Кастинги на сериалы, съёмки фильмов и сериалов. Пробы в кино. кастинг, ТВ, съемки, шоу-бизнеса, кандидаты, портфолио, кино, сериалы, кинопробы Актёры и актрисы. Кастинг ТВ

Внимание, сноски не интерактивны. Искать вертикальным скроллом в конце страницы.

«объективным», «сверх­персональным». Без-личная наука и без-личная техника все­гда развивались под знаменем человека и помощи человеку, но сего­дня уже невозможно не видеть, что и та и другая сделались больше опасностью для человека, чем помощью ему, больше поработили, чем освободили. Объективная философия создала множество громоздких и вполне «законченных» систем, на разные лады доказала, что «всё действительное разумно, а всё разумное действительно» (Гегель), но так и не смогла дать ответ на жгучие человеческие вопросы.

Универсальный порок всех «сверхперсональных» начи­наний, будь то философская рефлексия ради истины, научно-технический прогресс ради помощи или социальный реформизм ради светлого будущего, именно в том и заключается, что они заняты «универсалиями», а жизнь состоит из конкретных людей и конкретных экзистенци­альных си­туаций. Жизнь человеческая совершается и переживается всегда конкретно, персонально. Объективность банальна. Жизнь всегда субъ­ектна и субъективна, в субъектно­м живёт дух эротический, субъективность есть человечность. Субъективность это то, что имеет челове­че­ское Лицо. По счёту Божию и человеческому нет отвлечённых людей, нет абс­т­рактных «других», есть «я» и есть «ты», который для меня свой другой, мой другой — ближний, в котором я имею субъективное участие.

Личный взгляд, персональное отношение и нетривиальное ре­шение — всё это атрибуты личности, а личность есть живая — пусть и повреждённая грехопадением (все мы повреждены!), — но активная сущность человека, эротически доминирующая над танатическими процессами ничтоженья (обезличенья, банализации), способная соподчинять духу низшие типы тварности. Только доминанта Эроса, только преобладание духа Любви и держит человека в Образе и Подобии Божием, не давая ему опускаться до звериной несмысленности, не попуская рассыпаться прахом земным.

Личность, персона, есть процесс раскрытия и становления живой тварной сущности, восуществление. Она отвергает всё безличное, сверхперсональное, она не способна не только осуще­ствлять, но даже и ставить себе цели, реализация которых предполагала бы неличностное, нечеловеческое от­ношение к окружа­ющему миру, ибо пережи­вает его до конца лично и неустранимо видит в нём то же самое личностное начало, которое ощущает в себе. Живое сущностное начало личности разрывает даже кошмар тотального без-личия войны. Личность способна разглядеть человеческое Лицо и во враге, признать за ним священство персоны, в отношении которой далеко не всё допустимо, даже если это противник.

«Личность» ничтоженная есть мёртвая сущность, отлетевший дух, утраченный Эрос. Она не имеет Лица и не способна разглядеть Лицо в ближнем, она не знает священства персоны, легко допускает нечеловеческое отношение к человеку, легко подпадает под «обаяние» сверхперсональных идей; её не потрясают и не останавливают ни глумление, ни оговор, ни насилие, ни убийство, ибо бессущностное безэротично, безлюбовно, а то, что безлюбовно, то глухо и слепо ко всему сущно­стному. Безлюбовное не может даже ставить вопрос о сущности, ибо вопрос о сущности — это вопрос о Любви. Только Любовь творит сущность. Ничтоженная «личность» не есть уже личность и не есть сущность. Это бессущностность, заступившая место сущности, Танатос, окончательно изгнавший Эроса, и потому такая «личность» сеет вокруг себя гибель, ничтожит.

В первой половине ХХ века Бердяев писал: «Мы вступаем в бес­человечное царство, царство бесчеловечности, бесчеловеч­ности не фактической только, которая всегда была велика, а принципиальной. Бесчеловечность стала представляться возвышенной, окружённой ореолом героизма. Против человека стоит класс или раса, обоготворённый коллектив или государство»^[1]. Он был прав. Каковы бы ни были причины, вследствие которых перед взором человека стоит не личность, не конкретный человек, а безличные, абстрактные «другие», каковы бы ни были мотивы, руководствуясь которыми «я» способно в упор не видеть перед собой живое конкретное «ты», — если это так, то это и есть «царство принципиальной бесчеловечности».

ТВОРЧЕСТВО КАК ЖИЗНЬ

ОРИГИНАЛЬНАЯ СОВЕСТЬ

Для человека творчество есть Жизнь. Через творчество жизнь восстанавливает и раскрывает изнутри себя духовность, реализуется как бытие в конкретике духовно-эро­тических смыслов и тем определяет себя как жизнь-к-вечности. И как жизнь-к-вечности творчество есть высшее благо в пределах падшего мира, ибо зло этого мира, зло ещё худшее, чем сама смерть, есть время-к-смерти — безжизние — угасание духа, материализация, оплотнение в грубой вещественности, торжество природы не-бытия, то есть худший род смерти — смерть духовная, не просто предвещающая возвращение во прах, но уже при жизни распыляющая человека прахом.

Иисус Христос умер во плоти, но воскрес в Духе. Чтобы не потерять надежду воскреснуть в Духе, которую дал нам Спаситель, мы должны целостно ориентировать нашу земную жизнь на дух и духовное, избрать пути одухотворения и отвергнуть пути материализации. Мы должны упражнять в себе духовную свободу и творческую силу, прояснять и хранить во вдохновенных процессах нашу богосотворённую первосущность, Божественное «дыхание жизни».

Человек должен лелеять в себе духновение Божие. Он обязан трансцендировать, творить. Творить — вовсе не непременно означает творить ценности красоты или познания в устоявшихся исторических формах культуры. Необходимо творить саму жизнь. Не просто рождать её, а именно творить. Рождать можно и сугубой плотью, творит же только дух эротический, ибо только Эрос имеет творящую силу. Рождение — мы уже говорили об этом в самом начале — возможно и без Эроса. Сексуальность не требует напряжений ду­ховно-эротической воли. То, что люди условно обобщают под эротикой, эротическим ­влечением, эротическими эмоциями, в действительности может быть влечением сексуальным и эмоциями сексуальными (даже не целостно половыми, а ущербно сексуальными. о разнице между половым и сексуальным подробно ниже), начисто лишёнными духа Эроса. Эго «пода­рило» человеку лёгкую и оттого ещё более жуткую способность чувствовать себя животным, мыслить о себе как о животном, на­конец, становиться животным. Всё, что способствует рождению только во плоти, есть переживание и изживание человеком своей животности, своего падения, соступания на низшие ступени тварности. Акт, зачинающий плоть и рождающий плоть, в падшем мире оказался возможен для человека как акт безэро­тический, бездуховный, абсолютно нетворческий, акт этот оказался животным, он не определяется как акт человеческий. Переживания и изживания сугубой плоти — не только сексуальные, но и любые другие сугубо плотские эмоции, — развосуществляют, расчеловечивают человека.

Припомнив и суммировав свою житейскую практику, человек должен либо ужаснуться, острейшим образом пережив, что живёт жизнью нечеловеческой, либо успокоиться, тупо констатировав себя животным. Этим вторым способом и поступает большинство, а современная наука делает всё, что в её «силах», чтобы укоренить в человеке это убеждение. Но мы говорим о человеке как об Образе и Подобии Божием, поэтому способ самоконстатации в качестве животного для нас неприемлем. Мы веруем, что жизнь человека должна быть вос­хож­де­нием, а не нисхождением, восуществлением, а не развосуществлением, вочеловеченьем в Образ и Подобие Божие, а не расчеловечиванием в образ звериный. Образу звериному, звери­ной несмысленной душе, дано своё место в Творении, и это место не человеческое. Человеку же, для того чтобы занять и хранить подобающее ему место в иерархии тварности, необходимо всякое движение, всякое своё человеческое проявление (под человеческим мы понимаем проявление духовное, свободно-волевое, в противоположность проявлениям биологическим, инстинктивным, принудительно-детерминированным) делать творчески-одухотворяющим, то есть не только не сугубо плотским (животным), но и неформальным, нериторическим — сущностным, а не знаковым. Нет риторики человечности, есть только человечность. Риторика человечности есть лишь грубо намалёванная маска, напяленная на образ звериный, который всё равно не скрыть. Противо­положность ей — эротика. Движениями сущностными, нериторическими, могут быть лишь движения эротические, движения Любви, потому что только движение эротическое всегда сущностно и твор­че­ски направлено на сущность, только оно никогда не бывает пустой фор­мой, риторикой, условным знаком. Мы вновь возвращаемся к мысли Бердяева — зло может быть преодолено лишь положительной творческой силой. Только творчество направлено не на подав­ле­ние зла материальной силой, а на духовное отторжение зла через утверж­дение иной нематериальной ценности. Единственная и уни­версальная положительная сила, способная преодолеть зло, есть творящая сила Любви.

Бердяев писал, что человеческая жизнь должна совершаться как цепь «творческих актов оригинальной совести». Трудно что-либо добавить к этой краткой и исчерпывающей формуле. Действительно, жизнь подлинно человеческая может состояться лишь в творческих актах оригинальной совести, то есть в своеобразии духовно-творческих движений, вызванных к жизни той самой тварной первосущностью, которая дана человеку в Образе и Подобии Божием как его общече­овеческая оригинальность, как уподобленность всех людей абсолютному Оригиналу, Богу. Бог же есть Любовь.

Образ и Подобие Божие и есть оригинальная совесть че­ловека. Здесь не может подразумеваться никакое про­извольное оригиналь­ничанье, установление особых (своеобразных!) нравственных критериев только для себя. В духовном спектре совести нет и не может быть никакого своеоб­разия. Совесть есть единая, общечеловеческая цен­ностная основа. Совесть — это то, к чему равно призывает Бог всех ­человеков. В конечном счёте совесть всех людей есть единый во­прос, обращённый к каждому изнутри его тварной сущности: «То, что ты делаешь, делаешь ли по Любви?» Поэтому всякое действие, всякое движение не по Любви сопровождается — в зависимости от степени сформированно­сти личности — либо неосознанными уколами, либо осознанными укорами совести.

Бог ведает, в чём благо для человека, а человек со-ведает это. Господь внедряет в человека Свою Волю, Свою идею о человечности как интуитивное вeдение, как превышающее Знание, как внутреннюю весть. Совесть есть богоданная весть о Любви. Бердяев потому и назвал совесть оригинальной, что она никогда не своеобразна, не плюралистична. Совесть есть со-весть, весть со-вместная, общая всем. ­Совесть не кладёт различий между человеками, а, напротив, конституирует колоссальную базовую духовную общность всех без исклю­чения людей, уподобляет тварь Творцу по духу Любви. Совестью люди едины, как проницающей и соединяющей всех золотой нитью: «Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался на месте. Его сильно тронуло горе и сиротство — от какой-то неизвестной совести, открывшейся в груди, он хотел бы без отдыха идти по земле, встречать горе во всех сёлах и плакать над чужими гробами» (Платонов А. Чевенгур). В Любви совесть открывается человеку как со-весть. Жгучая мука сострадания — одна из предельных форм переживания Любви человека к человеку. Бердяев писал, что сострадание есть абсолютная заповедь, и это воистину так, ибо сострадание, которое в действительности есть род эротического вдохновения, могучий выброс духовно-эротического протеста против поругания сущности — это голос общей спосланной всем людям духовной вести... со-вести о страдании и Любви. Именно этой со-вестью люди опознают друг друга. «Совесть своеобразная»... «совесть по-своему» — невозможна, это уже гордыня, извращение оригинальной совести, её отрыв от абсолютного Оригинала, Бога, Который и даёт общечеловеческие ценности.

Оригинальная совесть обращается к каждому и ко всем, обращается не приказом, не угрозой, а голосом Любви. Вот почему столь широко распространённое неверие в Любовь есть, в сущности, выражение тупой глухоты человека к совести. Совесть настойчиво требует ду­ховного свершения, напоминает каждому, что он ответственен перед Богом самим своим Образом и Подобием, напоминает о спосланных дарах Благодати, ожидающих творческого восуществления и преум­но­жения. Действия человека в жизни — будь то любой из видов культурного или социального творчества, будь то интимные отно­шения, будь то милосердие или святое служение — должны быть сущно­ст­­ными эротическими движениями его собственной, раскрытой и познанной духовной глубины, его духовной воли. Только тогда это будут акты оригинальной совести, тогда им гарантирована непреходящая богочеловеческая ценность и жизнетворящая сила.

«СПРАВЕДЛИВОЕ» ЗЛО

Зло вошло в мир от первого сатанинского обмана, и оно всегда обманывает человека прельщениями ложных ценностей. Зло заполняет призраками и фантазмами зияющие пустоты человечности, ничтожит подлинно ценное дурной бесконечностью фикций. Однако ничто­жащая работа зла возможна лишь до тех пор, пока в человеке не пробуждена оригинальная совесть, пока не раскрыто и не познано им его истинное тварное что, пока в нём бессилен дух Эроса. Танатос насаждает бессущностное лишь там, где нет сопротивления эротической воли к сущности.

Ориентация на уничтожение зла силой безэротична и потому есть зло. Такая ориентация ничтожит человечность, если превращается в целожизненную задачу. Ничтоженье всегда провоцирует новое ничтоженье. Ведь силовая борьба со злом по необходимости ведётся средствами всё того же зла. Насилие преступления пресекается насилием обуздания, но не искореняет насилия, а продолжает его, делает его организованным. Из этого вовсе не следует, что не нужно пресекать зло обузданием, что не нужно в крайнем случае даже насилием обуздать насилие большее. Но надо отдавать себе отчёт в том, что силовая борьба со злом не искореняет его, а, наоборот, порождает новое (т. наз. необходимое) зло, замыкая порочный круг падшести. На этом пути не пресекается ничтоженье тварной сущности человека. Надо до конца понять, что преодоление зла возможно лишь в ином ракурсе экзис­тенции, что к Спасению ве­дут иные пути.

