана с самолюбием и страхом. Этим она отличается от собственно бездарности, тупого состояния животной статики. О нет ...воля к бездарности возникает не из статики, хотя, в конце концов, приводит к ней. Воля к бездарности знает жгучее биение, ей ведом лихорадочный и мелкий пульс, она есть судорожное напряжение самолюбия и одновременно страха, страха оказаться поруганным в своих самолюбивых претензиях, не суметь сделать «так», чтобы стяжать своему самолюбию удовлетворительную пищу. Этот накал болезненного самолюбия в сочетании со страхом оказаться меньше своего самолюбия всегда выдает огромную степень экстериоризации, перенесение оценочного центра изнутри наружу, потому что всякое самолюбие есть тщета любования в зеркале внешнего мира, проба самооценки по меркам внешнего мира. Однако в зеркале внешнего мира внутренняя жизнь души не отражается и система его мерок непригодна для измерения духовных ценностей. Мир пытается взвешивать ценности духа так же, как взвешивает муку и мясо. Конкуренция количеств есть рок падшего мира, рок его культур и гибель его цивилизаций. Но измерение духовных ценностей по количеству невозможно. Нельзя сохранить качество духовности, подвергая духовное достояние перевесу или пересчету на количества. Поэтому самооценка по меркам внешнего мира ничего не говорит о ценности внутренней жизни личности, о ценности ее духовных достижений. Такая самооценка есть лишь сопоставление внешнего с внешним, внешнего положения и значения с другими внешними положениями и значениями, то есть пустое сравнивание внеположно­стей, недуховных чуждостей. Человек, принявший в качестве непреложного закона самооценку из сопоставления себя и мира по экстерьеру, уже не способен к дерзанию, ибо подлинное дерзание — это дерзание свободного духа ...духа, чуждого каких бы то ни было внешних сопоставлений. Подлинное дерзание совершается духовно и во имя духа, оно направлено на раскрытие уникального содержания личности, вне зависимости от того, как оно сопоставляется с другими содержаниями, и вне озабоченности тем, явится ли это содержание личности новым словом в отношении других личностных содержаний. Духовный мир обобщен, осенен всеединством божественного содержания. Как бы новы и неслыханны ни казались раскрываемые личност­ные содержания, все они есть частицы единого неисчерпаемого божественного содержания, все они соединяются в нем, и ни одно из содержаний, как бы ни походило оно наружно на другое, не повторяет другого, ибо нет двух совершенно одинаковых личностей, ибо всякая личность есть богосотворенная единичность и по определению творит свое, уникальное, только ею переживаемое и только ее творчеству доступное содержание. Внутренняя правда личности, ее духовное содержание недоступны повторению. Повторить, скопировать можно лишь пустую бессодержательную форму, не имеющую никакого духовного значения и никакой ценности. Всякое раскрытое личностное содержание, всякая внутренняя правда, нашедшая свое осуществление, есть сущностное событие непреходящего духовного значения, ибо так осуществляется Богочеловечество, так стяжается Богоединство. Ставя же внутреннюю правду личности на весы сравнения, мы превращаем ее в предмет, мы превращаем живое духовное содержание в мертвую вещь. В ней гаснет и всеобщее качество духовности, и уникальное свечение субъекта-творца. Здесь распадается Богоединство, здесь вместо Богочеловечества «осуществляет» себя воля к бездарности. Только она способна продиктовать поработившемуся духу поставить себя на весы оценочных сравнений. Нельзя творить свое содержание, нельзя и надеяться раскрыть свою внутреннюю правду, самолюбиво рефлектируя о внешних последствиях своего творчества, о внешней замеченности духовного пути, о признании, успехе, популярности. Когда человеком овладевает самолюбивая рефлексия, страх жизненной неудачи, мирского неуспеха, непризнания, незамеченности, тогда он становится жертвой и марионеткой воли к бездарности. Парализованное ею духовное движение либо совершенно угашает в человеке его живое и духовно-содержательное творчество, либо извращает его, превращая глубинный процесс раскрытия своей внутренней правды в стяжание удовлетворений самолюбию, в делание чего угодно на потребу дня и успеха. Это последнее происходит с людьми могучей самости и яростного напряжения животной воли к жизни. Извратив в себе духовное движение, переродив свое творческое дерзание в самолюбивое, такие люди продолжают «действовать» и соделывают многое, но это многое уже не имеет связи с подлинным творчеством, не раскрывает, а, напротив, закрывает в личности ее оригинальное духовное содержание, убивает внутреннюю правду. Здесь уже не творится духовное, но лишь утверждает себя самолюбивое. Так воля к бездарности изъявляет себя предательством духа и дара за цену успеха, угашением духовной правды личности во имя возжигания костра самоутверждения, где духовное сжигается в жертву сладострастию мирской «состоятельности». Хорошо известен и всегда имеет человеческие примеры этот тип «победителя» жизни, «пре­успевателя». Однако и при всем том тип «победителя» встре­чается сравнительно редко. Значительно чаще болезнь воли к бездарности развивается в организмах ломких и слабых, в кото­рых ни самолюбие, ни самолюбивый страх не достигает высоких температур. В натурах животно слабых, в организмах бледной самости, страх выражается лишь тупой «зубной» болью самосомнения, а самолюбие не подымается выше отметки мелкого тщеславия. Это наиболее распространенная клиника воли к бездарности, и исход такого течения болезни всегда постыдно одинаков. В юности такие натуры страстно и романтически отдаются обнаруженным у себя способностям, воображаясь героями, верят в свою «уже посвященность» избранной музе, любят создавать вокруг себя ореол загадочности, гениальности... но столк­нувшиеся с непониманием и равнодушием, не обласканные скорым успехом, поникают, как неполитые настурции в вазончиках своих мелких тщеславий, и скоро увядают, оставив раннее «призвание» и тоскующую музу. Таких людей легко распознаешь по общей фразе: «Я тоже раньше писал (рисовал, сочинял стихи...), но это оказалось никому не нужно, и теперь я...». Да, теперь они больше не пишут, не рисуют, не сочиняют стихи! Разоча­рованность незамеченностью, неуспехом по воле к бездарности была перенесена из наружной жизни, где ничто не самоценно, во внутреннюю жизнь, где самоценно все, где хрупко и беззащитно жили способности, дарования, где ждала откровения внутренняя правда души, именно этой кон­кретной, ни на что в мире не похожей души. И вот эта внутренняя правда, эти хрупкие способности и дарования пали жерт­вами раненого тщеславия, стали париями воли к бездарности и, ...и истлевают на чердаках когда-то писанные по вдохновению этюды, и желтеют закинутые в самые долгие ящики тетради юношеских стихов. Молодость каждому дает крупицу гениальности, молодость — время призваний, или хотя бы слышимых зовов, но воля к бездарности отвергает зовы и призвания. Воля к бездарности есть смертная «зрелость» души. Надо признать, что в бесчисленных случаях победившей воли к бездарности можно лишь условно говорить о «вдруг» преданном призвании, о покинутой музе, ибо в самом вирусе воли к бездарности заложе­но равнодушие к призванию и невнимание к музе. Успех, замечен­­ность, удовлетворенное самолюбие, почесанное тщеславие, — все это не имеет отношения к жизни в призвании, к жизни с музой. Та жизнь есть любовь, а в любви все стремится внутрь, в глубины интимного сроднения, в любви ничто не озабочено мнением внешнего мира, возлюбленным не придет в голову гордиться своей любовью перед миром и по успешности в миру оценивать значение своего чувства. Если влюбленные и демонстрируют порой неприкрыто свою любовь, то именно от бессознательности, от полной выключенности из внешнего мира наблюдающих и оценивающих.