В замкнутом круге борьбы со злом средствами зла всё есть необходимость, ни-что не есть свобода, всё есть формализм и риторика, знак, а не сущность. Государство есть неизбежное насилие, риторика закона, и потому — зло; суд и осуждение человека человеком есть риторика справедливости и потому — зло; институты правоохранения и преследования правонарушений есть институты знаковые, а не сущностные, и потому — зло. На правосознании, выражающем себя формулой «разрешено всё, что не запрещено», лежит печать зла, вынуждаю­щего общество обозначать границы дозволенного красными флажками параграфов законодательства. За всем этим стоит необходимость пресечь зло спонтанное, лавинообразное, злом контролируемым и организованным, введённым в границы, так сказать, «договорным». Но «благие» условности «договорного зла» есть лишь новые серединные формы всё того же зла, продолжающего и в законе ничтожить человечность.

Люди, связывающие свою жизнь с преследующими и карательными структурами государственных машин, есть люди очень несчастные, нередко душевнобольные, ибо необходимость по роду службы постоянно иметь дело со злом спонтанным и пресе­кать его злом «договорным» подрывает в них доверие к человеку, иссушает в них Эрос, затрудняет им саму возможность видеть и уважать в человеке личность, Лицо, даже убивает в них веру в человека, как богосотворённую и священную сущность. И зло спонтанное, против которого они борются всеми своими силами, и зло «договорное», средства которого они ис­пользуют в этой борьбе, отравляет и в конце концов ничтожит их самих. Такие люди нуждаются в религиозном влиянии и духовной поддержке не меньше, чем сами правонарушители, ибо легко и незаметно преступается грань между необходимой борьбой против насилия и преступления и неосознанным удовольствием и потребностью творить насилие, которое санкционирует закон.

Громадная сфера серединного, так сказать, неизбежного, умеренного зла, разработанная человеком в борьбе против зла крайне­го, не выводит из порочного круга зла, а лишь множит его прикро­­венные формы. И самым страшным из ничтожащих действий этого прикровенного зла оказывается демоническая очарованность человека силовой борьбой против зла, упоение мощью государственной машины, героизация в себе человека-волка, волка ручного, волка в законе, борющегося против диких волков волчьими же клыками, живущего ­среди людей, как среди волков, и всегда подозревающего в человеке волка. Здесь как нигде бессущностное попирает сущность, как нигде ничто­жится тварное что человека, ибо своим тварным что человек принципиально отличен от зверя, а борясь против зла силою, он уподобляется зверю.

Для человечества, до сих пор продолжающего жить древним инстинктом мести, скрыта за семью печатями простая истина о том, что зло есть то, что из тебя исходит, а не то, что в тебя входит. Иисус Христос говорит об этом так: «...входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека... Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство. Всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» /Мк. 7, 15, 21–23/. Трудное, почти непосильное для падшего человека дело — «подставить другую щеку», вспомнить что «блаженны миротворцы», исполнить евангельскую заповедь невоздаяния злом за зло, и мы понимаем, что не в праве требовать этого всегда и от всех, хотя можем и должны надеяться на это всякий раз и в каждом, прежде всего в себе.

Часто в человеке кипит оскорблённое мирское достоинство, оно готово извергнуться ответной пощёчиной, бранным словом, встречным насилием. А Танатос только и ожидает этого, ибо он празднует свой тёмный праздник ничтоженья не только всякий раз, как вершится зло, но и всякий раз, как в ответ на зло вершится возмездие. Возмездие как ответ злом вторичным, «справедливым», на зло первичное, «несправедливое», так же бессущностно, как и первичное зло, ибо не восстанавли­вает ущерба, нанесённого человеческой сущности — сущности духовно-эротической, свободной и творческой, — а, наоборот, детерминирует человека страстной танатической зависимостью от причинённо­го ему зла, искушает его и ввергает во зло ответное. Зло всегда ничтожит и всегда провоцирует на дальнейшее ничтоженье воз­мездием. Месть, порождающая фантазм «справедливого зла», есть одно из выражений адской ориентации мира. Возмездие никогда не может быть справедливостью, хотя в краткий момент своего торжества может давать извращённое утоление страстной стихии человека, несмысленной звери­ной самости, вырвавшейся из иерархической соподчинённости духу. Возмездие не есть справедливость, ибо по справедливости, по праведности богочеловеческой, человеку должно исходить из зла, а не изрыгать зло из себя, отстраняться от него и отстранять его от себя, а не продолжать путь во зле, даже если оно пленяет беснующееся эго призрачной и краткомгновенной сладо­стью восстановленной «справедливости». Справедливо человеку утверж­дать в себе сущность, а не ничтожить себя бессущностным. Воз­мездие за зло так же бессущностно, как и само зло. Мы знаем по собственному опыту, как трудно принять всё вышесказанное, когда ты чувствуешь себя безвинно обиженным, незаслуженно оскорблённым. Тем не менее мы говорим это с уверенностью, ибо несём в душе тяжкий опыт зла возмездного... того самого зла, которое люди чаще всего именуют «восстановленной справед­ливо­стью». Есть у Бердяева такая мысль: «Не только злоба против добра, но и злоба против зла разрушает духовный мир человека». «Справедливое зло» часто оказывается неизбежным в падшем мире. Отрицать это — значило бы закрывать глаза на падшесть ми­ра, на бушующую в нём дикость, на повсеместное разнуздание в людях образа звериного. Но важно понимать, что в самой установке на «справедливое зло» не достигается справедливость. В «справедливом зле» нет панацеи от зла, есть только зло, даже если оно, повторяем, сдерживает зло ещё большее. Руководствуясь собственным душевным опытом, мы берёмся утверждать, что любое зло, в том числе и «справедли­вое», отравляет человека, мучает его, сеет в душе опустошение и тьму. Лишь отстраняя зло творчеством, преодолевая его навязчи­­­вые призраки целоличностным утверждением подлинных цен­­ностей, человеку удаётся если и не победить зло окон­чательно, то по крайней мере разорвать его порочный круг, освободиться от его клейких щупалец, обрести сущностную жизнь.

ПАРАДОКС ПРЕДЕЛЬНОГО ЗЛА
(мэоническое сомнение)

Смерть — предельное зло падшего мира. Что было предсказано человеку в Божием предупреждении не вкушать плодов от древа познания, то и сбылось. Человек «умер смертью», то есть не только сделался смертным, но, что ещё страшнее, заболел неиз­лечимым страхом смерти, стал её пожизненным пленником. Под знаком смерти проходит вся жизнь человека. Печать смерти лежит на всём мировом, она мучительно различима в каждой весне мира, она кричит бесполезным протестом в расцвете лета и стенает в золоте осени. «Представьте себе толпу людей в цепях, приготовленных к смерти; каждый день некоторые из них умерщвляются на виду у остальных; остающиеся видят своё собственное положение в положении им подобных и, смотря друг на друга с чувством скорби и безнадежности, ожидают своей очереди. Вот картина положения человечества»^[2]. В падшем мире всякий человек есть смертник в ожидании казни.

Но, оставаясь предельным злом, смерть парадоксально оборачивается и благом для падшего Творения. Парадокс смерти за­ключается в том, что мир, отпавший от Бога, переставший быть в полном смысле слова Божиим миром, имеет в смерти и предель­ное зло и одновременно единственное избавление... единственную надежду, ибо надежда падшего Творения — на Преображение, а падшего человека — на Воскресение. Но Преображение мира возможно не раньше, чем настанет его конец, а Воскресение человека возможно только по смерти. Не приди смерть в падший мир, он обречён был бы на безвыходность из дурной бесконечности времени. Это и был бы безысходный ад, обитель нескончаемой муки для всех и вся — бесконечный пот и бес­конечная кровь в неостановимой борьбе каждого с каждым и всех — с «прoклятой землей», то есть с враждебным твари мирозданием.

Смерть каждого индивидуального человека есть в миниа­тюре смерть мира. Сама конечность падшей твари означает, что неизбежен и конец падшего мира. Сколь ни велико добро заботы, сострадания, врачевания, но не оно, а только смерть действительно избавляет чело­века от страданий. Всё в падшем мире, что стремится временно от­воевать человеческую жизнь у смерти, возвращает человека к малым радостям и великим страданиям. Смерть одна разрешает его от плена падшести. Это не значит, что не надо помогать человеку, что не надо облегчать его страдания, врачевать его раны. Это лишь гово­рит о тяжкой болезни Творения и о парадоксальности предельного мирового зла.

Смерть даёт духовное напряжение вольному пушкинскому пере­воду ХХХ оды Горация:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит...

Здесь брезжит вера в вечную жизнь. Именно неотвратимость смерти, проницающая не одно лишь сознание, а всё существо человеческое, именно ощущение этого абсолютного барьера между тем, что есть (хайдеггеровское Dasein), и тем, на что мы уповаем, делает человека не просто живущим, но верующим... верующим в то, что можно перешагнуть бездну смерти, не канув безвозвратно, что можно восстать из праха.

Страшный лик смерти, тяготеющий над миром и человеком, есть благо ещё и в том смысле, что перед этим ликом бледнеют и пятятся все псевдоценности жизни, вся нищета алканий и амбиций обыден­ности. Смерть оказывается единственной абсолютной мерой подлинной ценности жизни. Человек мечется и борется, урывает, подличает и ловчит, но стoит только лику смерти проступить сквозь угар повсе­дневности, как он останавливается и приходит в себя, вспоминает и переживает с необычайной остротой, какую может дать только близость смерти, всю бессмыслицу мирских сует, всю тщету напрасно растраченных сил, всё ничтожество временных «дел» и «достижений» на время, ибо время это есть время-к-смерти.

В сгущающейся смертной мгле меркнет всё, что временно, всё, что от времени и на время. Внутренний взор человека на­чинает различать ценности подлинно значимые, непреходящие. Перед лицом смерти становится ясно, что обыденность более смертельна для человека, чем сама смерть, ибо в обыденности он уже успел почти умереть духовно, почти истлеть душевно, почти окаменеть сердечно. Обыденный человек незаметно для себя впадает в тихий делириум безжизния, и делириум этот рассеивается только перед лицом смерти. В обыденности человек безнадежно взрослеет и черствеет, но перед лицом смерти вновь делается свеж и восприимчив, как ребёнок, впечатлителен и впечатляем истинно важным, чувствителен к богочеловеческому. Перед лицом смерти у человека остаётся один друг и один защитник — Господь Бог. Человек начинает понимать, что важное, сущностное, не вмещается в этот мир, уходит и уводит за его пределы, не покрывается миром времени-к-смерти, более того, что сущности вообще не имеют отношения к времени, но причастны вечности, что они лишь узурпиро­ваны временем, унижены им, загнаны на самый край поля духов­ного зрения. Перед лицом смерти чело­веку становится ясен сатани­ческий обман прельщений, постыдность кумиропочитания, иллю­зорность соблазнов, ничтожество эго. Даже гордыня — это предельное состояние ничтоженья — порой отступает... отпускает человека перед лицом смер­ти, усту­пает место смирению, раскаянию и духовному просветлению.

Величайшее человеческое мужество связано с преодолением страха смерти, а этот тотальный страх побеждается только верой. Парадоксальным образом именно смерть, предельное и предельно необоримое мировое зло, диктует нам веру в Бога. Преодоление страха смерти есть, в сущности, победа над страхом времени, до-верие вечности, которой мы не знаем, хотя и способны испытывать на себе её дыхание, улавливать её свет в кайросах, на пике творческих экстазов. Вступить в духовную борьбу со страхом смерти — значит поверить, что кайросы, молниеносные вспышки вечности, озаряющие нас во вдохновениях Любви и творчества, не иллюзии сознания, не обманы чувственности, но лучики запредельного Света, Света Божия, который и есть вечность, который никогда и не гас, из которого лишь мы выпали во тьму времени. А победить страх смерти — значит поверить, что кайрос может стать целостным бытием, что мы вернёмся в Свет вечности, переживём собственный прах, бежим тления. Кенозис Бога во Иисусе Христе нам дан как великое и последнее уверение, что нас ожидает вечный Свет, что Воскресение возможно.

Высшая человеческая мудрость есть мудрость веры, которая одна освобождает нас от страха смерти. Потрясённость смертью и целосущностное пере­живание этой потрясённости — как ни парадоксально — играет главную роль в обретении и сохранении веры. Слова пророка Ездры: «и говорили в сердце своем: “нет Бога”, хотя и знали, что они смертны» /3 Ездр. 8, 58/ — имеют великий смысл. Сколько бы ни бряцал атеизм иронией и трезво­стью, сколько бы ни потрясала наука ­перед затравленным взором человека «неоспоримыми самоочевид­ностями наявного бытия», сказать в глубине души своей «нет Бога», сказать это, зная, что ты смертен, не просто трудно... невозможно, ибо это равносильно констатации, что тебя, который уже есть со всем твоим миром — чувствами, мыслями и избраниями, — что тебя по смерти твоей больше не будет. Не будет никак. Не будет нигде. Не будет никогда. Тысячу раз допустимая в рассудочном порядке обыденности, то есть в без­ответственной повседневной болтовне (на которой, как справедливо заметил Хайдеггер, и держится обыденность), эта конста­та­ция совершенно невозможна в экзистенциальной глубине личности, глубине, которая часто открывается — увы! — только перед лицом смерти. Нет такой силы, которая бы заставила душу человеческую, сердце человеческое произнести слова: «Бога нет» перед гробом любимого, даже если губы его и произносят в порыве богоборчества эти безум­ные, безутешные слова. Нет такой силы, которая принудила бы человека в свой смертный час подумать, что Спасения не будет. Смерть стоит недрёманным стражем у врат души человеческой и не впускает туда без­божие, хотя большинство людей до самого послед­него своего часа не слышат, не знают собственной души. Но, наступая на человека, заглушая, а потом и вовсе выключая шумы мира, смерть даёт каждому возможность расслышать и узнать этот голос. Самое противобожеское, что есть в Творении, — смерть — так служит Богу. И не потому, что Бог попустительствует злу, не потому, что Он взял смерть себе в прислужницы, не потому, что хоть сколько-нибудь желает смерти для твари Своей. Всемогущая Воля Бога даровать жизнь вечную даже в падшей твари подаёт голос против смерти, ибо: «Бог создал человека для не­тления и соделал его образом вечного бытия Своего» /Прем. 2, 23/. Прав Ма­цейна: «Экзистенция непредотвратимо держится в трансценденции, поэтому стать безбожной в своих глубинах не может». Не может именно потому, что не в силах удержаться в сюстороннем, потому что имеет абсолютную, самой смертью продиктованную потребность найти себя в потустороннем, в трансценденции, в мире ином.

Даже те люди, которые в Бога не верят и урывают всё, что можно, от краткого «здесь» и «сейчас», — даже они так страстно любят жизнь вовсе не потому, что она временна и коротка, а потому что и они не верят, не могут до конца верить, что жизнь пресечётся окончательно... совсем... навсегда. Неверие в вечность есть тяжко укоренённое и всячески разжигаемое сатаной  н е д о в е р и е, мэоническое сомнение, яд которого бродит в падшем человеке. Мэоническое сомнение — это всё та же неспособность решить в себе мучительный эро-танатический конфликт. Решение этого основного экзистенциального конфликта трудно для всякого человека. Но менее всего способен решить в себе эро-танатический конфликт человек обыденный, нетворческий. Его бессилие перед мэоническим сомнением особенно тяжко, почти непре­одолимо. Он обречён на безысходное смятение под страхом смерти. Поэтому люди обыденности так не любят задумываться и тем более говорить о смерти, зато всячески озабочены здоровьем и не устают говорить о нём. Мэоническое сомнение в них тяжко преобладает, не может перейти ни в веру в Бога, ни в окончательную — до самых глубин — веру в смерть. Страх смерти в таких людях особенно напряжён, и они всячески топят себя в прокисшем борще повседневности, всеми способами ищут забыться, закрыть себя в Dasein. «В них есть тайный инстинкт, заставляющий их искать развлечения и внешних занятий и вызываемый постоянным ощущением своего бедственного поло­же­ния»^[3]. Излюбленная поговорка таких людей: «Главное — здоровье!», хотя никакое, даже самое богатырское здоровье не устоит перед време­нем и не победит смерть. «В здоровом теле здоровый дух» — без устали повторяют они, хотя в здоровых телах часто не отыскать даже слабого намёка на дух и духовную жизнь. Смерть, беспощадно раз­ру­ша­ющая бренное человеческое тело, ука­зы­вает этим, что плоть падше­го мира никогда не победит её. «Ищите в духе!» — говорит она, но чтобы расслышать это, надо мужественно вслушаться в её пугающую немоту.

Творчество и Любовь, а точнее говоря, творчество как Любовь, потому и есть высшее человеческое дерзновение к Богу, что оно от духа. Творчество, которое есть Любовь, это великое подспорье, великий духовный резерв человека в борьбе с мэоническим сомнением. Творчество рассеивает тьму, даёт вначале чувство, а потом и сознание, то есть веру в по­бедимость смерти. Целоличностное духовное творчество само по себе уже есть вера. Человек творит всегда на вечность, любит на вечность, и если любит — творит. Любовь истинная всегда духовно сотворяется, и как всё, что сотворяется, она сотворяется не на время, а на вечность. Никакие возражения рассудка, никакие провокации здра­вого смысла не играют тут реша­ющей роли. Тут решает вера. Сущностной своей глубиной творец всегда чувствует себя соединённым с вечностью. Здесь лукавая логика сатаны бессильна, и потому сатана ша­рахается от творческого огня. Духовной природе творчества — даже если творят не из камня и металла, а из звуков или из чистых чувств — чужда идея временности. Рукописи могут рассы­пaться пеплом и безвозвратно утрачиваться в мире времени-к-смерти, но в вечности рукописи не горят.

ЭРОС И ПОЛ
(дух пола, половая любовь как творчество)

Говорить о духе пола — это значит говорить прежде всего о женщине, ибо хотя дух пола есть проблема общечеловеческая, глубина духовной проблематики пола раскрывается именно в женщине и в женской судьбе. Но говорить о женщине и о её судьбе, не будучи женщиной, дело двусмысленное и скользкое. Тем более, что мы собираемся говорить главным образом об идеальном, о том высшем роде творчества, которое, с нашей точки зрения, не только даровано, но и за-дано Богом женщине в самом её Образе и Подобии, то есть о вещах столь глубоко и прочно упрятанных падшестью под спуд бездуховной обыденной жизни, что многим сказанное может показаться выспренно-наду­ман­ным, не имеющим ничего общего с реальностью. Но мы идём своим путём и напоминаем: наш контекст воздвигается на вере в Бога и в божественный смысл жизни; мы полагаем реальностью только то, что сущностно, в чём реализован или реализуется духовный смысл, то есть смысл эротический, смысл Любви. Мы потому и ищем духовный смысл под спудом бездуховности, что твёрдо веруем в Бога-Духа, хотя эмпирия мира разоблачает себя как преимущественное отпадение от Бога и от Духа, как царство зла, где ничто утесняет что, где бессмыслица преобладает над смыслом, где сущность размывается бессущностным. Наш духовный ориентир — идеальное, а не на­явное, за-данное, а не данность. Наш разговор — о смысле. Он необходим и для параллельного разговора о наявном, о данно­сти, то есть об искажениях бытийных сущностей в преобладающей бессущностности наявного не-бытия. Мы сознательно противопоставляем идеальное и наявное, а не идеальное и реальное, ещё раз акцентируя этим, что реальность для нас связана с вечным смыслом идеального, а не с бессмыслицей утрачивающегося наявного! И поскольку творчество представляется нам единственным путём к Спасению, единственной непризрачной формой борьбы со злом ничтоженья, а проблема пола и половой любви раскрывается перед нами как глубочайший раскол в Творении, пережившем катастрофу отпадения жи­вой телесности мира от живого духа, постольку половая любовь видится нам великой темой и великой проблемой духовного творчества.

Проблема половой любви — это прежде всего проблема женщины и женственности, и потому нам придётся не только говорить о жен­щине, но иногда говорить и за женщину. Мы будем стараться по возможности (но только по возможности!) придерживаться интонации предположения, и пусть простят нас те, кого удивит или возмутит написанное, в ком наши мысли не найдут никакого отклика.

Необходимость обсуждать половую любовь, и в частности акт плот­ского соития, не только в порядке идеальном, но и в порядке наявном, заставляет нас сразу внести некоторое понятийное разгра­ни­­чение. Мы будем использовать наряду с понятием «половой акт», понятие «сексуальный акт». С точки зрения языка подразделение это условно (секс /sex/, означает пол), но в нашем контексте оно очень важно, ибо пол неизмеримо больше, глубже, сущностнее, чем присущая ему сексуальность.

1. Объективация полового влечения

Людей часто беспокоит, раздражает и даже пугает настаивание на духовности. Неужели Бог — задаются они вопросом, — сотворивший человека во плоти, не желает видеть и не благословляет в человеке ничего плотского? Как может это быть и зачем тогда творил Бог человека существом, снабженным плотью? Ответ на этот вопрос (когда он уже найден) оказывается на удивление прост: проблема не в том, что Бог, сотворивший нас во плоти, не желает для человека ничего плотского, воспрещает ему жить жизнью плоти; проблема в том, что сатана, правящий падшим миром, хочет и добивается от человека только плотского, преграждает ему путь духовности, препятствует ему жить жизнью духа. От самого момента богоотпадения твари сатана всегда провоцирует плоть «жить» и действовать автономно от духа. Всеми возмож­ными прельщениями он побуждает человека забыть, что по тварной своей сущности человек — не просто как тварь, а именно как человек — есть не плоть, а соединение плоти и души в синтезирующей и очело­ве­чи­вающей духовно­сти. Сатана хочет, чтобы человек не знал в себе Эроса, чтобы он ощутил и признал себя существом исключительно плотским, чтобы он так никогда и не понял, что ни плоть сама по себе, ни даже душа несмысленная в нём ещё не делают его человеком, что очеловечивает человека только дух, только «дыхание жизни», ему одному от Бога дарованное. Современная наука, несмотря на очевидные тупики дарвинизма, продолжает выкапывать недостающие кости, продолжает искать недостающие ступеньки лестницы, по которой она могла бы окончательно низвести человека к животному предку, беспово­ротно утвердить его звериную природу как единственную и сугубую. Эго-изм с точки зрения науки — нормальная симптоматика здорового человеко-животного. Не бывает духовного эго, эго-изм всегда бездуховен, танатичен, он есть сама животность, диктат сугубой плоти.

Не то плохо, что человек испытывает телесное тяготение и, охваченный любовью, ищет плотского соития с любимым. Плохо и тяжко, что человек по грехопадении обрёл «способность», не будучи охвачен священным безумием любви, испытывать плотское влечение и даже замещать прямое плотское соитие всевозможными способами плотского же самоудовлетворения. Он оказался «способен» (об этом мы уже говорили в главе «Грехопадение») искать блаженства сугубой плотью и достигать его не целосущностно, а частично, только плотью. Мы не знаем и не можем знать, как задумано было Богом телесное соитие полов, ибо падший мир, в котором мы живём, есть изуродованное Творение. То, что есть, — это совсем не то, что было задумано. Мы смело утверждаем это, поскольку для нас важным является не телесная техника, не правила плотской процедуры соития, а духовный смысл, через него восуществляющийся. Между Замыслом Божиим и наявным состоянием мира (Dasein) лежит пропасть грехопадения. Для нашей веры наявное не есть реальное. Мы верим, что Замысел Божий о Творении и человеке есть Замысел о Любви. Мы верим, что грехопадение человека выразилось в распаде целостной одухотворённости миро­здания, в отрыве и отпадении плоти от духа. По грехопадении акт телес­ного соития полов перестал быть исключительной прерогативой Любви, часто вообще не подразумевает Любовь, но лишь потворствует эго-истическому волению плоти.

Вожделение к противоположному полу для человека объективировалось, перестало нуждаться в духовно-эротическом горении, в напряжении целостной субъективности. Оно стало частичным, обрело способность побуждаться сугубой плотью и направлять себя на духовно анонимный, то есть без-духовный, предмет, на сугубую плоть. То, что люди называют «эротическим накалом» или «эротическим угаром», есть в большинстве случаев действие абсолютно безэротической сексуальности, то есть не движение духа, а команда плоти. Человеку может быть совсем нечего ни дать, ни взять в духовно-эротическом смысле от предмета своего вожделения. Ему часто это вообще безразлично. В принципе это безразличие может быть отнесено и к жен­щине, хотя речь здесь главным образом идёт (пока ещё!) о мужчине. Несмотря на все разрушения, которые внесла современная циви­лизация в духовный образ обоих полов, именно женщина чаще бросает мужчине с горечью: «Тебе от меня только этого и надо!» Типично женский упрёк, и звучит в нём не патетика, не набивание себе цены, а подлинная тоска... тоска по эротическому духу, по невостребованной и неразделённой женской целосущностности.

Неоспорима правота Бердяева, утверж­давшего, что в жен­щине половое существо более глубоко и цельно, более всеохватно, а в мужчине более поверхностно и частично. Мужской оргазм может легко быть достигнут и при этом не сопровождаться Любовью, не быть её следствием. Увы, и женщины слишком хо­рошо освоили эту нехитрую технологию. Таков один из тяжёлых итогов истории мира, истории греха. И всё-таки, исходя из того, что свидетельствует нам жен­ский опыт, для женщины это существенно труднее, хотя акт телесного соития ей совершить «технически» проще. Уже сама по­становка вопроса о голой «технике» телес­ного соития печально свидетельствует об отрыве плоти падшего мира от духа, сексуальности — от Эроса, о глубоком ничто­женье духовных первосущностей Творения.

Парадокс! Физически мужчине труднее совершить телесное соитие, чем женщине, но вопреки относительно большей те­лесной трудности душевно-духовно оно значит для него меньше, чем для женщины, ибо меньше задействует его ду­шевно-духовную сферу. Акт телесного соития для мужчины может быть чисто механическим сексуальным действием (даже не обязательно «взаимо»), то есть не задействовать целостно его половое существо, которое больше его генитальной сферы. Для мужчины телесное соитие, тради­ционно именуемое половым акто­м, может и не быть в полном смысле слова половым. Такой не­целостный, частичный акт мы и называем актом сексуальным. Проб­лематика мужчины в телесном соитии, которое он понимает как половой акт, но которое зачастую практикует лишь как акт сексуальный, больше психо-соматическая. Проблематика женщины больше душевно-духовная, потому что для неё акт телесного соития с мужчиной значительно чаще есть акт именно целостно половой, духовно-эротический, творческий. Безлюбовная близость, то есть душевно-духовная неангажированность в акте телесного соития, редукция его до уровня акта сексуального, травмирует и опустошает женщину больше, чем мужчину, потому что половое существо в женщине значительно глубже и всеохватнее, чем в мужчине. Дробление полового существа — а сексуальный акт есть акт дробный, частичный, разрушающий целостность пола, — наносит бoльшую травму женщине, сущностность её глубоко потрясается и повреждается.

2. Верховная ценность

Мужчина в этом мире спасается творчеством иных, более частных ценностей, ценностей художественных и интеллектуальных, которые принято объединять в обширную сферу сублимации. Суб­лимация же означает видоизменение и «возвышение» (в дальнейшем станет ясно, почему мы берём в кавычки «возвышение») половой энергии в иные, неполовые сферы деятельности.

Женщине трудней этим спастись. Весьма редки, даже исключительны женщины, способные к мощной сублимации в тра­дицион­ном понимании этого слова. Женщина больше осталась жрицей ценности половой любви, между тем как оба пола были предназначены Богом к сотворению этой ценности. Мы верим, что так было в райском бытии первых людей.