Так же точно слава, замеченность и одобренность внешним миром не имеет никакого значения в интимных отношениях личности с ее призванием, с ее музой, с ее внутренней правдой. Здесь единственно ценна лишь полнота самораскрытия. Внешнее стимулирование творческой потенции успехом слишком часто бывает опасно, так как переносит центр тяжести с бескорыстного общения с музой на самолюбивое удовлетворение от замеченности и успешности плодов этого общения. Спору нет, тяжка неразделенность творчества, незамеченность духовных усилий и духовного свершения. Правда, мучительная правда заключается в том, что человеку нужен человек — сопереживатель и спо­движник его духовной судьбы. Тягота есть тягота и мучительность есть мучительность, но роковой роли в судьбе призвания, в духовном пути личности они не могут сыграть. Это может лишь воля к бездарности, ибо она не ведает призваний и предназначений превыше людского суда и одобрения. Воля к бездарности не имеет духовной интуиции о призвании, как о господнем велении раскрыть свою внутреннюю правду в полученных от Господа дарах. Воля к бездарности есть слабость богосознания либо полное отсутствие его. Она есть кастрированность сил души, неготовность к подвижничеству и подвигу, неготовность к жертве во имя духовного самораскрытия личности, которое в падшем мире есть всегда жертва и отречение, то есть — подвиг духовной свободы. Воля к бездарности есть вообще нерелигиозная транскрипция существования, духовное беспамятство, утра­та крестной памяти об отречении и жертве самого Господа, о том, что Господь ждет и от человека подвижничества и, если надо — жертвы во имя раскрытия своей духовной правды, равнозначного спасению души. Творческий путь самораскрытия — это трудность духовной свободы, воля к гениальности; отречение же от призвания, от творческого самораскрытия — это легкость духовного рабства,  это воля к бездарности.

Когда человек окончательно подпадает власти воли к бездарности, когда он приемлет рабье ярмо ее, тогда он входит и в духовно-душевное состояние раба. ДУХОВНОЕ РАБСТВО клеймит человека бескрылостью, неверием в собственные силы, в свою человеческую самородность и ценность, в свое право на оригинальную внутреннюю правду. Человек-раб склонен мазохистски принимать власть над собой внешних авторитетов, в нем утерян всякий внутренний императив, и образовавшуюся пустоту человек-раб стремится заполнить чуждыми и внешними ему императивами. Большую «поддержку» находят такие люди в рассудочности и логизме. Когда душа не имеет сил воспротивиться вечным глупостям логики и банальностям рассудка, когда дух уже не различает тех глубин, которыми опровергается бездарный логизм материального мира, когда невозможен уже взлет на те высоты, где обитает смысл превыше всех рассудочных «самоочевидностей» мировой бессмыслицы, — тогда рассудок и логика лучшие друзья. Рассудок всегда «подскажет правильный, оптимальный ход», а логика объяснит, как его луч­ше всего сделать. Отдание себя во власть воли к бездарности можно представить как поджимание ног и втягивание головы в плечи, ...как вырывание себя из сущностных глубин и высот, как возвращение в свернутость эмбриона. Искусственное же возвращение человеком себя самого в дочеловеческое состояние означает снятие с себя человеческого сана и надлежащей ему духовной ответственности за судьбу не только его личного, но и мирового духа, ибо духовное нераскрытие личности наносит ущерб всему духозданию, умаляет потенциал активной духовности в мире, и без того испытывающей страшный дефицит. В потенции Божье­го Замысла каждый человек — это раскрывшийся в свободе дух, обогащающий мировую духовность новой, до него не бывшей, но в его самораскрытии воплощающейся частицей духовного бытия. На всякого из нас возложена обязанность творческого самораскрытия в духе, взращивания в себе ростка воли к гениальности, как абсолютной аутентичности и свободы своего духовного самовыражения. Это и есть осуществление творческого предназначения человека, духовно-генетически связывающего его с Творцом. ОСУЩЕСТВЛЕННАЯ ВОЛЯ К БЕЗДАРНОСТИ ЕСТЬ ПАРАЗИТИЗМ ДУХА, ПРЕСТУПЛЕНИЕ, ЗЛО.

На душевных уровнях рабство у воли к бездарности ока­зывает себя темными энергиями зависти и злобы, которыми электри­зуется человек, подпавший под это ярмо. Для лично­сти, оконча­тельно признавшей свою духовную несостоятельность, утратившей в себе чувство какой бы то ни было духовной первичности, неспособной более делать в самой себе духовные открытия сущностного значения, — такой личности делается органически нестерпима любая духовная состоятельность. Перестав быть «чем-то», низведя себя до прикладной функции «о чем-то», такой человек с радостью и энтузиазмом предается изучению чьих-то истин, толкованию чьих-то смыслов, уже раскрытых и освященных признанием, но... но он совершенно не способен вынести рядом с собой живое и яростно-личное, еще не оштампованное печатью признания слово новой внутренней правды. Это вызывет в нем самоотравление завистью и злобой, это часто побуждает его к беснованию, поскольку этого вообще «не может быть», не может произойти для его мертвого сознания, давно покончившего с любым актуализмом живой жизни, давно определившего все сущностное, как кем-то сказанное, когда-то в прошлом записанное, когда люди были «богатыри, не мы...». Воля к бездарности во все времена живет и питается прошлым, но само прошлое она воспринимает уродливо-окамененно, не как живую немеркнущую правду, а как каменный и принуждающий авторитет. Для воли к бездарности прошлое важно не вечнозеленым своим духовным побегом, а как директива и закон, как удостоверение, что иначе быть не может. Воля к бездар­ности исходит из собственного ничтожества и делает закономер­ный вывод, что лишь в прошлом могли произноситься великие слова, лишь прошлому по силам были великие мысли, чувства и дела. Воля к бездарности наносит страшный вред своему времени, разма­хивая дубиной старых авторитетов над головой беззащитно подымающегося нового. Да и само новое она понимает убого-снобически, как непременно что-нибудь невиданное, глупо злоупотребляя словом «оригинальность», «оригинальное», ...совсем не замечая, что в самом понятии оригинальности содержится указание на связь с вечным, непреходящим, ...с оригиналом. Всякое сильное изъявление живой внутренней правды рядом с собой воля к бездарности встречает двулико: внешне иронически и порой покровительственно-одобрительно, но изнутри ненавидяще и завист­нически. Внешняя «добрая» улыбка опережающего «знания» — «ну, брат, это ты много на себя берешь!» скрывает страстную и темную глубину беснования — «почему я не посмел, а он посмел?..». Нельзя позволять, чтобы у тебя рождались строки пушкинской силы, потому что «...это Пушкину под стать, но уж никак не тебе, сынок...», нельзя воплотиться в философию любимого мыслителя и «повторять за ним его мысли», потому что они уже не могут быть твоими, даже если все существо твое отзывается на них, сопереживает им. Изврати свою внутреннюю правду, если она, по «несчастью», схожа с чьей-то, уже прозвучавшей до тебя (речь ведь и может идти лишь о сходстве, потому что не бывает двух абсолютно одинаковых внутренних содержаний, как нет двух абсолютно одинаковых людей). Откажись от всего дорогого и ценного для твоей внутренней жизни, если оно при «сличении» выказало признаки сходства или (еще хуже!!!!), внутреннего родства с какой-то уже воплотившейся в мире до тебя внутренней правдой. Волю к бездарности не интересует увечие твоего внутреннего мира, изолгание твоего оригинального духов­ного содержания. Ее интересует лишь, чтобы ты не оказался случайно «похож» на Пушкина, потому что она (воля к бездарности) точно знает, что Пушкин уже был, и поэтому «так-как-он» больше быть не может. Не должно быть! Умри, вырвав сердце из груди, но воля к бездарности не поверит, что огонь, которым го­рит твое сердце, твой собственный, а не «краденый», если, исследовав его спектр, найдет в нем черты сходства со спектром другого огня. Воля к бездарности всегда отлично информирована, но она ничего не знает о тайне подлинного Знания ...о чуде узнавания, когда в духовных глубинах происходит встреча любви, — неважно, с философией ли или поэзией, — когда отворяются шлюзы души, когда под действием упавшего в душу слова пробуждается ее, души, внутренняя правда, спавшая ранее или не смевшая вы­глянуть на свет. Композитор, поэт или философ, который становится «моим композитором», «моим поэтом» и «моим философом», — это не тот ...не те, чьи мысли я буквально повторяю и чьи чувства я автоматически копирую, а те ...тот, который прочитал, произнес, пропел мне во внутренний мой слух образы, мысли и чувства, начертанные в моей собст­венной душе. Это и есть встреча любви в духовном мире, так и совершается «брачная тайна избрания» (Бердяев), так мыслитель становится любимым мыслителем, так поэт становится твоим (без кавычек твоим!!!) поэтом. И если такая встреча любви исторгает из глубин твоего существа волну собственного твоего творчества, то оно не есть «краденое», как то постановляет регистрационный стол воли к бездарности, ...оно не есть подражание или копирование. Оно есть новый рассвет, восход еще одного светила (малого или большого, — это не главное) на духовном небо­склоне мира. Восход ничего не копирует. Восход восходит, и не его вина, что он напоминает вчерашний. Солнце и Луна очень плохо отвечают требованиям «новизны текущего момента». Они вообще ничего не знают о течении моментов и о новизне. Они светят так, как могут.