Мы исходим из непоколебимой веры в то, что Замысел Божий есть Замысел о Любви. И поскольку человек есть существо поло­вое, мы должны с необходимостью и одновременно с радостью признать, что половая любовь есть верховная челове­ческая ценность, то есть высшая возможная для человека форма Эроса, ибо только в половой любви — в эротическом влечении цельного пола к цельному полу — осуще­ствляется Любовь целостного человека к целостному человеку. Такая любовь есть и наиболее сильное выражение Любви человека к Богу, Творцу человеков, вечному Соприсутствующему в каждом человеческом существе. Бог — мы твёрдо верим в это — сотворил людей не для того, чтобы они безоглядно любили Одного Его, не видя и не желая замечать ничего вокруг, а чтобы они любили друг друга и через взаимную эту Любовь исповедовали Любовь к Отцу, Образ и Подобие Которого несёт на себе и в себе каждый из Его детей.

Половая любовь, Любовь целостного человека к целостному человеку, есть высшая доступная человеку форма Эроса, высший взлёт человеческого духа. Не зря с этим связано и глубочайшее падение — первородный грех есть грех половой любви. Соблазняя первых людей, сатана стремился потрясти сами основы тварного бытия, разрушить всю духовно-душевно-телесную иерархию воплощённого Божия Замысла. Умыслом сатаны было обесценить высшую человеческую ценность. Поэтому он ме­тил в половую любовь, стремился разбить её цело­духовность, её целосущностность. Ведь тварь, впавшая в греховное состояние, распавшаяся на дух и плоть, познавшая танатический диктат эго, уже не может в полной мере осуществлять целосущност­ную половую любовь, в ней ослабевает (если вообще сохраня­ется!) эротическая воля творить безущербную Любовь целостного человека к целостному человеку, а значит, помрачается и Любовь к Творцу.

Грехопадение произошло, но умысел сатаны удался не вполне. Эго ворвалось в мир, положив между всем и вся себялю­бивую вражду и отчуждение, но Дух Эроса оказался сильнее и продолжает предъявлять человеку своё властное требование восстановить распавшуюся целосущностность. В людях выжила (хотя и не в равной мере: в женщине больше, в мужчине меньше) духовно-эротическая воля к сотворению верховной ценности половой любви. Женщина в большей мере носительница духа половой любви, и всё, что касается этой Любви, имеет для неё большее значение чем для мужчины. Поэтому женщина и сопротивляется телесной близости дольше, упрямствует, уходит от соития. Такие проявления часто путают с кокетством, хотя кокетство — это совсем другое, это гримаса падшести. Кокетство есть холодная игра разврата, распаляющая именно сексуальность. Сдержанность женщины в половой любви есть выражение жгучей духовной проб­лемы. Пушкин очень точно выразил это:

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предаётся безусловно

Любви, как милое дитя...

Женщина, которая любит, не играет чувствами мужчины. Любовь порой подвигает её в нарушение традиционной половой этики первой сделать это важнейшее экзистенциальное признание, но она может ­оттягивать сокровенное телесное соитие, потому что ищет убедиться в душевно-духовной или хоть просто душевной ангажи­ро­ванности мужчины. В женском упрямстве ещё принято видеть животную расчётливость самки — проверку самца на устойчивость интереса, то есть на готовность к зачатию и на согласие сделаться слугой самки и её детей за цену телесного удовлетворения. Это вполне материалистический, то есть совершенно бессущностный взгляд, хотя он и выражает некоторые поверхностные особенности половой психологии. В действительности же положение женщины куда сложнее, проблема куда глубже, ибо это проблема духа, а не плоти, это жгучий вопрос о сущности, о целостной человечно­сти. Смысл полового акта — соитие ­целосущностное, духовно-душевно-телесное — значит для женщины гораздо больше, чем для мужчины, и значение это укоренено не в ни­зине бессущностной материи, а в сущностных высотах человеческого самоощущения, в осознанном или интуитивном требовании реализовать вечный, а не временный смысл, в стремлении к духовно-твор­че­ской состоятельности, которая возможна только в духе Любви. Ведь животная функция отправляется вполне полноценно и без целосущностного слияния. Дети — увы! — зачинаются и рождаются даже от бесчеловечного изнасилования^[4]. Острота ду­ховной проблемы половой любви для женщины схвачена у Василия Розанова: «И не было бы любви, целомудрия, брака, “материнство” и “дитя” не были бы ­самоизлучающимися явлениями — если бы пол был функцией или ­органом, всегда и непременно в таком случае безразличным к сфере своей деятельности, всегда “хладным”, “невыбирающим”. От этого насильственное нарушение целомудрия, т. е. именно отношение к полу, как к органу, — так потрясает, внушает ужас и невыразимую жалость к потерпевшей, а сама она часто мучительно ищет смерти, как будто прервалось, разрушено трансцендентное основание бытия её. Тут вовсе не “обида” только — о, нет! Но “разрушение” человека»^[5]. Требование целостности половой любви есть великое духовно-творческое требование женщины, её специфическая форма трансцензуса.

Неспособность мужчины целосущностно любить — а нам думается, что мужчина, за редкими исключениями, не способен к целосущностной половой любви, не знает подлинного её смысла — есть его тяжёлый недостаток и величайшее несчастье для женщины. Она неизмеримо больше, чем мужчина, зависит от половой любви. Зависит не инстинктом самки, а душой, всей своей человеческой судьбой. Рядом с женщиной всегда бродит тихий ужас душевной нераскрытости, духовно-творческой несостоятельности, сосущее подозрение, что она рискует оказаться незаполненной вечным духовным смыслом Любви, что её участь — остаться только плотью, только органом и функцией, временным объектом дробного сексуального требования и предметом бессущностного сексуального акта.

3. Духовность половой любви

Бердяев говорит, что женщина — больше природа, мужчина — больше дух. Но нам думается, что его замечание о большей близости женщины к природе основывается на её большей телесной сенсибильности, на большем богатстве, глубине и интенсивности её телесных ощу­щений и связанных с ними душевных переживаний. Однако сама эта глубина и интенсивность уже не природны. Природа имеет границы чувствительности, определяемые воспримчивостью нервной системы. Бoльшая глубина, а равно и большая тонкость переживаний достигается лишь душевно-духовно, острота ощущений, даже ощущений телес­ных, усиливается не за счёт напряжений плоти, а за счёт духовных накалов.

Любовь же — всегда и только от Духа, в том числе и половая любовь. Неправильно думать, что половая любовь зарождается в плотском естестве, а потом захватывает душу и дух. Это взгляд зоологи­ческий. Наоборот, Любовь сотворяется в духе и захваты­вает телесное естество человека. Любовь всегда нисходит в низину плоти от вершин духа и касанием своим возвышает плоть, давая ей в том числе и новое, более высокое качество ощущений. Мы глубоко убеждены в этом. Но в падшем мире властвует не дух, а порождённое плотью эго, поскольку и сам мир отпал в ни­зину бессущностной плоти от сущностных вершин духа. Душа мира, душа человеческая — заложница зоологии падшести. Голос эго, голос плоти всегда звучит в падшем человеке так оглушающе громко, что собственного душевного мол­чания (а ведь душа человека молчит, пока её не коснулся дух Эроса) он уже не слышит. Эго побуждает анонимное, то есть долюбовное и бездуховное сексуальное влечение, именно эго за­крепляет его в качестве фиксации, провоцирует принимать и выдавать его за Любовь. Половая любовь может подтвердить оправданность сексуального влечения, но половая любовь не возникает из сексуального влечения. Страшное поругание Божия Замысла о Любви заключается в том, что любовь в падшем мире вторична и проблематична, само её существование часто подвергается со­мнению. Первично же и безусловно-рефлекторно в мире все­гда желание эго, оно не вызывает сомнений. Для падшего человека зоологические рефлексы эго убедительнее свободы духа.

Западный рационализм на своих языках довёл до логического предела краткости и ясности формулу ищущей удо­влетворения бездуховной сексуальности, повсеместно принимаемой и выдаваемой за Любовь: «fare l’amore», «make love», «Liebe machen». Все эти выражения, и итальянское, и англий­ское, и немецкое, означают буквально «делать любовь», не творить: «creare», «create», «schaffen», а именно делать: «fare», «make», «machen» — как делается материальный предмет, как отправляется (делается) любая сугубо физическая натуральная потребность (действие). В русском нормативном языке долго не было такого лобового словесного адеквата бездуховной сексуальности, по-русски всё-таки говорили любить, даже когда подразумевали вполне зоологический сексуальный акт. Телесное соитие как матери­альное отправление, имело ненормативное, площадное название. России, ­издревле имевшей жуткую, мало с чем сравнимую по без-образию ненормативную лексику, не сразу удалось рационализировать то, что давно уже рационализировала западная ментальность. Ныне это относительное языковое целомудрие «успешно преодолено». Теперь и по-русски вместо любить и чтобы избежать площадного определения телесного соития как материального отправления говорят: «заниматься любовью». Сегодня бездуховная сексуальность повсеместно рацио­нализирована и принята даже в словесный обиход в качестве Любви. Это проблема общемировая. Миллиарды вспыхивающих сексуальных влечений и отправляемых сексуальных актов, как хаотические удары молний корчат тела и потрясают психику миллиардов людей, но остаются анонимными, бессущностными, так и не переходят в Любовь, не преодолевают бездуховность эго-ис­­тической сексуальности, а лишь закрепляют эту сексуальность в недолжном, неподобающем ей качестве «любви». В этих влечениях и актах нет ничего от творящего духа Эроса, они анонимны, не имеют духовного Лица и не открывают духовное Лицо, в них торжествует эго, духовное «я» в них не раскрывается и не соединяется с духовным «ты», не сотворяет своего другого. Эти бесчисленные влечения и акты направлены жалом эго на сугубую плоть, а нередко даже на отдельные возбуждающие сексуальное притяжение части плоти, у каждого пола свои, в зависимости от разви­тости сексуального воображения. Такая анонимность телесных влечений и телесных актов есть похоть пола, узаконенная в качестве «любви», хотя ни влечением, ни актом соития она не имеет до Любви никакого касательства.

Анонимное сексуальное влечение, то есть похоть, может возникать и в женщине, и в мужчине, но женщина по подсказке духовно-эро­ти­ческой интуиции чаще стремится погасить в себе это эго-истическое побуждение. Мужчина, напротив, распаляет его и стремится «реа­лизовать». Непопущенное анонимное сексуальное побуждение есть обузданная похоть, которая, в свою очередь, есть: а) либо эго, подавляемое законами и прописной моралью человеческих общежитий, и тогда оно сущностно не побеждено, постоянно грозит вырваться наружу; б) либо эго, смиряемое творческим актом оригинальной совести человека, и только тогда оно сущностно побеждается. Проблема угасания влечения есть главным образом проблема мужчины. Влечение его значительно чаще носит анонимный, поверхностно сексуальный, а не личностный, целосущностно половой характер, и потому он бесконечно озабочен заменой одного влечения другим, одной женщины — другой, а «остепеняется», как правило, не потому, что возвы­сился до целосущностного избрания, не потому, что сотворил в себе духовную ценность половой любви, а потому, что ему начала изменять его сексуальная сила.

Эго мужчины не ладит с оригинальной совестью, поэтому в половой любви он не имеет решающего голоса, не имеет к ней призвания. Половая любовь — призвание женщины. Только женщина знает в подлинной глубине и значимости, что такое половая любовь. Мужчина бывает сексуально талантлив, он может искренне сходить с ума и даже помешаться от беснующейся сексуальности, от «бесстыдного бешенства желаний» (Пушкин), может сделаться рабом женщины, но крайне редко он может быть гениален в половой любви. Женщина не просто может, она призвана к этого рода гениальности.

Падшая плоть человека не сотворяет Любви, падшая плоть порождает лишь анонимное сексуальное влечение, лишь похоть пола, ищущую выхода и разрядки по команде бессущностной материи, которая слепо стремится к самовоспроизводству. Похоть не знает творческой свободы, она всегда взнуздана рефлексами. Сугубая плоть не знает, что такое Любовь, ибо Любовь есть творящая сила Эроса, свободная воля к восуществлению в тварности вечного духовного смысла, нетленной логосной сущности. В половой любви логосной сущно­стью стано­вится свой другой, и половая любовь всем духом своим стремится ­восуществить своего другого как нетленную тварность, как вечный духовный смысл. Падшая же плоть и её похоть бессущностны, оторваны от духа, не-бытийны, им совершенно чуждо и даже непонятно требование восуществления.

Любовь совершается как духовно-творческий акт, как станов­ление бытия, и насыщает себя отдавая, давая бытию. Плоть насыщается, крадя или заимствуя, но всегда беря у бытия, множа не-бытие. Падшая плоть не знает творческих актов, только эго-истические инстинкты, и эксплуатируя их, производит ничтоженье. «Плотская любовь» есть бессмысленный трюизм. «Плотской любви» не бывает, от сугубой плоти происходит овуляция, эякуляция, зачатие, прилив крови к гениталиям, срабатывание желёз внутренней секреции, рождение, вскармливание — что угодно, но всегда бессмысленно-рефлекторное, плотски-слепое, никогда не духовное, всегда по распорядку мате­риального закона, закрепляющего в тлене, во времени-к-смерти, никогда не в духовной свободе, выводящей из времени в вечность. Плоть знает оргазм, но она не способна к кайросу. Любовь как дви­жение духа Эроса творит в человеке вдохновение, восхищение, всю целостность проявлений: трепетное телесное тепло, сердечную ­склонность и душевную привязанность, а в высших своих накалах достигает бла­женства кайросов. Любовь знает оргазмы плотских соитий, но она способна достигать кайроса и без оргазма и даже вообще без плотского соития.

4. Сила и слабость 
(проблема общения)

Акт телесного соития полов, который принято называть половым актом, есть сокровенная часть половой любви, но половая любовь ­неизмеримо больше, глубже телесного соития. Половая любовь не ре­ализуется в телесном соитии, а реализует его, одухо­творяет соеди­няющиеся тела. Духом Эроса — Любовью — творится плоть едина. Не телесное соитие есть смысл половой любви, а половая любовь есть смысл телесного соития. Само по себе соитие как механическое ма­териальное взаимодействие есть акт не половой, но сексуальный. Сексуальный же акт, как таковой, возможен и без половой любви. Грехопадение сделало его автономным и плотски возможным, но бездуховным, лишённым сущности, не-бытийным. Бердяев говорит: «Сексуальный акт разъединяет. На дне его лежит отвращение и убийство»^[6]. Такой радикализм взгляда не может даже быть объясняем. Он может и должен быть воспринят каждым в меру его духовной зрелости. Для нас очевидно одно — исключительная сосредоточенность на сексуальном акте есть признак духовного убожества, абсолютного непонимания половой любви, незнания, что такое целосущностное единение полов. Половая любовь содержит в себе и соединяет всё то, что один пол может раскрыть и полюбить в другом поле, всё то, чем и за что женщина может лю­бить мужчину, чем и за что мужчина может любить женщину. Вся жизнь двоих, избравших друг друга Любовью, есть жизнь половая — цепь половых актов: духовных, душевных и телесных, сущностно соединяющих два пола, творящих ­новую двуединую сущность.