* * *

Воля к бездарности — это гетевский Вагнер, вечный школяр, вечный скромник, вечное «о чем-то» — никогда не «что-то». Сколь бы много не изъявлял он пиетет Фаусту, внутренне он может лишь ненавидеть его, потому что Фауст смеет произно­сить вслух такое, о чем Вагнер и помыслить не смеет: «Я Фауст, и не меньше значу...».

Ненависть к Фаусту, пропитанная, как фитиль, маслом зависти, — вот вечная судьба рабов воли к бездарности, вот пламя, на котором поджариваются «вагнеры» всех времен, ненавидевшие Фаустов во все времена. Фаустовское самодовление всегда шокировало смущенную робость «вагнеров». Увы, жизнь всех времен (не знаю, в большей ли степени нашего, чем других? Наверно, все-таки в большей?!?) ...жизнь всех времен плодит преимущественно «вагнеров», а не Фаустов, и потому Фауст — всегда выскочка, всегда нарушитель спокойствия, оскорбитель учености, вызов «строгому вкусу» бездарных систематизаторов, толкователей, интерпретаторов, «знатоков». Накопление знаний в культурном человечестве играет помимо неоспоримой позитивной роли, увы, и неизбежную негативную роль. Воля к бездарности заменяет или надеется заменить усвое­нием чьих-то знаний, накопленных подлинным духовным опытом, чьей-то субъективной правды и смысла, свой собственный смысл и свою собственную внутреннюю правду, которые она бессильна добыть, ибо неспособна к оригинальному самораскры­тию, импотентна в духовном опыте. Но открыть для себя чей-то внутренний смысл можно лишь изнутри, лишь в глубине духовного опыта, лишь в усилии свободного самораскрытия. Это там, в духе, нет внеположностей, это там все близко и понятно, это там можно найти близкое и войти в него, породниться. Постичь духовно, то есть приобрести ЗНАНИЕ, можно только в собственном духовном пути, только в усилии своей собственной духовной свободы раскрытия.

Вакуум духовной статики, отсутствие творческого акта самораскрытия нельзя заполнить чьим-то добытым в духе смыслом, чьей-то духовной динамикой. Мягкая пища эрудиции пережевывается легче, чем твердый хлеб личного духовного опыта, но подлинно усваивается лишь свой трудный и твердый духовный хлеб. Нельзя отрицать ценность образованности, потому что такой нигилизм порождает хамство, а оно совершает тотальный погром культуры и всех духовных ценностей. Нельзя, однако, и не заметить, что дурно понятая образованность, образо­ванность как субституция личного духовного саморакрытия, — плодит духовную немощь. Надо уважать знания, но необходимо и различать знания и ЗНАНИЕ. Знания накапливаются озна­комлением с плодами чужого духовного опыта. ЗНАНИЕ же добывается только собственным опытом в духе, а он возможен лишь при условии веры личности в свою богосотворенность и неповторимую единичность, в свою абсолютную ценность, в свое право на внутреннюю правду и на ее творческое воплощение. Воля к бездарности отрицает это, не знает в себе ценности и права на воплощенную внутреннюю правду. Она и в других не допускает этого. Когда страстная, или возмущенная, или гимническая речь Фауста раздается в царстве воли к бездарности — будь то ака­демия, философское общество или просто круг «интеллигенции», — когда она врывается «в святилище, где сон и фимиам», оттуда раздается шипенье и шиканье вагнеров: «Зачем так громко, ...и к чему весь этот пафос, весь этот ненужный шум? Вы не открыли ничего нового, голубчик! О чем, собственно, распинаетесь?!» Но шумят и распинаются в «ненужном пафосе» только за правду. Только она, только ее озаряющее открытие делает оправданными и шум, и пафос, и самораспятие. Тот, кому хоть раз в жизни открылась сокровенная правда духа, кто переживал этот экстаз Богоединства, тот не задаст вагнеров­ских вопросов навстречу огненному слову Фауста.

О чем распинался и за что распят был Иисус? За свою в муках искушений добытую правду, за тяжкие свои сомнения в пустыне, когда сатана подступал к нему с невиданными, нечеловеческими соблазнами, за отвержение зла, за свет истины. Иисус был распят за истину. Все, кто распинались и были распяты ...все они распинались и были распяты за истину, за Христову правду. С точки зрения воли к бездарности они могли этого и не делать. Более того, оно даже не имели права избирать себе крестный путь за Христову правду, потому что это ж ведь не их правда, а Иисуса Христа!? Иисус же уже все сказал и уже был распят ...так зачем же опять...??? До такого обесчеловечивающего маразма доходит ...доводит воля к бездарности. Выветренность духовных глубин поражает слепотой души ее рабов, не дает им увидеть, что правда не бывает ...не может быть раз навсегда сказанной. Канонизированная правда превращается в охладелый и бездушный закон. Она должна добываться всякий раз сызнова, она способна выжить лишь как бесконечно актуальное, никогда не данное заранее, вечно открываемое в духовном пути, отстаиваемое в борьбе. Это экзистенциальная диалектика. Она непосильна для средств разума. Вера дана и в то же время она есть всегда усилие, свобода духа дана, но она осуществляется в напряжении духовных сил человеческих, правда дана, но может быть познана лишь как творческое открытие личности изнутри. Правда не есть номинум слов, она есть живое содержание, добываемое огненно, постигаемое всяким духом, всякой личностью заново. Правда — это то, что всегда ново. Она так же вечно нова, как неувядаемо нова и хула на нее. Сколько бы ни внедряли в тебя учением и воспитанием разумную, уже удостоверенную опытом правду, для тебя лично она станет правдой лишь тогда, когда ты духовно добудешь и духовно переживешь ее сам. Правда раскрывается изнутри личности, как выросший в ней цветок экзистенциального опыта. Она достигается борением, упражнением духовной свободы, само­отданием до конца и если надо — до крика, до сражения. Но на крик и сражение, на непримиримость способен Фауст, который именно творит свою внутреннюю правду. Всегда впервые, всегда заново. Лишь мощное способно на усилие, лишь твердое способно на сопротивление. Мощь и твердость — признаки сущности, признаки «чего-то», а не «о чем-то». Лишь воля к гениальности способна на духовный путь самораскрытия, на творчество и сопротивление косной тяжести безликой материи мира сего. В этом сопротивлении и творчестве играют отсветы божественного Света, играют духовные силы божественного Тво­рения, которое предвечно есть восстающее из небытия духоздание ...вечно весенняя правда Творца. Служение Творцу, духовное самораскрытие по Господнему велению, — вот аура воли к гениальности, хранящая и питающая творческую личность. Воля к бездарности задыхается в ауре неверия, она не может раскрыть в себе никакой внутренней правды, потому что не верит в существование этой правды, этой уникальности внутреннего содержания. Не верит в себя и не допускает веры в себя ни для кого из живущих рядом. Это не случайно, что воля к бездарности вечно ищет важного и значительного за морями, в других землях и эпохах. Аура безверия, окутывающая ее, так ядовита, что отравляет не только внутреннее суждение воли к бездарности о самой себе, но и всю видимую ей окружающую жизнь. Эта жизнь и люди, населяющие ее, представляются воле к бездарности такими же скучными, ничтожными и незначащими, как и она сама. Ей не по силам допустить, что рядом может возрастать нечто значительное, духовно важное, или (упаси боже!), великое. Нет, великое — это где-то, это ко­гда-то было или могло быть, великое известно, оно не может пройти незамеченным. Воистину, «восхитительна» вера воли к бездарности в то, что ничто великое не может пройти незамеченным и что все успешное в миру есть великое. Эта трепетная «любовь» и «доверие» к успеху, эта готовность лгать своему чувству, отрицать собственную интуицию под «убеждающим» давлением авторитета популярности, сама способность принять внешнее в качестве авторитета — вот это и есть воля к бездарности «par excellence»!!!!! Всегда чье-нибудь, никогда не свое, всегда количественно, никогда не качественно убеждающее, всегда «проверенное» внешнее, никогда не «сомнительное» внутреннее ...никогда не творчество и изречение своей правды, всегда усвоение и отражение чужой.

Воля к бездарности идет путями общего. Ей слишком опасны взлеты и падения, ожидающие на путях самораскрытия личности, на путях духовной сосредоточенности, уединения, а зачастую и одиночества. Воля к бездарности уважает уважаемое и признает признанное, но никогда и ничего не любит. Она не имеет потенции любви, не располагает в самом существе своем той страстной стихией, из которой генерируется любовь, не имеет воли к избранию, через которое любовь узнает себя как любовь и утверждается. Воля к бездарности — женского рода. Она расслабляет внутренний мир в женственном безразличии к духовной форме, которую всегда ищет обрести в себе и придать миру творческое мужское начало. Воля к бездарности всегда склонна принять навязываемую ей форму, отдаться давящей власти более тяжкого, и этим, более тяжким, всегда оказывается холод и притяжение земли. Духовный же мир — это стихия огня. Самобытный духовный опыт, творчество в духовной свободе, отстаивание своей внутренней правды вопреки модам времен, вопреки дубинам авторитетов и директивам сообществ, — для этого необходимо мужество укротить огонь, сила придать расплавленным стихиям формы.

Воля к бездарности вялà и духовно бездвижна, в ней нет ни жажды, ни силы укрощать огонь, в ней нет мужественной воли избрать и духовно овладеть, она сама склонна отдаться, ею всегда владеет что-нибудь внешнее и подавляющее.

Духовное бессилие воли к бездарности проявляется не только в уничижении себя до роли архивариуса чужих мыслей, чужих духовных усилий, чужого самораскрытия, но слишком часто и в снобизме, в вечной стыдливой озабоченности не оказаться похожей на что-то уже сказанное, уже сочиненное, уже открытое. При внешней полюсности этих изъявлений они живут на одной и той же порочной основе — на неверии в Бога и неверии в себя как единственного и уникально сотворенного чада Божье­го, на нечувствии себя, как источника духовной первородности, неощущении в себе возможности уникального духовного раскрытия и становления. И в том и в другом случае воля к бездарности не верит в возможность подлинного творчества, только в первом случае она принимает жесткую форму самоотказа, самозапрета на оригинальное творчество, а во втором — мучительно осознавая, что не творит, но лишь симулирует творчество, она сгорает от страха показаться (не оказаться! она вообще ничем сущностным оказаться не может) — ...не оказаться, а именно показаться копирователем, заимствователем, плагиа­тором. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЗАБОТА КАЗАТЬСЯ, А НЕ БЫТЬ — ВОТ ULTIMA RATIO ВОЛИ К БЕЗДАРНОСТИ. Знать свое место, не прозвучать слишком громко, чтобы не прослыть дураком-выскочкой (умный ведь точно расчитывает силу голоса, чтоб изящно звучать унисон), вовремя бросить «без­успешное творчество», чтобы не оказаться в «постыдном колпаке» графомана (ведь писатель отличается от графомана тем, что его творчество имеет-таки «успех»), непременно обезобразить естественную гармонию речи, звуков, форм, чтобы не угодить в «старомодные», чтобы не напомнить случайно какому-то «знатоку» что-нибудь уже им где-нибудь виденное или слышанное. То обстоятельство, что выношенная и воплощенная в творчестве внутренняя правда всегда только твоя и больше ничьей быть не может, что даже чужая песня, вольно прожитая тобой, становится твоей (на этом духовно стоит любое исполнитель­ское творчество), — это обстоятельство, называемое чудесной тайной творчества, совсем неизвестно и непонятно воле к бездарности. Она требует либо предъявить патент на собственное «изобретение», либо замолчать.

В своих эстетических выборах и философских воззрениях воля к бездарности всегда занимает самое общее и самое серединное место. Она всегда либо одобренно-традиционна, либо одобренно-новационна. Крайности и экстремы ее пугают. Она одобренно «уважает» классиков, и, любуясь сама на себя, нет-нет, да и «...потреблет лавры старика...», покровительственно прощая ему его невольную «наив­ность», некоторую «устарелость взглядов на форму», некоторую «смешную серьезность» и недостаточный эстетизм. «Как ни крути, — скажет она, — а Пушкин-то все-таки поэт смысла, а не образа! Это тебе не серебряный век...» И ты с облегчением подумаешь, глядя в мотыльковые глаза воли к бездарности, ничтоже витийствующей против тебя: «Да ...это, к счастью, не серебряный век, а золотой».

Очень в общий тон «любит» воля к бездарности «современность» и «знает» ее заведомые опережающие достоинства. Она, например, знает, что посоветовать «замечтавшемуся и отставшему от жизни поэтическому ретро­граду»: «Понимаешь, ...это все старо! Надо тебе выходить на современную музыку стиха!». Словно бы можно выходить на музыку, как ищейка на след. Словно бы вообще возможна еще какая-то музыка кроме той, что звучит изнутри! Столь элементарная профанность «художественных рекомендаций» воли к бездарности связана с полнейшим отсутствием любви в ее «знаниях». Для воли к бездарности не существует никакой связи между любовью и знанием, знание не предполагает для нее обязательного наличия любви, знание для воли к бездарности есть лишь учет холодной и одинаково далекой от сердца информации. Она не способна иметь и чувствовать близкое, она и не знает вовсе, что достоверно узнать можно только любовью, только сроднением, что по-настоящему мы знаем в жизни только то, что «согласно с чувствами души», что только это и есть ЗНАНИЕ, ...абсолютное и неотменимое ЗНАНИЕ, не имеющее ничего общего со знаниями, которые накопляются лишь для того, чтобы взаимно опровергать друг друга. Лишь когда возникает близость, духовная родственность содержаний, ...лишь тогда происходит узнание, открытие. ЗНАНИЕ совершается как встреча близких в духовном мире, как откровение редкого и счастливого духовного сродства, непонятного и закрытого для материального мира, ...мира чуждых и далеких друг другу тел. Духовная близость, родство внутренних содержаний — все это не может быть известно воле к бездарности, потому что она не имеет и не раскрывает из себя никакого оригинального содержания. Не имея же собственного содержания, она не может совершить и ЗНАНИЯ, как акта избирающей любви по велению распознанного внутреннего родства. То, что внутренне пусто, ...то генерирует вокруг себя лишь духовную пустоту, заполненную «физраствором» эрудиции.