Соединение есть общение. Когда мы говорим «общение», мы имеем в виду не те многообразные и поверхностные, сугубо функ­цио­наль­ные и совершенно бессущностные в своём формализме со-обще­ния и коммуникативные взаимодействия, которыми соединены люди обоих полов в нуждах обыденности. Общение есть глубокое сущностное взаимопроникновение и взаимообога­щение личностей, раскрытие духовного «я» в духовное «ты», дание каждым чего-то нового ­бытию своего другого. Только это и есть общение. Половая любовь восуществляется во всяком роде любовного общения, и прежде всего в его иерархически высших душевных и духовных формах, ибо на всех уровнях общения мужчина и женщина сохраняют свою половую природу. В телесном соитии полов совершается наиболее грубо-веще­ст­венная форма общения. Псевдообщение легче всего принимает форму именно сексуального акта. Тут совершается плотское взаимодействие без Любви и, следовательно, без истинного соединения, без общения. Любовь не требует зачатия, она предполагает его как благой плод целосущностного соединения двух в одно. Требует же и настаивает на зачатии бессущностная природа сугубой плоти, дающая человеку в качестве приманки тот самый оргазм, который в идеале должен достигаться теургически, в данном случае — через целостный духовно-эротический акт соединения полов. Но по падшести человеческой оргазм оказался легко достижим через бессущностное меха­ническое взаимодействие сугубой плоти, через эго-истически одно­сторонний сексуальный акт (акт, в котором каждый ищет удовлетворения для себя), не имеющий ничего от духа и не дающий подлинного со-единения полов, сущностно не раскрывающий «я» в «ты». Более высокие, душевные формы полового общения — мужчина и женщина продолжают оставаться мужчиной и женщиной и соединяются как таковые — затруднены без Любви, они быстро исчерпывают себя, ибо без склонно­сти душ друг к другу между ними не возникает общности, нет единого поля общения. Высочайший же род общения, общение духовное, которое в половой любви тоже есть соединение мужчины и женщины, как существ половых с присущей им половой спецификой, возможно исключительно в духе Любви, в могучей духовно-эротиче­ской ауре, которая и осеняет высшую интимность, наибольшую близость, самое глубокое взаимное проникновение и взаимную чувствительность полов. Высшая интимность половой любви достигается не в телесном соитии, а в половых актах нетелес­ного общения. Истинные браки заключаются на небесах. Это озна­чает, что половая любовь бывает только духовной.

Всякая Любовь питается Духом Божиим, в том числе и любовь половая. От Духа Божия ниспосылается человеку внутренняя способность и внутренняя готовность совершить сердечное избрание и из этого избрания сотворить свою целостную половую любовь. В падшем мире дух и плоть разорваны, процесс возникновения полового вле­чения и половой любви двойствен, как и процесс возникновения человека. Человек рождается во плоти, а душа его, то есть собственно его чело-вечность, творится в духе. Так и сексуальное влечение имеет зарождение плотское, а половая любовь всегда духовно сотворяется. Однако душу человеку даёт Бог. Бог есть абсолютный гарант присутствия души в любом человеке. Любовь же творит сам человек, творит её душевно и плотски волею дарованного ему эротического духа, силою дух-новения Божия. От человека зависит, совершится ли целосущностное избрание, сотворится ли половая любовь, или его телесные связи останутся цепью дробных анонимных влечений и бессущностных сексуальных актов.

Женщина поставлена перед половой любовью как перед ценностью, которую она желает и может сотворить, как перед духовно-творческой вершиной. Для мужчины эта вершина менее желанна и доступна, потому что ему мало понятна сама ценност­ная вершинность половой любви.

Вновь напомним себе, что Дух Божий, Дух Святой, есть Эрос — творящий Дух Любви. Замысел Божий о Творении и человеке есть ­Замысел о Любви.

Как ни оберни — только Любовь есть верховная ценность. Всякое восуществление Любви (насколько падшему человеку дано её восуществлять!), и прежде всего восуществлённая половая любовь, есть каждый раз конкретно-духовно реализуемый человеком Замысел ­Божий. В анонимном сексуальном влечении полов, в акте телесного сои­тия, даже в зачатии и рождении — во всём этом и мужчина и женщина ещё могут быть природой, голой стихией не-бытия, детерми­нированной слепыми законами бессущностной материи, но в половой любви и тот и другая есть уже свободный творческий дух, возвраща­ющий бытийность падшей природе.

Дух мужчины в половой любви оказывается слабее, чем дух женщины. Женщина настолько же сильней и активней муж­чины в творчестве духовной ценности половой любви, насколько мужчина сильней и активней женщины в творчестве иных, более понятных ему и потому более желанных для него духовных ценностей, ценностей художественных и интеллектуальных. И хотя мужчина чаще всего выступает активным на­чалом в сближении с женщиной, даже и в те­лесном соитии, в целосущностном половом акте как духовном акте сотворения ценности половой любви он, за редчайшими исключениями, может скорее участвовать, чем лидировать, не творить, а скорее со-творять, то есть посильно духовно-творчески отвечать на более сильное и более активное духовно-эротическое движение женщины. Есть поговорка: «Большая любовь порождает в мужчине робость, а в женщине смелость». Смелость женщины — это манифестация могучего духовного призвания к сотворению ценности половой любви, готовность трансцендировать, преступить границы обыденной половой психологии, отдать себя всю ради этой ценности. Робость мужчины — это страх перед глубиной и мощью женского полового духа, ощущение своей неадекватности, неспособности к целосущностному отклику на призвание женщины. В робости мужчины перед большой любовью дрожит слабость его полового духа. Мужчине почти никогда не бы­вает нужно от женщины так много, как она дарит и готова дарить, — он вполне может удовольствоваться меньшим. При всей безумной страстно­сти домогательств внутренне мужчина чаще всего не имеет намерения отдать себя целиком половой любви. В глубине души мужчина почти всегда чувствует, что не в силах целоличностно ответить на целоличностное духовное требование женщины, это гениальное и гениально выраженное требование женщины, требование, вырыва­ющееся в отчаянный во­прос (М. Цветаева):

Вчера ещё в глаза глядел,
А нынче — всё косится в сторону!
Вчера ещё до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче — вороны!

Я глупая, а ты умён,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времён:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

И слёзы ей — вода, и кровь —
Вода, — в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

Вчера ещё в ногах лежал!

Равнял с Китайскою державою!

Враз обе рученьки разжал, —

Жизнь выпала — копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать», — ответствуют.

Жить приучил в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе — я сделала?

Всё ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.

Само — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое...
— За всё, за всё меня прости,
Мой милый, — что тебе я сделала!

Если сбросить с себя на мгновение коросту обыденности, кото­рая незаметно и неуклонно разменивает на мелочь бессмыслицы все наши слова, если вслушаться сердцем в эти строки Цветаевой, то их станет вообще невозможно читать.

А вот смущённый, но прямой и правдивый ответ мужчины (Б. Пастернак):

Я кончился, а ты жива.

И ветер, жалуясь и плача,

Раскачивает лес и дачу.

Не каждую сосну отдельно,

А полностью все дерева

Со всею далью беспредельной,

Как парусников кузова

На глади бухты корабельной.

И это не из удальства

Или из ярости бесцельной,

А чтоб в тоске найти слова

Тебе для песни колыбельной.

Вся мучительная правда этого ответа кричит в первой строке стиха: «Я кончился, а ты жива...» — это страшное открытие рано или поздно делает в своей жизни почти каждый мужчина, хотя лишь редким честным мужчинам хватает духу открыто это признать. Весь стих, следу­ющий за первой строкой, — лишь подтверждение того, что мужчине нечем ответить на взывающее женское отчаяние.

Мужчина может приблизиться к Богу через творчество иных ценностей, пережитое как Любовь. В этом, собственно говоря, путь мужчины к Спасению. В этом он почерпает и призвание. Возможно, это связано как раз с тем, что в половой любви он духовно слабее, поверхностнее... мельче, чем женщина. За исключениями редких женщин с выраженным «М» («мужским началом» по классификации Отто Вейнингера), которые могут иметь призвания в творчестве художественных или интеллектуальных ценностей, призвание женщины, её трансцензус, её творчество, её духовная нива, её высший благодатный дар от Бога есть половая любовь. Именно половую любовь сотворяет женщина духом своим как верховную духовную ценность, не только свою, но и общетварную. Именно сотворённой ценностью половой любви женщина приближается к Богу. Тут она чаще всего способна достигать кайроса. Можно сказать, что само дух-новение Божие в «ребро Адамово» есть в-Дух-новение женщине способности к сотворению ценности половой любви.

У писательницы Виктории Токаревой есть высказывание: «Женщина общается с Богом через мужчину». И это отнюдь не комплимент мужчине. Тут вся суть дела, вся активность духовная, именно в женщине. Ведь общаться с Богом можно только духом. Великая и практически недоступная мужчине сила женщины заключается в способности духовно персонифицировать Бога в своём избраннике. По­этому женщине гораздо трудней удовлетвориться анонимным сексуальным влечением, которым чаще и легче удовлетворяется мужчина. Сквозь эго-истическую сексуальность падшей плоти она устремляется в дух пола, трансцендирует, достигает блаженства кайроса. Так она проходит к Богу, возвышается сама и стремится увлечь мужчину за собой, хочет возвысить его до духовного, то есть целосущностного (ибо сущность духовна!) вхождения в половую любовь. В телесном соитии женщина — если она истинно любит, а не отвечает аноним­ному эго-истическому влечению — стремится принять в себя не часть тела и даже не тело мужчины, а всего его. Принципиально и мужчина на это способен, но всё же это чаще свойство женщины, чем мужчины. Именно женщина в большинстве случаев и придаёт телесному соитию значение истинно полового акта. Принятие плоти мужчины в свою плоть есть для любящей женщины великий акт его целосущ­ностного приятия, символический в порядке падшей плоти, но реа­листически-бытийный в духовном порядке акт брака: целостное ­отдание себя и целостное приятие в себя своего другого. Это противоположно низменной, бездуховной логике анонимного влечения, знающего телес­ное соитие лишь как эго-истический сексуальный акт. Максимальный реализм анонимного сексуального акта, столь понятный и желанный для мужчины, есть тактильный «реализм» краткого совокупления тел. Для женщины в творческом акте половой любви парадоксальным образом именно телесное совокупление символично, а духовное реалистично. Касание и слияние плоти символизирует на языке грубой вещественности невыразимо более тонкое духовное касание и слияние, ибо падшая плоть обречена неизбежности разъединения, а дух свободен и удерживает слияние, он не безраздельно подчинён неизбежностям плоти.

Если женщина не дала обет монашеский или не является творческой личностью с преобладающим знаком «М», категорически пред­назначенной к сублимационному творчеству, то она через творческие акты половой любви может совершить свой путь к Богу. Так она угодна Богу. Всё сказанное имеет отно­шение и к мужчине, но у него меньше потенций для творческого акта половой любви, ибо его половой дух слабее. В половой сфере мужчина в большинстве случаев действует по низменной логике анонимного влечения и удовлетворяется тактильным «реализмом» эго-истического сексуального акта. Мужчине жизненно необходимо сублимационное поприще, ибо он чаще переживает призвание к творчеству интеллектуальных и художественных ценностей духовно, то есть как Любовь и богообщение. Здесь у него больше возможностей достигать кай­роса. Женщина чаще переживает духовно (хотя далеко не всегда осознаёт) именно половую любовь, переживает её как творчество ценности, как абсолютное своё призвание, как богообщение.

5. Взаимность как проблема 
(трагедия непересекающихся исканий)

Существует ещё один духовно-творческий аспект, общий для женщины и мужчины в их борьбе с ничтоженьем за вос­становление сущности. И женщина и мужчина, каждый по своему, стоят перед проблемой взаимности.

1. Женщина стоит перед задачей сотворить не просто ценность половой любви, но любви взаимной. Половую любовь как духовную ценность она прежде всего сотворяет во внутреннем своём мире, и уже это само по себе есть большaя высота, громадный шаг к восстановлению сущности. Но женщина стремится пробудить и мужчину, вывести его из бездуховной логики анонимного сексуального влечения, поверхностного и обречённого на скоропреходящесть. Она ищет возвысить его от низменного тактильного «реализма» плоти до духовного реализма истинной Любви, до слияния целосущностного, устойчивого против ничтожащих действий времени. Для женщины это стремление есть основополагающее веление её оригинальной совести.

И здесь открывается источник трагизма пола. В падшем мире половая любовь делается трагедией женщины, ибо на её целосущностное само­отдание мужчина в большинстве случаев не в силах адекватно ответить. Взаимность мужчины в половой любви всегда меньше ожиданий женщины, мельче её духовного требования. Редко можно встре­тить мужчину, который был бы способен подняться до высот истинной половой любви. Ещё менее вероятна в нём способность сохранить цело­личностную, целосущностную верность Любви.

Верность, которая на языке обыденности означает ненарушаемое постоянство моногамной супружеской связи, исключающее любые другие сексуальные контакты, означает в первую очередь духовную правильность этой связи. Верность, собственно говоря, не надо хранить, ибо если верность может нарушиться, значит, с самого начала не-верно, духовно неправильно было соединение. Мужчина в половой сфере мало способен к верности, потому что мало способен именно к половой любви. Он поверхностен и поспешен, движим, как правило, не духом пола, который в нём слаб, а автоматизмом эгоистических сексуальных команд похоти, «механизмом стимула и рефлекса» (П. Тил­лих), логикой и стратегией анонимных влечений, то есть преоблада­ющих и пересиливающих дух побуждений эго.