В художественном, как и в мыслительном, воля к бездарности избирает всегда среднее, т. е. «очищенное» от неумеренно­сти страстных борений, выдержанное в среднем тоне «комар носа не подточит». Она не любит прочувствованных слов и бурных заклинаний духа. Это все от Фауста, от его «безвкусных» преувеличений, от «наивной» переоценки самого себя. Для воли к бездарности слова Фауста: «я Фауст, и не меньше значу!» — моветон. Она — воля к бездарности — точно знает, что этого не может быть ...что Фауст значит меньше, чем он думает ...что в пределах ее куриного зрения не может ...не может, ...НЕ МОЖЕТ возникнуть ничего столь значительного и сущностно важного, что имело бы право на такую самооценку.

Борис Пастернак сказал когда-то, что все в этом мире должно быть больше себя, чтобы быть собой. Для воли к бездарности не существует этого духовного завета. Ей не нужно быть больше себя, чтобы быть собой ...ей не нужно быть собой ...ей вообще не нужно быть, ибо быть — это прежде всего значит быть внутри себя, жить своим внутренним содержанием. Основное же побуждение воли к бездарности — вон из себя ...наружу ...наружу... А там, снаружи, ее главная забота, чтобы не было и не стало вокруг ничего, что превышало бы ее внутренним масштабом, самосознанием, самоощущением ...ничего такого, что имело бы волю к первостепенности, ВОЛЮ К ГЕНИАЛЬНОСТИ.

Воля к бездарности любит профессионализм и недолюб­ливает талант. Она ищет опереться на профессиональное качество, а не на даровитость. Она пуристски паникует при любом нарушении профессионально принятого, вечно опасается эклектики, смешения жанров, нечистоты приемов. «Творческая лаборатория» воли к бездарности всегда напоминает именно лабораторию, а еще точней, — операционную с ее стерильностью, холодным блеском отточенной стали ...с перчатками по локоть и масками по глаза, — со всей технологической безжизненно­стью, сооруженной для сохранения жизни. Но если можно еще надеяться сохранить жизнь с помощью хирургической безжизненности, то нельзя и помышлять дать жизнь этими средствами. Жизнь не добывается средствами профессионализма ...жизнь вообще не добывается средствами. ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ ДАРОМ. Дар есть вспышка духовной свободы, профессионализм есть организация материальной необходимости, а поскольку воля к бездарности не знает вспышек духовной свободы, то и не остается ей ничего другого, как употребить себя на организацию необходимости, на «высокое качество» этой организации. Воля к бездарности боготворит систему и систематизм. Она всегда вы­ступает поборницей порядка. Не ведающая смысла, она много выше ценит порядок, чем смысл. К примеру, ей незнакомо страст­ное переживание эстетического совершенства или духовной красоты смысла и потому она не одобряет повторов, возвращений по воле чувства к уже однажды сказанному или прозвучавшему, что душа и эстетическое чувство жаждут вновь пережить. Для воли к бездарности все во всем есть информация. Она согласна «по справедливости» выделить ячейку для каждого нового бита информации, но ее микросхемы начинают дымиться и отказывать, когда художественное чувство или философский темперамент требуют вернуться еще раз к уже бывшему, так сказать, повторить еще раз уже «оприходованный» в компьютерном организме воли к бездарности бит информации. Тогда раздается негодующий голос ее критицизма — «это уже было!!!», «мы и так уже поняли, к чему повторять?!», «это нарушает композицию!!! (порядок)». И в голову не при­ходит, что повторения могут быть продиктованы высшим «алогизмом» духовной потребности и что они обращены не ко «вкусу регистрирующего ума», а к той же самой духовной потребно­сти. И в голову не приходит (да это и не может прийти в голову, потому что это вообще не умственное...), что, творя красоту, художник пережи­вает моменты высочайших своих человеческих осуществлений и что в повторениях он ищет пережить их еще раз. Не приходит в голову воле к бездарности и то, что зритель, читатель, слушатель может испытать и сам высочайшее в том месте, где это высочайшее пережил творец, ...что он может желать повторения переживания так же, как его желал творец, что, наконец, он может быть бесконечно признателен творцу за то, что тот дает ему возвращение к испытанному блаженству. Типичным примером компьютерного отношения к художественному, столь выраженного у воли к бездарности, является хорошо известное музыкантам и слушателям классической музыки пропускание некоторыми особенно склон­ными к упорядочению системного мышления исполнителями реприз, а порой и целых пьес, так называемых «длиннот» в произведениях классиков.

Очень не одобряет воля к бездарности и «рыхлость» мышления экзистенциальных мыслителей (не обязательно экзистенциалистов). Она любит строгость «научной терминологии», искренне почитает философию наукой, любит думать и говорить о философии как о науке, хотя подлинная, призванная философия никогда не была и никогда не станет наукой, потому что наука есть способ приспособления к миру материи, потому что она всегда направлена на временное, на его изучение, прогнозирование, утилизирование. Философия же, — подлинная философия, — есть как раз духовный прорыв за пределы мира временных вещей и явлений, есть соприкосновение духа с вечностью и переживание ее. Результаты научного опыта, научные правды всегда относительны и почти всегда уничтожаются последую­щим развитием науки. Достижения мудрости (философия же и означает — любомудрие, любовь к мудрости) не отменяются временами, но лишь подтверждаются ими, ибо вы­свечивают черты вечности через самораскрытие мыслителя. Все исторические попытки согнуть философию в дугу науки были, есть и будут изъявлением воли к бездарности. Не надо думать, что волей к бездарности болеют только бездарные и «маленькие». Не надо путать бездарность и волю к бездарности. Есть случаи, когда личная неодаренность отступает в человеке перед волей к гениальности. Такой человек не станет Платоном или Бл. Августином, но прав Бердяев: ...он может иметь то же направление нуменальной воли, то же качество духовной жизни, ...ту же устремленность духовного пути, что была и у гениев. Такой че­ловек есть личность героическая, он есть духовный воин за Богочеловечество, даже если его духовная борьба не выразится ни в чем, кроме его собственного незамеченного и несгибаемого пути. Но есть случаи, когда воля к бездарности может пожирать дары, подтачивать корни самой гениальности, ибо метафизически воля к гениальности и воля к бездарности есть свет и тьма, добро и зло, верхняя бездна и нижняя бездна. Религиозно же они есть Бог-творец и дьявол-разрушитель, борющиеся в глубинах человеческих.