Как существо более слабое и поверхностное в духе пола, мужчина, даже возвысившись до Любви, чаще всего не способен удержаться на высоте достигнутой целосущностной близости с женщиной. В его половом чувстве нет того богатства, той глубины и всеохватности, которые есть и раскрываются в половом чувстве женщины. Его половое чувство есть, как правило, специфически сексуальное чувство, а не целостное чувство пола. Домогаясь женщины, мужчина редко совер­шает творческий акт оригинальной совести. Он куда чаще преследует цель склонить женщину к тактильному «реализму» сексуального ак­та, чем достигнуть с ней духовного реализма взаимной половой любви. Его зачастую вообще не заботит взаимность. Женская проституция была бы невозможна без поверхностности и нетребовательности мужчины, слабости его полового духа. Половой дух мужчины пасует под напором эго-истических сексуальных влечений, когда он «бескомпромиссно» домогается женщины и когда потом изменяет ей. В половой сфере мужчина чаще всего изначально компромиссен. Вот почему отец болезненнее, чем мать, переживает замужество дочери. Мужчина-отец не может не сознавать, что большинство мужчин, так же как и он сам, по преимуществу хотят иметь женщину только как плоть или даже как отдельные, дразнящие эго-истическую сексуальность части этой плоти. Мужской опыт — это, главным обра­зом, опыт низменного от­ношения к женщине, не только во внебрачных связях, но даже и в браке. И естественно, всякого отца гложет подозрение, что его дочь станет ещё одной жертвой этого низменного желания.

Домогаясь женщины, мужчина, как правило, совсем не собирается дать и сотворить, он не имеет в виду ни дух, ни вечность, он хочет на время урвать от женщины и воспользоваться урванным. И в большинстве случаев он добивается от неё временной близости, и даже вполне удовлетворяется её результатами, беспрестанно множа сек­суальные связи и доводя этим свою духовную слабость до полного духовного бессилия. Обворожительные по музыкальности строки Пушкина:

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

есть самоирония осознанной слабости муж­ского полового духа, готовности мужчины удовольствоваться «милым обманом», который ему не страшен, потому что он и не хочет, не требует большего, он не добивается от женщины предельной искренности и глубины самоотдания. Обольщённость «милым обманом» мужчине вполне достаточна. Она позволит ему ещё и ещё раз легко удовлетворять его страстную сексуальную нетерпеливость и будет поощрять и укоренять нетребовательность, поверхностность его полового чувства.

В творчестве иных ценностей мужчине приходится труднее. Суб­лимационное творчество жестче. С музой, к примеру, не обойдёшься безлюбовной близостью, тут нельзя урвать и воспользоваться, тут ­необходимо дать и сотворить. Муза духовно бескомпромиссна, она не снисходит к безлюбовным домогательствам.

Дание бытию есть абсолютное условие всякого творчества. В половой сфере ситуация сложнее. Можно сказать — «выиг­рышнее» и ­постыднее для мужчины. На стороне муж­ской поверхностности и ­эго-изма оказывается доверие женщины, её надежда, а иногда и её отчаяние. В отличие от музы женщина не­редко сдаётся на безлюбовные мужские домогательства, сдается обманываясь или обманывая себя, нередко уступая просто от отчаяния, от долгой безответности ожиданий и безнадежности их осуществить, от одиночества, ко­торое она ищет разрушить, но лишь усугубляет. Сексуальная «близость» отправляется, но половой близости не возникает. Призвание женщины сотворить ценность взаимной половой любви слишком часто остаётся неосуществлённым, и в этом источник её глубоких душевных мук, её одиночества. В этом мировая трагедия падшего пола. Это преимущественно женская трагедия, хотя вероятно­стно она может постигнуть и мужчину. Трагедия пола есть трагедия неистребимого требования Любви и отчаянной неравной борьбы с падшей плотью мира за исполнение этого требования.

2. В свою очередь мужчина, несостоятельный в половой любви (не в сексуальности), должен иначе осуществить свое призвание. Он должен склонить к взаимности свою музу, добиться всходов на избранной им творческой ниве, и это стoит ему невероятных духовных усилий и душевных мук. На ниве сублимационного творчества познаёт мужчина подлинную трудность целосущностного слияния, которую женщина несёт в половой любви. Все те, кто жил и живёт творческой жизнью, знают, что взаимность муз и отдача любой творческой нивы всегда меньше, чем страстное духовное домогательство творца. Сев тяжек и долог, а всходы нередко разочаровывающе скудны. Дары вдохновения редки, самые сокровенные, самые масштабные и глубокие замыслы чаще всего остаются неосуществлёнными или неудавшимися. Сотворённое в горячей ауре вдохновения во времени неизбежно отдаляется от творца, начинает дышать на него хо­лодом утраченного вдохновения. Как сублимационный творец мужчина чаще всего обманывается в своих ожиданиях взаимности. Тоска и вечная неудовлетворённость творца — это всё та же, что и у женщины, невозможность до конца исполнить своё призвание, бессилие добиться от творческой нивы полной и окончательной взаимности. В этом мировая трагедия сублимационного творчества.

3. И наконец, на вершинах творческих осуществлений, когда призвание исполнено, когда уже достигнута предельная степень взаимности со своим другим — будь то избранник сердца или избранная творческая нива, — и женщине и мужчине открываются горизонты иных возможностей целосущностного раскрытия и слияния, иных выс­ших уровней взаимности, невозможных, нереализуемых в этом мире. И кайросы половой любви и кайросы сублимационного творчества мучительны, ибо обречены на краткомгновенность, не могут перейти в устойчивое бытие. Из осуществлённости призвания, из счастья сотворённой взаимности возникает сознание трагизма всякого твор­чества, недостаточность самогo мира времени-к-смерти для духовно-творческих потенций человека. Всякое, даже самое счастливое и полноценное творчество подтверждает бердяевскую максиму о том, что дух не узнаёт себя в своих творениях.

Речь здесь, разумеется, идёт о высокоразвитых людях жен­ского и мужского пола, имеющих духовные стремления, то есть живущих осознанной духовной жизнью. Давно выведенная на­ми формула счастливого брака — «она любит его, а он любит своё дело» (возможен и инверсивный вариант!) — есть формула оптимальная, не максимальная, то есть закрепляющая лучшее из худшего, точней говоря, лучшее из возможного. Эта формула предполагает, что женщина, захваченная любовью к мужчине, может иметь глубокое со-чувствие его творческому делу, а мужчина, захваченный любовью к своему творческому делу, может иметь духовное со-чувствие женскому творчеству половой любви. В этой формуле выражается смиренное понимание того трагического обстоятельства, что в падшем мире недостижима совершенная взаимность, невозможно единение чувств в их полноте и равенстве. Максимумы недоступны, оптимум неиз­бежен. Духовное требование женщины сотворить совершенную половую любовь так же неосуществимо, как духовное требо­вание мужчины сотворить совершенное интеллектуальное или художественное произведение. Каждый страдальчески ищет большего, чем имеет: женщина в половой любви, мужчина в Любви к своему делу на сублимационной творческой ниве. Оба тщетно добиваются полной взаимности. Оба понимают тщетность тоски по совершенству, но мужественно продолжают свой путь в духе Любви, если знают, что в этом единственное Спасение. Мир времени-к-смерти не вмещает совершенной взаимности, ибо искания взаимности у женщины и мужчины трагически не пересекаются, они частичны и направлены на разное, в них нет всеохватной целостно­сти райского Эроса. Оба пола ущербны, искалечены грехопадением, подвержены танатическому происку эго даже на самых высоких человеческих уровнях. Сопротивление этому бездуховному происку и есть непрерывное духовно-эротическое восуществление, восхождение в Любви, творческая борьба со злом за Спасение души.

6. Экстремумы падения

Положение обоих полов тяжко, но положение женщины хуже, мучительнее, чем положение мужчины. Если без­любовной близости с музой вообще не бывает, а бывает лишь безлюбовная «близость» с ремеслом, то для мужчины в твор­честве ценностей художественных и интеллектуальных это означает лишь посредственность, бесплодие художественное и умственное. Из безлюбовной, ремесленной «близости», из связи с творческой нивой, которая не отвечает тебе взаимной любовью, получаются бездарные ремесленные поделки. Но в бесплодных попытках творить мужчина всё-таки только посред-ствен. Он о-посред-ован уже самой символичностью своего рода творчества, ибо в падшем мире ни гениальная мысль, ни гениальный образ не ста­новится в полном смысле слова жизнью. Творимое живым духом, но сублимированной половой энергией, не переходит в этом мире в живую плоть, с которой связана наибольшая боль и острота человеческих переживаний. Теургическая сила утрачена человеком, которому отка­зано в Рае. Лишь Бог-Дух по Воле Своей мог целостно во-пло­тить­ся в мире.

Женщина в отличие от мужчины в половой любви творит ценность любви высшей, любви целостного человека к целост­ному человеку, и она поставлена перед задачей сотворения не жизненных символов только, но самой жизни, той единственной жизни, которую человек имеет в падшем своём со­стоянии, обречённый жить больше нуждами смертной плоти, чем свободой бессмертного духа. Женщина, как и мужчина, творит живым духом, ибо никакого иного творчества, кроме духовного, вообще не бывает, но при этом в отличие от мужчины она творит не сублимированной, а прямой половой энергией. Творческая активность женщины не-посред-ственно связана с плотью мира, а значит, с наиглубочайшей остротой переживания как творческой состоятельности, так и творческой несостоятельности. Тут максимально страдает всё: и плоть женщины, которая не может окончательно раскрыться и расцвести вне духовной ценности половой любви, и дети — плоть от плоти её, — зачатые без любви, которые несут на себе печать ущербности, страдают сами и причиняют тяжкие страдания матери, и душа женщины, которая задыхается и чахнет без любви, без сотворённой ценности целосущностного слияния полов: либо в иссуша­ющей атмосфере одиночества, либо в духовном вакууме безлюбовной «близости».

Как у мужчины от безлюбовной «близости» с музой получаются ремесленные поделки сублимационного творчества, так и у женщины от безлюбовной «близости» с мужчиной получаются ремесленные подделки половой любви. Но женщина в своей духовно-творческой неудаче, в своей сугубой ремесленности не о-посред-ована никакой символикой, ибо если телесное соитие есть для неё акт истинно по­ловой, восуществление через плоть целостного духовного слияния, то акт сексуальный есть духовно-реа­листическая неудача, развосуществление, совершающееся на её собственной живой плоти. Безлюбовная «близость» всегда — ремесло, но для женщины в её ремесле нет никакой символич­но­сти, никакой смягчённости хотя бы посредствен­но­стью. Её ремесло обрекает её на судьбу полной без-дарности, то есть не только неполучения со стороны мужчины никаких подлинных духовных даров, но и невозможности восуществить свой собственный от Бога данный дар. Ремесленная подделка половой любви может ­совершенно разрушить в женщине сущность. Поскольку духовная ценность половой любви, любви целостного человека к целостному че­ло­веку, есть верховная и наиболее трудно достижимая духовная ценность, постольку и безлюбовная «близость» полов вырождается в наиболее противочеловеческое ремесло, воцаряет в женской душе самую тяжкую тьму, обнажает самую мрачную бездуховность. И особенно отталкивающе то, что мужчина способен получать «полноценное» плотское удовлетворение в тот момент, когда женщина пере­живает самую тяжкую богооставленность, самое холодное попрание своего духовного призвания, самое возмутительное убиение духа в себе, самое глухое одиночество.

Женщина, которой не удалось сотворить с мужчиной взаимную половую любовь, обнаруживает себя ещё более несостоятельной, чем мужчина, которому не удалось сотворить взаимную любовь с его творческой нивой. Призвание и в том и в другом случае не исполнено. Результат — одиночество, холод и отчаяние. Но бездуховная тьма и одиночество женщины, не исполнившей своего призвания, то опустоша­ющее ремесло, с которым она остаётся наедине — не так уж и важно, формальный это безлюбовный брак или публичный дом, — неизмеримо страшнее голого ре­месла мужчины. В своём духовном творчестве женщина более зависима от мужчины, чем скульптор от камня. Когда под резцом ваятеля уже проступившая из глыбы скульптура вдруг разваливается на куски, потому что с самого начала камень был негодный, скрывал глубокие внутренние трещины, нетрудно представить яростную ненависть творца к недобро­качествен­ному материалу. Легко вообразить и его бессильное, разрушительное отчаяние — добивание молотком остатков и крошение в пыль отвалившихся фрагментов предавшей его материи. Но трудно представить себе в полном масштабе ярость и отчаяние женщины, её ненависть к мужчине, к его духовно-душевной недоброкачественности, когда он обманывает её надежды на со­творение ценности половой любви, на целосущностное слияние. Тут не скульптура разваливается, тут разламывается судьба. И месть женщины может быть невообразимо страшна. Ясон по-мужски легкомыслен и эгоистичен в измене Медее, пожертвовавшей всем ради Любви к нему, но Медея, убивающая своих детей в слепой мести мужчине, малодушно расточающему вели­кий дар Любви, ужасна до бесчеловечия. Хозе в крайнем отчаянии своей отвергнутой Любви может убить Кармен, разрушить возлюбленное и ставшее ненавистным живое изваяние. Пигмалион мог бы разве что разбить на куски статую Галатеи. Но Кармен, бессильная сотворить подлинную ценность половой любви, способна превратить жизнь Хозе в ад. Оживить Галатею и разоча­ровать её чревато для Пигмалиона не просто смертельной опасностью, а прижизненной и пожизненной геенной.

Падение женщины в ненависть столь же бездонно, сколь высоко её духовное предназначение в Любви.

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружён;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

В этих строчках Пушкин выразил обездоленность не только поэта, но и вообще человека, не озарённого творческим духом. Всякий должен сказать или подумать о себе, что без творчества, без аполлонического призвания, без «священной жертвы» этому призванию, он — ничтожнейший «меж детей ничтожных мира». Одряхление или сон духовно-эротической воли, воли творческой, ничтожит человека. ­Ничтожество женщины, обкраденной в своём призвании, способно принимать поистине инфернальные формы. Духовно-эротическое призвание к сотворению высшей ценно­сти, ценности половой любви, имеет в женщине своей танатической противоположностью самое низкое падение, самую глубокую бездуховность. Афоризм Ницше «мужчина... только зол, а женщина скверна» однобок, но по-своему про­ницателен. Он обращён взглядом только вниз, подмечает лишь одну сторону, но подмечает её верно. Женщина выше мужчины, ближе к Богу в заповеданном ей верховном творческом призвании к половой любви (этого Ницше не видит), но именно поэтому фанати­зация женщины в безлюбовных состояниях ненависти и мести (это он видит ясно) может быть более глубокой, более страшной, более нечистой, чем любая мужская злоба.

7. Полигамия и моногамия — тупик

Женщина более монопотенциальна в своем призвании к половой любви, она глубже в своих переживаниях, цельнее и сильнее. Между благой потенцией полового акта и безблагодатной потенцией акта сек­суального она решительнее избирает благо, однозначней стремится к сущности и отвергает бессущностное. Дух пола в ней сильнее. Мужчина в стихии пола более омнипотенциален, ему труднее отказаться от соблазняющей множественности, труднее совершить творческий акт избрания и целосущностной самоидентификации с избранным, которому он мог бы до конца верить и остаться верен, а когда он, на­конец, совершает акт избрания, ему очень скоро становится трудно защитить в самом себе своё избрание от всё той же соблазняющей множественности. Дух пола в нём слабее. Непроизвольность (рефлекторность) сексуальных возбуждений и влечений, на которую традиционно ссылаются мужчины в своих бесконечных самооправданиях, есть выражение их духовной слабости и дробности, большой автономности сексуальных команд эго от духовно-избирающей воли. Есть такая житейская мудрость: «У мужчины может быть много женщин, но если ему очень повезёт, у него будет одна». Это «очень повезёт» подразумевает такую духовную силу пола в мужчине, какой он достигает крайне редко. Слабость полового духа почти исключает для мужчины моногамность. Традиционная моногамия христианского мира, может быть, и разумна как норма нравственной дисциплины и самодисцип­лины, но внутренне неубедительна для психологии мужчины, а на большей глубине просто непосильна его слабому половому духу. Все разговоры о «естественной полигамности» мужчины есть лишь попытки оправдать материальными закономерностями бездуховной зоологии мужскую духовную неполноценность.

«Ошибка выбора», на которую повсеместно сетует мужчина (­теперь уже и женщина, ибо отчаявшаяся и опустившаяся в разврате цивилизации, она стала слишком напоминать мужчину), «ошибка» выбора избранницы (избранника) свидетельствует о том, насколько сильно в падшем человеке бездуховное побуждение эго и как легко он идёт на голос этого побуждения. Если прежде такая «ошибка» имела серьёзное оправдание в том, что выбор избранника диктовался женщине, а нередко и мужчине, жесткими традициями сословия, укладом семьи, а то и нормами социума, то в сексуальной свободе ­нашего времени обнаружилась полнейшая несостоятельность этого довода. Люди «ошибаются» не под давлением внешних обстоятельств, а потому, что перестали считать такую «ошибку» нежелательной или недопустимой. В наше время допустимо и даже желательно систематически «ошибаться». Никто больше не усматривает в этом ни ошибки, ни вообще проблемы. Люди, главным образом мужчины, а вслед за ними и женщины, принимают анонимность сексуальных влечений и скоротечность связей за норму, хотя в глубине души и продолжают ожидать чего-то иного, какого-то неошибочного, то есть неподвластного разрушительному действию времени чувства, какого-то истинного, истинно брачного союза. Духовное требование небесного брака в человеке не­истребимо, хотя уже почти не слышно ему самому в грохоте ничтожащей цивилизации.

Женщина значительно более приспособлена к моногамии, и здесь мы подразумеваем вовсе не принудительную моногамию, обусловленную грубыми формами материальной зависимости женщины от мужчины, ибо такие предпосылки к моногамии есть лишь вынужденность, подневольность, форма гнёта. Так не осуществляется моногамия, так практикуется рабство. Предназначенность к подлинной моногамии связана у женщины с гораздо большей силой полового духа, с такой глубиной и значительностью чувств, с такой важностью половой любви не для одной сексуальности, но для всего её духовно-душевно-телесного существа, которые лишь очень редко ведомы мужчине, женщине же позволяют достигать неизмеримо более полной самоидентификации со своим избранием. Мужчина в большинстве случаев хочет потребить, он сознательно хочет «ошибиться», ибо ищет поверхностной сексуальной множественности. Женщина в большинстве случаев бессознательно хочет сотворить, и потому она боится «ошибиться», ищет глубокого, цело­сущ­ностного полового единства. Но человека повсюду преследует уродующее действие ничто. Грехопадение налагает искажа­ющую печать зла на целосущностную женскую предназначенность к моногамии. И чтобы разобраться в этом, нам нужно при­помнить греческий миф о Филемоне и Бавкиде. Олимпийские боги, Афина и Гермес, под видом странников однажды посетили селение во Фригии, где обитала в числе других и супружеская чета — Филемон и Бавкида. Ни один из жителей деревни не захотел впустить странников, и только Филемон с Бавкидой гостеприимно встретили их и поделились с ними всем, что имели, хотя и не знали, что перед ними боги. Разгневанные олимпийцы затопили водой всю деревню, и только хижина Филемона и Бавкиды уцелела. Она превратилась в храм, а обитавшие в ней супруги стали жрецами этого храма. За добросердечие и гостеприимство, проявленные супружеской четой, олимпийские боги наградили их долголетием и счастьем и исполнили самое заветное их желание — дали им возможность умереть одновременно. Завершив жизненный путь, Филемон и верная его Бавкида обратились в два дерева, растущих из одного корня.

Таков миф о Любви и верности, щедрой милостями и воз­награж­даемой благоволением богов. И хотя мало кто из женщин знает миф о Филемоне и Бавкиде, почти каждая женщина в тайной своей сокровенности ощущает себя «бавкидой», стремится сотворить храм своей половой любви, в котором рядом с нею будет служить этой Любви её верный «филемон». Предназначение женщины к утверждению верховной ценности половой любви есть уже в самом себе духовное стремление к воздвижению храма. И в этом великая, вечная правота и мудрость жен­ского сердца. Только женщина ощущает до конца величие половой любви, и она верит, что мужчина способен быть адеква­тен ей в этом ощущении. Эта вера женщины крайне редко оправдывается мужчиной. Женщина продолжает отчаянно питать веру вопреки мужской поверхностности и тупости. Даже тираническую жестокость мужчины она стремится связать с Любовью и объяснить Любовью. Очень часто приходится слышать от женщины, ставшей, например, жертвой грубо-собст­веннической ревности мужчины: «Но ведь он это — от любви!..» Нередко и жестокое обращение женщина может предпочитать равнодушию, выискивая в нём признаки Любви. Существует уродливая максима — «бьёт, значит, любит», выражающая отчаянную надежду женщины на мужскую Любовь.

Даже окончательно разочаровавшись в способности муж­чины цело­сущностно любить полом, женщина продолжает добиваться от него духовной адекватности, стремится во что бы то ни стало вовлечь его в храмовое служение половой любви. И здесь она легко и незаметно для себя делается жертвой специфически женского эго. Женщина склонна материализовать идею храма Любви в устрояемом ею супружеском доме. Но воздвижение храма Любви и служение храму есть нечто совсем иное, чем устроение дома и служение дому. Пре­обладание плоти над духом в падшем мире искажает представление женщины о храме Любви. Жестокий диктат материи толкает её отож­дествлять устроенный семейный дом с храмом. Но дом не есть храм. Храм есть духовное, а не материальное. Истинным храмом половой любви является сама половая любовь. Храм Любви Филемона и Бавкиды есть храм символический, как и сама хижина, в которой они обитали, есть лишь духовно-образное выражение их взаимной половой любви. Единство Филемона и Бавкиды — это единство духовно-сущностное, а не материальное, общность внутреннего пространства, а не внешней территории. Единение любящих в неповреждённой моногамии — это внутренние связи, соединяющие их, а не крыша, под которой они не­пременно должны быть вместе. Но, к сожалению, именно общая крыша зачастую символизирует для женщины храм Любви, и она пытается во что бы то ни стало удержать мужчину под этой крышей, сделать его «счастливым пленником» дома. Она страдает оттого, что мужчина слишком мало уделяет внимания до­му, что он стремится в мир. Сам мир она ощущает, и ощущает правильно, как враждебное начало, как посягательство на сотворённую ценность Любви. Женщина хочет больше жить внутренним пространством сердца, чем наружным пространством мира. Небрежение домом она воспринимает как небрежение собой, своим сердцем, нередко требует от мужчины жерт­вы призванием только ради того, чтобы каждый вечер он возвращался в дом, который она уже внутренне «освятила» как храм. Служение храму женщина слишком часто понимает как служение дому и пытается требованием и жалобами привязать жизнь мужчины к дому как к храму, сковывая этим его творческую инициативу, непрестанно сетуя на его отсутствие, на то, что «посторонние дела» для него важнее дома, то есть важнее храма, важнее жизни сердечной, важнее общего служения Любви. Речь идёт не о сексуальных изменах мужчины, речь идёт о его преданности своему делу, которое для женщины, перепутавшей дом с храмом, может выглядеть «посторонним делом». Женщина зачастую боится не только измен, но и перемен, пытается законсерви­ровать уже сложившееся бытие. Такое ­перенесение духовного (сущностного) на материальное (бессущностное) дорого стoит женщине. Пытаясь упрочить дом как храм, она невольно извращает саму идею храма Любви, превращает дом в заточение для мужчины. В этом фальшивом обожествлении дома как храма женщина пытается обуздывать дух своего избранника, а тем самым и его чувства, ибо всякое узилище, даже узилище заботы и нежности, порождает бунт. Произрастание двух древ (душ Филемона и Бавкиды) из единого корня может означать только сли­янную укоренённость в почве духовной, ибо корневая система Любви не гнездится в материальной почве. Жреческое служение храму Любви может быть только свободным, иначе это уже неволя. В неволе первой гибнет именно Любовь. Так высокое духовное призва­ние к моно­гамии может искажаться и переходить в удушение, вызывать стагнацию, и если женщина не спохватится вовремя и не предпочтёт духовно-сущностный, истинно храмовый порядок внутреннего единства со своим избранником, внешнему матери­ально-бессущност­ному распо­рядку устроенного дома, она рискует разрушить внутренний храм истинной моногамии, вслед за которым неизбежно рухнет и внешний «храм» (дом) моногамии ложной.

Разность призваний не означает полной авто­номии духовного пути женщины от духовного пути мужчины. Мужское призвание к твор­честву ценностей художественных и интеллектуальных не делает его неза­висимым от женщины, совершенно отрезанным, до конца свободным от женского призвания к творчеству половой любви. Половая любовь есть высшая ценность, она прямо восходит к инициальному решению Бога «не хорошо быть человеку одному» /Быт. 2, 18/, и поэтому невозможно без остатка уйти ни в какое иное обособляющее призвание, нет способа начисто отрешиться от экзистенциальной темы половой любви. И человек ощущает это, он чувствует, что половая любовь есть абсолютный центр экзистенции. Тема половой любви не только центральная, но и роковая экзистенциальная тема человека и человечества. Ни мужчине, ни тем более женщине, будь она даже с тремя знаками «М», невозможно совершенно остраниться от Женственности, которая и есть носительница духа половой любви, выразительница иници­ального Божия решения. Женственность и дарована человеку, чтобы не быть ему одному. Мы не знаем, как манифести­ровала себя райская Женственность, как осуществлялось целосущ­ностное духовно-душевно-телесное единство двух в Раю, но мы знаем, что не только женщина, но и мужчина чувствует свою неполноценность, глубокую сущностную ущербность без этого высшего единства, без храма половой любви.

Бог любви, Эрот, в греческой мифологии изображался мальчиком, но вечный божественный Эрос имеет скорее женст­венную сущность. Есть какая-то глубочайшая, предельная мудрость в ре­шении Гёте завершить своего «Фауста» мистическим хором, в ко­тором звучат слова о вечной Женственности (Weiblichkeit), знающей путь к полноте Истины и притягива­ющей к ней существование:

Всё быстротечное —

Символ, сравненье.

Цель бесконечная

Здесь — в достиженье.

Здесь — заповеданность

Истины всей.

Вечная женственность

Тянет нас к ней.