Религиозно воля к бездарности есть всегда искушение неверием, посеянное в безжизненную почву рассудка и политое ядом сомнений. Тот, кто не верит в свою духовную значительность и силу, тот знает себя беспомощным и беззащитным перед непроглядимым хаосом вселенной, тот судорожно ищет опоры, внешнего костыля, который бы выправил его духовную хромоту, скрыл бы убожество его нетвердых шагов. Таким костылем философии всегда была и остается идея системы. Укладывание философии в систему, тоска по системе и частые сетования на философов, которые — «несомненно, вы­сказали немало глубоких мыслей, но, увы ...не сумели создать целостной системы», — это голос воли к бездарности, который, если расслышать его на высотах духовных, есть безбожие, помрачение рационалистическим безумием, наущение дьявольское. Хочется закричать, — да как же вы до сих пор не видите ...не поняли, что системы быть не может!!! Неужели вас не научил опыт всех созданных и пересозданных систем, что сама идея системы, как завершенности, как исполненности, мертва, ибо не исполнилось еще Творение ...оно еще продолжается. Человек никогда не может вывести систему Творения, он сам есть часть этой системы. Он не Создатель, не Творец, он — тварь, а в Замысле — величайшее создание Господне. Он может софией постигать величие Замысла, он наследует вечность Замысла, он открыт дыханию вечности, он способен к богоугодному творчеству и обязан Господу творчеством, ради которого получает от Господа благодатные дары, но система Творения всегда останется для него загадкой, как таинственна пребудет во веки веков природа Божества. Человек не может и не смеет превращать божественную тайну в законченную систему. Это не только бесполезно, но и пошло, противно духовному достоинству. Среди всего прекрасного и совершенного, что дано человеку, нет ничего прекрасней и глубже божественной тайны. Из необъяснимости тайны приходит немеркнущий Свет. Та лю­бовь и то счастье, мыслями о которых пропитана человечность, заключены в божественной тайне. Они оттуда посылают нам обетование. Оттуда нисходит к нам надежда. Приглядитесь внимательней к разгаданным тайнам! За каждой из них — убитая надежда. Но если можно еще разгадывать тайны природы, превращая их в орудие убийства собственных надежд, в систему самоубийства, то нельзя, невозможно разгадать божественную тайну, нельзя превратить в систему нечто, что духовно больше тебя, чего духовной крупицей ты сам являешься. Природа лишь кажется больше человека. На самом деле он больше природы и сильней ее. Он сотворен царем природы и трагически подтверждает свое божественное помазание на царство, подтверж­дает систематическим убийством природы. Но Дух больше чело­века, и человек не царь Духа. Он сын Духа и сам дух. Он может жить в Духе и творить в Духе, он может убивать или возделывать собственную духовность, но он не властен (о, к счастью, не властен!!!) разгадать Дух в его божественной беспредельности, он не властен вывести систему духоздания, которое и есть Творение Господне. Моя интуиция говорит мне, что никакой системы вообще не существует. Есть систематизм как способ мышления, как мелкая методология решения мелочей. Систематизм вполне применим в мире материальном и совсем неприменим в мире духовном. Порядок, очередность, система — все это связи внеположностей, отношения и соотношения дальнего с дальним. В мире духовном, где не существует внеположности, где нет разъединения дальностью, все слитно и близко, одномоментно и вечно. Это ведь только время противоположно мгновению, а вечность родственна ему, как родственны духовный космос и микрокосм

Вечность может открываться внутри мгновения и переживаться в мгновении, как духовный космос может открыться в микрокосме. Чем выше вверх по ступеням духовного восхождения, чем духовней существование, тем меньше можно применить к нему систематизм, тем труднее уложить его в систему. Есть что-то мертвящее в окончательности систем, и это наводит на мысль, что система не есть богоугодное и благое для духовного состояния человека. Искание системы в духо­здании, само тяготение к системе мне представляется проявлением воли к бездарности, нащупыванием костылей рассудочной опоры от внутреннего безверия или слабости веры. Философия — это чистота и высота духовного мира. Мало что на этом свете парит в столь приближенных к божественным сферах, как подлинная призванная философия. И в философии система или движение по системе есть парадоксальная попытка осуществить духовную потенцию не через внутреннее напряжение, не через усилие духовной свободы, а через введение духа в необходимость, через собирание его внешним усилием рационализма, через подпирание. Всегда было больше систематической философии, философии как системы и философии в поисках системы, философии, называвшей себя научной и стремившейся походить на науку рационализмом и систематизмом. Увы, человек вообще и философия в частности всегда больше ориентировались на принуждение материальным миром, чем на свободу мира духовного, всегда больше смотрели на мир как на внешнее, внеположное, и философствовали о нем как о внешнем и внеположном. Но редкая и призванная философия, философия о внутреннем и философия внутреннего, — подлинная ФИЛО-СОФИЯ, — была духовным откровением, результатом глубочайших и отнюдь не систематических интуиций, рождавшихся в недрах экзистенциального опыта личности. Подлинная философия всегда была и есть проницание сквозь тьму материи в духовный свет, проницание силой могучей внутренней потенции — силой дара и волей к гениальности. Филосо­фия-откровение есть дерзновенное вторжение в себя, в духовные глубины, она есть познание человечно­сти и открытие в себе богочеловечества. Философия-система — это рабство духа, бесси­лие и воля к бездарности. Уже созидающий систему, ищущий завершить ее, положить скрепляющий замковый камень, — уже он искушаем волей к бездарности, к покорству неизбежности через установление необходимости (ведь всякая законченная система есть установление необходимости и расставание с духовной свободой). Созидающей систему, — сознает он то или не сознает, — внутренне стремится к духовной обеспеченности, к блаженному состоянию расслабленности духа, опочившего в уюте окончательного вывода, по­следнего открытия, абсолютного закона, глубже которого нет уже никаких оснований. Но созидающий систему сам еще духовно в пути, в самораскрытии, в духовной свободе. Он лишь искушаем волей к бездарности, он лишь пролагает ей дорогу. Великое же множество тех, которые потом пользуются системой, почивают на ее бездвижной и безжизненной твердости, применяют ее как средство «духовного передвижения», — это уже рабы воли к бездарности, окончательно потерянные для оригинального творчества в духовной свободе. Они предпочли плоское дно твер­дого основания глубинным интуициям безосновности, они совершили двойное безбожие (если вообще возможно более чем одно безбожие), один раз — отказав человеку в богодуховно­сти интуиций, а стало быть, в богосыновстве, и другой раз, — вознамерившись опереться на человекоумную систему в постижении Творения, которое божественно по природе своей, сверхразумно и беспредельно, как само Божество, а значит, недоступно никакому человеческому систематизированию. Воля к бездарности вечно изъявляет безбожие! Господь еще творит ...духовно Творение предвечно и вечно, оно сотворено и творится, его последний день еще не настал ...да и настанет ли? А воля к бездарности все ищет завершить осмысление мира, замкнуть его в постижимую и уже «функционирую­щую систему». Поразительно, что это лютое системоискание рационалистов происходит в мире, которому по определению уготовано Преображение, т. е. величайшая ...неслыханная катастрофа, духовная перемена, шаг вперед и вверх. Система приближает финал, неумолимо ведет к концу разматывания нити, к той точке, где конец встретит начало и образует замкнутый круг, который уже не будет больше Творением, не будет уже развитием, а будет лишь вращением. В самом устремлении к концу развития живет воля к бездарности. Материальный мир, мир рождения и смерти, и так ежечасно, ежеминутно кончает сам себя во множестве гаснущих жизней. Но на то он и мир неискупленного греха. Власть старения и смерти, власть конца распрост­ранена на всю греховную плоть. Но дух не знает морщин! Где живет дух — там вечная юность. Духовное старение есть недоразумение, ибо вечен и недоступен старению духовный огонь. Этот огонь от Господа. «Постаревшая душа» — это душа отрекшаяся от свободы, уставшая от духовного огня и пытающаяся «прикрутить» его, как газовую горелку. Это «прикручивание» кончается духовной гибелью. Живой же Дух дышит где хочет, и в нем все человеческое устремляется к вечно­сти, отрицает конец, отвергает смерть всеми глубочайшими помыслами. Сама идея завершения, конца вызывает неукротимый протест человечности вплоть до потрясания кулаками в небо, вплоть до богоборчества, и это есть доказательс во того, что человек ЗНАЕТ СВОЮ ГЛУБОЧАЙШУЮ ВНУТРЕННЮЮ ПРАВДУ, ПРАВДУ БЕССМЕРТИЯ. Это есть доказательство того, что чело­век задуман и сотворен как существо потенциально гениальное. Эсхатология, предельная человеческая тема, трак­тующая о конечных судьбах, о последних вещах, есть лишь по видимости тема конца. В действительности тема эсхатологии — не конец, а Начало. Христианин, ожидающий Конца света, уповает не на огонь испепеляющий, а на десницу спасающую. Он верит не в конец, он верит в Преображение, верит в начало нового неба и новой земли. Тема эсхатологии, — не конец этого, а начало иного. Без наступления Царства Божия сам дух эсхатологии лишился бы не только своего величия, но вообще всякого смысла.

Ничто человеческое и ничто мировое не укладывается в систему, если иметь в виду то мировое и то человеческое, где дышит хоть крупица духа. Смерть разрушает последнюю возможность систематизирования человеческой жизни, ибо духовно она не есть конец, а значит, она есть переход и открытие нового. Конец света разрушает последнюю возможность систематизировать мировую жизнь, мировую судьбу, потому что Апокалипсис есть конец лишь грешной плоти мира, духовно же он есть обновление и восхождение в новое непостижимое качество, в царство Господних обетований. То, что интуитивно знает человек, и то, что предначертано миру Словом Божьим, не только не укладывается в завершенную конечность какой бы то ни было системы, но имеет в духовной перспективе пресечение всякой конечности, переход в вечную жизнь, которая не подлежит никаким человеческим прогозам, тем более — окончательности замкнутых систем.

Господь творит из свободы, Творение извлекается из тьмы свободы мощью Божественного Замысла, и в самом Замысле заложена идея свободы, которая вносит принципиальный проб­лематизм и драматизм в судьбу Творения и твари Господней. Стремление непременно создать законченную систему, ...познать Творение как систему, есть попытка устранить из Замысла Господнего проблематизм свободы, очертить последнюю границу, установить в качестве абсолютного факт, что неизвест­ное кончилось, что пресеклось развитие, ибо развитие есть обязательно вхождение нового, небывшего и непредвиденного. Система же предполагает, что ничего такого не может возникнуть, что не охватывалось бы системой, либо не могло бы быть ею предсказано. Система — это способ пресечь трудный и негарантированный путь в неизвестном. Это бульдозер методов и подходов к ответам, который пускается вперед в надежде прорубить прямую и легкую для движения просеку в темном лесу вопросов. Тяга к системе есть прежде всего «метафизическая трусость» (бердяевское понятие), страх перед безответной и бессистемной тьмой свободы, содержащей в себе всю бесконечную мировую вопросительность. Тот, который ищет системы, не верит в свою духовную адекватность, в свою способность во всякий момент жизни столк­нуться и контактировать, либо конфронтировать с непо­вторимой и непредсказуемой конкретикой нового духовного феномена. Религиозно — это установление пределов Божественному Творчеству, отказ от веры в безграничную Премудрость Творца, отмена эсхатологческой перспективы мирового процесса. Это претензия на универсальное, так сказать, «последнее» проро­чество, которое самодовольно поставит предел и Господу. В чело­веческом же смысле — это торжество духовной статики, устроение на долгую «вечную жизнь» в беспроблем­ности системы. Нравственно — это очень трусливая позиция. В ней нет и следа интеллектуальных дерзаний, не то что духовного подвижничества, в ней одно лишь рабство духа, устремленность всего существа в «мирные» края благой системной предопределенности, расчетной предсказуемости движений мировой духовной тектоники. Все великое и живое, что было у искателей и создателей философских систем, возникало как духовное столк­новение с самим собой, со своим же собственным намерением изобрести систему. Оно так и осталось проблематическим, не уложившимся в систему ...торчащим и непричесанным. Лучшее свидетельство этого — само обилие философских систем, каждая из которых претендовала на окончательность, а умирала как монстр интеллектуального насилия над тайной Творения ...умирала, так и не приоткрыв эту священную тайну. Нет живых систем, есть лишь мавзолеи систем и некрополи систематизма. Нет живых систем, но есть живое, оставшееся от систем. Это невянущее дыхание духовного поиска, того самого великого и оригинального самораскрытия личности, волей к которому и было продиктовано само творчество в духовной свободе. Однако воля к бездарности совсем не интересуется живым и нетленным духом, уцелевшим от обреченных на крушение систем, волю к бездарности никак не может привлекать воля к гениальности, которая излучается из вечно живого. Зато воля к бездарности очень любит «совершенство» систем, обожает самовлюбленно распро­страняться об их округлой закончен­ности, об их красоте, пленящей эстетическое чувство. В воле к бездарности всегда есть пошлое сибаритство, нарциссическая расслабленность эстетства, почитающая себя очень аристократичной, но на самом деле выдающая внутренне грубый и неблагородный облик воли к бездарности, ибо в этом нарциссическом сибаритствующем эстетстве просвечивает глубо­кое равнодушие к Истине на всех ее уровнях: на уровне внутрен­ней правды личности, на уровне философского миропостижения, ...наконец, на уровне божественной глубины, где возникают и разворачиваются богочеловеческие отношения, где живет надежда человека на Господа и надежда Господа на чад своих. Гениально определена суть всякого эстетства Бердяевым в его книге «О назначении человека». Эстетизм, — говорит он, — это претензия на рай в грехе. Лицо забывшего свою вину, не интересующегося трагической истиной своего положения, не желающего искать правду в своей собственной духовной глубине и отворачивающегося от трагической загадки бытия, — такое лицо не только не благородно и не аристократично ...оно отвратительно в своей претензии на даровый, незаслуженный и невоз­можный Рай. Был дан человеку однажды даровый Рай, но человек пожелал отказаться от него волей свободы. Сегодня же благородство человеческое не в том, чтобы отказываться от трагических плодов своей свободы, снимать с себя вину и одно­временно ответственность за ее искупление. Это психология духовного раба, а не аристократа духа. После столь великого и страшного деяния, как грехопадение по воле своей, нельзя просто отделаться вагнеровским: «Жизнь коротка, а путь до совершенства дальний!», нельзя сказать, — мы люди маленькие. Нет, мы не маленькие люди! Человек это не маленькое, если он мог совершить столь трагическое и дерзкое. И стоять человек должен в полный свой духовный рост перед своей свободой, своей виной и ее искуплением. Ему нужен дух Фауста: «Я Фауст, и не меньше значу!..» И манить его должно прежде всего его собственное и мировое «что», а не «как». У эстетизма нет нравственного оправдания, как нет у него и онтологической основы. Мир стоит на «что», Творение — первоначальное «ЧТО», человек — дитя Господне, есть прежде всего «Что», сущность, нумен, и воля его должна быть прежде всего волей к «что», волей к распознанию нумена, волей к вхождению в сущность. Это и есть воля к гениальности, воля Фауста. Фаустовский дух не может удовлетвориться эстетическим наслаждением от красоты концепции, если своим содержанием она ставит предел нуменальному развитию, если своим систематизмом и замкнутостью границ она отрезает постигающий дух личности от беспредельности духовного становления. Удовлетворенное и покойное наслаждение эстетическим совершенством системы есть «дело» воли к бездарности. Само созидание системы — это уже воздвижение тюрьмы, так что наслаждение красотой системы есть наслаждение заключенного «красотой» своего собственного узилища. И последняя правда воли к бездарности, правда, которую сама она почти не способна осознать, — это то, что в глубине своей воля к бездарности боится свободы, алкает духовной тюрьмы, ищет «уютного» узилища, где за цену отказа от свободы духа (не слишком высокую для нее цену) ей будет продана безбедная жизнь гарантированной «духовной» беспроблемности, бесконфликтности, нерискованности. Свобода рискованна, в ней заключена опасность и ответ­ственность, связанная с проблемой духовного избрания. Но взять на себя ответственность избрания, принять опасность ошибки как неисключенную возможность, — на это способна лишь воля к гениальности, то есть такое духовное состояние личности, когда Истина и правда ей дороже ее собственного гарантированного благопо­лучия. Воле же к бездарности нечем брать на себя ответственность, у нее нет на это духовных сил, ...не существует для нее ничего столь важного, что могло бы заставить ее забыть о себе, и потому превыше всего она ценит обеспеченность, нерискован­ность. А нерискованность и обеспеченность покупается без­ответственностью, отказом от личного пути, личной борьбы, отказом от раскрытия из себя своей внутренней правды, добровольным возвратом права на обладание оригинальным и единственным смыслом.

Воля к бездарности есть отказ от «Я» как внутренней ре­аль­­ности, как нумена. В метафизике воли к бездарности зало­же­на огромная антиметафизичность. Можно сказать, что мета­физика воли к бездарности заключается в отрицании метафизики, в неверии во что бы то ни было надповерхностное или подповерх­ностное. Для нее существует только поверхность, только физика. В воле к бездарности человечность претерпевает ката­строфу объективации, выбрасывания на поверхность, отчуждения от собственных глубин. Человек превращает себя в хладный предмет, за которым он сам наблюдает уже со стороны. Его глубинное, его прирожденное духовное «Я» превращается в отчужденное и неузнаваемое для него самого «не я». Отсюда и частые «философские» ссылки воли к бездарности на объективные законы. Действительно, чем меньше личность имеет связей с собственной сущностью, чем меньша она управляется изнутри, из духовной свободы своего пути самораскрытия, тем в большей степени ею управляют шестерни и сцепления объективных «законов», тем больше подпадает она под действие внеш­них и чуждых сил. Воля к бездарности притягивает эти чуждые, внешние силы, и человек, подпавший рабству воли к бездарности, становится игралищем этих сил. Силы эти, ...эти так называемые «объективные законы» есть не что иное, как плен у мира греховной плоти, и лишь непоколебимая духовность, лишь воля к гениальности способны противостоять этому плену и одерживать победы над «объективностью» грехов­ного мира. Все мы грешны и все испытываем давящую власть окаменелой объектности мира. Она — объектность — владеет нашим телом, медленно убивая его, но она проникает и в наш дух, если мы не оказываем духовного сопротивления верой, и, проникая в нашу духовную ткань, объектность отчуждает от нашего духовно неделимого существа фрагменты, части. Объект­ность стремится разорвать духовную личность. Объектность есть болезнь мира. Она калечит плоть, она угашает дух. Бердяев говорил о Гоголе, что тот не видел человека, а видел лишь клочья людей. Эту его характеристику ве­ликого художника можно принять как абсолютное опреде­ление действия объективации на человеческую личность. Объективация охлаждает, смораживает, оледеняет живую и огненную стихию лично­сти, а потом разрывает или разламывает ее как отверделый кусок, как абсолютно неэластичную, неупругую статику. Объективация раскалывает смороженную личность, как кусок льда. Объективация — это отчуждение от человека его человечно­сти. Всё, что мы воспринимаем в себе и в мире, объективно, а не субъективно, есть уже не мы, не наше ...отчужденное от нас, то есть — нечеловеческое. Величайшая богочеловеческая ценность наиболее редких и светоносных личностей, тех, что мы называем гениями и которые представ­ляются нам титанами, заключается в их огненной целостности, в расплавленности и сплавленности воедино их духа, который только в таком состоянии и воздвигает свое величие. Именно это состоя­ние духовной расплавленности и сплав­ленности давало им способность пережить не только себя, не просто уголок природы, но весь мир субъективно, то есть как абсолютно и окончательно свое, ни в малейшей степени не объективное, не чуждое. Масштаб личности укрупняется в процессе ее духовной интегра­ции, он увеличивается по мере способности ее пережить все большую часть мироздания как свою личную проблему, как духовную свою заботу. Высочайший взлет воли к гениальности — это переживание всего мира как своей внутренней проблемы, осозна­ние своей внутренней правды как правды мира, своей личной судьбы как духов­но­го залога судьбы мировой. Воля к гениальности пережи­вается как уверенность в своем значении, в абсолютной нужности и абсолютной ценности своего пути духовного восхождения. Такую уверенность дает лишь вера в Бога и в божественное предназначение.

Воля к бездарности, наоборот, переживается, как полнейшая неуверенность в своем значении. Она верит в свою ненужность, она объективирует и бессмысленно разглядывает со стороны не только весь мир, всю природу, всех земных тварей, но и саму себя, свое нутро, свою внутреннюю правду. Разгля­дывание же своего нутра со стороны приводит к бесконечному анатомическому анализу постороннего, чужого. Но бесполезно анатомировать охладелую внеположность. В ней нет и невозможно отыскать признаков жизни, потому что свою жизнь невозможно ни отыскать, ни понять на постороннем трупе. Ее можно ощутить лишь в самом себе. Жизнь можно постичь лишь жизнью, она непостижима для летальных состояний самоотчуждения. Снедаясь малодушием сомнений, терзаясь метафизической и физической трусостью, томясь неизжитой эстетской пубертальностью, воля к бездарности идет через ад самоотчуждения и самоненужности. Все, начиная с себя самой, она переживает как совершенно внешнее, чуждое и враждебное. Наивысшей степени объективации, т. е. отчуждения, достигает воля к бездарности в переживании окружающего ее материального мира. Он всегда есть для нее чужое, никогда ни в малой степени не свое, всегда враждебное, давящее и начальственное, что может с одинаковой степенью непререкаемости запретить или, наоборот, дать согласие на изъявление внутреннего содержания личности. Окончательно объективированный мир становится для воли к бездарности молохом и высшей санкцией. Что одобрено миром, то хорошо, что отвергнуто миром, то плохо; что мир признает за существующее, то есть, чего он не видит и не признает, того просто нет.

Если мир не дает моему духовному творчеству, моей внутренней правде своей санкции успехом, признанием, значит, нет ни моего духовного пути, ни моей духовной свободы, из которой я творю свою внутреннюю правду. Если мир не подтвердил моего существования своей удостоверяющей печатью, значит, меня просто нет, а если я очень настаиваю, что все-таки есть, ...значит, меня не должно быть. Так установленное соотношение между внутренней правдой «Я» и миром есть погубление того и другого, есть стирание черт узнаваемости «Я» и черт узнаваемости мира, распадение и атомизация Творения, то есть пропасть безбожия и гибели под игом давящей власти объектного. Путь воли к бездарности — это дорога, вьющаяся по дну пропасти, это путь падения и падшести.

Если б дороги духа, пути воли к гениальности, пролегали на некоей недосягаемой высоте, совершенно не соприкасающейся с низинами жизни, то идущие по ним могли бы, с мукой глядя вниз на жизненный загон, где бьется без смысла воля к бездарности, произнести страшные пушкинские слова, звучащие в самом конце трагедии о Борисе Годунове: «Мы видели их мертвые трупы». Или еще более страшно, — мы видели их живые трупы, — потому что на низинных путях воли к бездарности все есть движение, столкновения и борьба живых трупов. Но трагизм и иску­пительное значение жизни заключается именно в том, что нет отъединенных внутренней безопасностью духовных путей.

Пути духа проложены через жизнь, и должно признать, что в этом есть Божественная Премудрость. Жизнь духа не может гарантироваться безопасностью, не может и не должна обеспечиваться неприкасаемостью. Это было бы смертельно для духа. Пути духовной свободы лежат через жизнь, через муку жизни, через угрозу жизнью, ибо это пути силы, духовного воинства, ...это пути искупления мира сего. Люди духа, люди воли к гениальности, идут, как и вся человечность, через мир неискупленного греха. Как «Граждане Кале», которые по первоначальному замыслу Родена должны были стоять не на пьедестале, а прямо на брусчатке площади, люди духа стоят ...идут ...живут в толпе, продираются через мычащее стадо воли к бездарности, пытаясь разбудить спящих, ища достучаться хоть до одного окамененного сердца ...бессильные вразумить и призванные вразумлять.

1995 г.