8. Проблема эстетическая

Слабость полового духа в мужчине создаёт ещё одно препятствие на пути к устойчивому целосущностному слиянию в половой любви. Есть тип мужчин, которых даже в подлинной половой любви смущает «анти­эстетичность» телесного соития. Причём особенно показателен момент себялюбивой эго-центричности такого эстетства, навязчивой оглядки на себя. Мужчина оскорбляем скорее своим собственным видом и поведением, чем видом и поведением женщины. Очень часто он с готовностью принимает с её стороны такие телесные проявления, на которые не готов идти сам. Более того, мужчина может желать от женщины сексуальной раскованности, с удовольствием принимать эту раскованность, пользоваться ею и в то же время презирать женщину за это, даже питать к ней физическое отвращение. Любопытно, что такой спонтанный протест мужчины против оттал­кивающей, как ему представляется, животности чувственных проявлений может встречаться как у мужчин примитивных, сексуально неразвитых, так и у мужчин с развитой сексуальностью. Из эго-центрического эстетизма мужчины родилась вошедшая в поговорку пошлость: «Женщина должна быть в жизни другом, в доме хозяйкой, а в постели... шлюхой». Это означает, что мужчины, в большинстве своём шарахающиеся от самой мысли соединить свою жизнь с проституткой, желают иметь на супружеском ложе именно проститутку, то есть женщину, профессионально владеющую ремеслом сексуального удовлетворения. На большей глубине это означает, что сама телесная активность женщины имеет для мужчины не столько духовно-душевный смысл целостного полового акта, сколько специфический, частный «смысл» акта сексуального. В технике телесного соития, которое для них чаще всего есть акт сексуальный, определённого рода мужчины остро чувствуют нечистоту, оскорбительное сходство с животным, даже переживают страдание расчеловечивания, и здесь скрыта глубокая правда падшести человека... падшести, в которой он сам себе несносен. У Томаса Манна в романе «Иосиф и его братья» есть очень тонкое наблюдение на эту тему. Когда жена Потифара приказывает молодому Иосифу войти в её покой и непреклонно требует от него телес­ной близости, а он, используя всю свою тонкую дипломатичность и ум, пытается унять её страстную категоричность, его плоть вдруг перестаёт ему повиноваться: «...под возражения женщины, под её высказанные и невысказанные возражения, его плоть восставала против его духа, и, произнося самые складные и самые умные речи, он превращался в осла; а это потря­сающее противоречие... разглагольствующая мудрость, ко­торая безжалостно уличена во лжи плотью и предстаёт в обличье осла». Дело здесь не в конкретной ситуации манновского повествования, а в том оскорбительном образе, который применил писатель для выражения эго-истической самочинности падшей плоти, игнорирующей протесты духа. Манн был очень мужчиной и очень эстетом, он высказал болезненную правду о самоощущении определённого типа муж­чин в те­лесной стихии пола. Но слишком острое ощущение себя как падшего, отталкивающе звероподобного, антиэстетического есть проявление в мужчине слабости полового духа. Бердяев, например, с присущим ему радикализмом говорил, что половой акт вообще невозможно пережить эстетически. В этом он тоже был очень... может быть, слишком, мужчиной-эстетом. Действительно, в сексуальном возбуждении и в акте телесного соития с женщиной мужчина может напоминать самому себе животное, и происходит это потому, что в дробности сексуального акта он не способен стать целостно духовным, не в состоянии до конца отрешиться от эго-изма и себялюбия, от оглядки на себя. Мужчина слишком озабочен собой, берёт больше, чем даёт, не может чувствовать себя творцом, ибо завет всякого творчества — дание бытию. У мужчины может быть сколько угодно дерзости в технике сексуального акта, но ему недостаёт духовного дерзно­вения для це­лостного полового акта, потому что половой акт в отличие от акта сексуального охватывает всё духовно-душевно-телесное существо чело­века, а не только его гениталии. В сексуальном акте эрогенные зоны частичны и потребляют, в акте половом весь человек становится эрогенной зоной, целостным ге­нератором и реципиентом Эроса как высшего бытия. Мужчине не хватает способности интегрирующего одухотворения, он слишком погружен в раздробленный «реализм» падшей природы. У Сиорана читаем: «Возьмём, например, любовь: можно ли придумать более благородное излияние чувств, в котором не заподозришь ничего низкого? Её трепет соперничает с музыкой, спорит со слезами одиночества и экстаза: это нечто возвышенное, но возвышенное, неотделимое от мочевыводящих путей; это мистическое исступление, соседствующее с испражнениями; это небо внутренней секреции, святость, осеняющая телесные отверстия... Достаточно секунды внимания, чтобы это опьяне­ние отбросило вас в физиологические нечистоты; достаточно мига утомления, чтобы констатировать, что от любого любов­ного пыла остаётся только немного вещества, похожего на сопли. ...Невозможно в одно и то же время и любить и осознавать, чтобы любовь не пострадала от этого и не исчезла, ощутив на себе взоры рассудка»^[7]. Травматичность эстетической проблемы взрывообразно вырывается здесь наружу. Отторжение граничит с цинизмом. Вся тяжесть «непроизвольно выросшего тела» и возмущающей душу самопроизвольности рефлекторных телес­ных проявлений ложится неподъёмным камнем на существо, половой дух которого слаб, которое не способно расплавиться и целиком изойти в Эрос, которое сохраняет элемент холодного эстетического со­глядания, подгляды­вания за самим собой, и терзается в этой духовной коллизии безду­ховными «взорами рассудка». Танатический лёд рацио угашает эро­тический огонь, смораживает и раскалывает... раздробляет личность мужчины в половой любви. Всё это может относиться и к женщине, но поскольку мы говорим о Любви, а не о ремесле проститутки, сказанное, главным образом, характеризует всё-таки мужчину. Само половое чувство мужчины менее глубоко и всеохватно, чем у женщины, более дробно и поверхностно, более низко по духовной температуре. Мы даже рискнём утверждать, что мужчины, совершенно не имеющие в телесной близости с женщиной эстетической проблемы, действительно на­ходятся в состояниях более животных, чем человеческих.

Женщина, которая значительно больше внимания уделяет своей наружности, парадоксальным образом значительно меньше подвержена такому половому эстетству. Здесь вроде бы напрашивается возражение, что и женщина, не имеющая эстетической проблемы в плотском соитии, ближе к животному. Но всё как раз наоборот. Женщина в телесном соитии с мужчиной как раз более духовно-целостна, менее плотски-дробна. В целостности телесного акта половой любви она не ближе, а дальше от животной природы, чем мужчина в телесности частичного сексуального акта. Душевно-духовная ангажированность женщины в телесном соитии так велика и целостна, что её значительно реже могут посетить оскорбительные ассоциации с животным. Она менее самолюбива, менее остранена, её цель неизмеримо выше цели мужской. При этом ни целью мужчины, ни целью женщины в любовном (но именно в любовном!) телесном соитии не является зачатие. Но даже и в любовном соитии цель мужчины чаще — эго-истическое сексуальное наслаждение, насыщение собственной плоти, а цель женщины — душевно-духовное наслаждение от целосущностного слияния двух в единое бытие, во плоть едину.

Нельзя, однако, думать, что женщине совершенно незнакомо это угнетающее ощущение «антиэстетичности» телесного сои­тия. И женщина есть существо падшее, и её мучает прoклятость плоти мира. Но женщина в соитии меньше уязвима «антиэстетичностью» именно потому, что вся она в этот момент больше в огненном духе пола, чем в дробности автономной плоти, более расплавлена и больше диффу­зирует в мужчину. Женщина верит в возможность невоз­можного, в обретение целостного эротического бытия в половом союзе с мужчиной, её телесный акт есть акт действительно и в полном смысле слова половой. Мужчина же остаётся более трезв, он не верит в невозможное, он более скептичен («реалистичен»), продолжает наблюдать себя и всё происходящее со стороны — и происходит это от его неспособности целосущностно, без остатка проникнуться духом пола. Половой дух его не так горяч, не достигает температур целосущностного расплавления и диффузии. Брамс мог сочинять музыку, рыдая и разрывая на себе одежду, но сомнительно, что подобное самозабвение могло бы овладеть им в обладании женщиной. Волшебные звуки рояля были для него реальностью в такой же мере, как сама жизнь. Здесь его вера и накал Эроса в нём, достигнув высшей точки, кайроса, целосущностно (насколько это вообще возможно для падшего человека в падшем мире) вбирали его в дух.

9. Сублимация?

Половые переживания у мужчины нетерпеливей, но мельче, стре­ми­тельнее, но поверхностнее, острее, но короче чем у женщины. Муж­чина призван к сублимации в творчестве иных ценностей именно потому, что почти не может сублимировать непосредственное половое чув­ство. Сублимировать непосредственное половое чувство?! Здесь, по-видимому, неизбежен встречный вопрос: но ведь сублимируют как раз от полового чувства во что-то иное, «высшее»?.. Так-то оно так, да только это мужская сторона проблемы, мужская постановка вопроса. Сама идея сублимации есть лишь понятийное выражение потребно­сти мужчины преодолеть слабость своего полового духа. Парадоксально, но именно в половой любви мужчина не может быть полноценным половым существом. Он не может целиком отдать полу свою духовно-эротическую энергию. Чтобы полностью активизировать духовную энергию Эроса, мужчина должен её сублимировать. Вспоминается мысль Бердяева о половой энергии как едином эротическом источ­нике всех творческих энергий. Это указывает и на правильность бер­дяевской догадки о том, что пол кроме всего прочего означает ­половинчатость, неполноту, разорванность, что грехопадение раз­ру­ши­ло какую-то таинственную первотварную целостность, разбило целостный Эрос как единый сосуд духовно-творческой энергии, дарованный Богом тварному бытию. Целостный Эрос раскололся на эротику двух пол-овин, двух полов. И по-видимому, рас­кололся нерав­но­мерно. Мужчина оказался меньше, слабее в непосредственном творческом духе пола, но больше, сильнее в творчестве иных ценностей. Женщина оказалась меньше, слабее в творчестве иных ценностей, но осталась ближе к непосредственному духу пола. Можно предположить, что в мужчине, в Адаме, осталась незажившей рана, нанесённая ему женщиной, Евой, которая и совлекла его в грехопадение. В женщине же осталось непреодолённым некоторое презрение к Адаму как более слабому, не воспрепятствовавшему ей в её соблазне. Как бы то ни было, женщина в ­отличие от мужчины, выражаясь языком сов­ре­менных понятий, ­сохранила способность сублимировать непосредст­венное половое ­чувство, сублимировать прямую энергию пола в Любовь. Её половая энергия в меньшей степени есть дробная сексуальность, в большей степени есть целостный Эрос. Она меньше нуждается в ином. До чего мужчина возвышается в творчестве иных ценностей, то женщина стяжает в сотворении высшей ценности половой любви. Женская Любовь сама в себе есть уже сублимация, преображение в иное, возвышающий духовно-творческий акт, достижение духовного пика, насколько он вообще достижим для падшего человека. Это и есть истинная духовная высота женщины. Здесь же и трагическая точка пола. В чем-то самом главном мужчина и женщина трагически не понимают друг друга.

10. Взрыв и взлёт

Для женщины телесное соитие в Любви — это взрыв и взлёт. В телес­ном соитии она способна достигать такого расплавления и просвет­ления, такой близости к Богу, какая при известной доле условности сравнима лишь с достижениями музыкантов-романтиков на пиках их творческих вдохновений. Собственно, это и есть кайрос.

Взрыв и взлёт. Ну а что такое взрыв?.. Когда взрыв бомбы перемешивает землю с небом, людей с машинами, плоть с железом — какая уж тут остранённость, какой разговор об эстетичности и неэстетичности, вообще об эстетике. Это потом, после взрыва, по обрывкам и обломкам, по разорванным кускам тел бродит эстетика и корчится от кошмарной антиэстетичности зрелища.

Любопытно, что некоторым людям и половая любовь в её высших взлётах, и роман­тическая поэзия, и в особенности романтическая музыка, представляются деструктивными, разрушающими человека и по­тому предосудительными. Это неправильная транскрипция правильной духовной ин­туиции. Действительно, потрясения человечности, связанные с духовными взлётами в половой любви, как и в пере­жива­нии великих творений романтического гения, столь велики, что они порой ставят человека на грань его психических и душевных сил. Кайрос в этом мире мучителен, иногда трудно переносим. Достигая кайросов, человек ощущает границы возможностей, его сотрясают рыдания, его душа готова вырваться из тела, сердце готово разорваться. В пережи­вании кайроса человек становится тесен сам себе. И ему может показаться, что такие взлёты губительны, что они разрушают. Они действительно разрушают, но разрушают не человека, а его падшую плоть — коросту грубой вещественности, которая сковала душу по грехопадении. В накалах предельных переживаний, в кайросах, человек начинает ощущать свою огненную и бессмертную первосущность. М. Бубер приводит фразу Гегеля из его заметки «Дух христианства и его судьба», фразу поэтическую и проникновенную: «...в каждом человеке есть свет и жизнь, он принадлежит этому свету; и он не освещается светом, как тёмное тело, которое всего лишь отражает чужой блеск, а воспламеняется его собственное огненное вещество и становится его собственным пламенем»^[8]. Пламя это не только озаряет, оно и обжигает. Но именно в эти «моменты» человек начинает полной грудью дышать эротическим духом, Божественным «дыханием жизни». Высшие накалы половой любви (отнюдь не всегда и не непременно связанные с телесным соитием!), равно как и высшие накалы переживаний романтического гения, на мгновение освобождают человека, вырывают его из узилища времени-к-смерти, возносят в вечность, но нервная система и психика — контролёры и индикаторы состояния падшей плоти — испытывают при этом страшные перегрузки, они слепнут от света и содрогаются от ожога. Вагнер гениально пережил и выразил в «Тристане и Изольде» эту охва­ченность эротическим ­вихрем половой любви, когда влюблённые могут желать себе смерти. Любовь чувствует, что мир не вместит её.

Воистину дух человеческий в плену! Он стремится к возможно более высоким накалам, ищет освобождающих кайросов, а плоть их боится, ибо под воздействием таких предельных переживаний на человеке в буквальном смысле трещат «ризы кожаны», данные ему Богом для жизни в падшем мире. Но как ни сильны накалы переживаний, как ни высоки взлёты кайросов, они не могут удержаться, не могут решительно освободить человека, не могут окончательно вырвать его из «кожаных риз». Истинно сказано: «Тление не наследует нетления»! Не пройдя через смерть, не сбросив коросту грубой вещественности, не освободившись от «кожаных риз» тленной плоти, не может человек целостно войти в вечность. И потому когда «моменты» кайросов проходят, он с ещё большей мучительностью ощущает на себе давило времени-к-смерти и охранительные «кожаные ризы» плоти. Нужно мужество, чтобы, несмотря на всю травматичность духовных взлётов, продолжать искать их и желать их, не отступать перед предельными накалами кайросов. Нужно дерзновение, чтобы вопреки грустной неизбежности остывания признать, что не эта охлаждённая во времени грубая вещественность, а та краткая пронзительная огненность была истинной высшей жизнью.

В телесном соитии Любви женщина неизмеримо больше, чем мужчина, способна на потрясение, взлёт и духовно-душевно-телесную диффузию, то есть на такую остроту переживания половой любви, при которой уже нет места никакой эстетике и антиэстетике в её привычных охлаждённых значениях. Любящая женщина способна всей сущностью своей войти в телесное соитие. Мужчина же — не только в прелюдии, но и в кульминации соития... в самом оргазме — всегда или почти всегда немножечко «со стороны», немножечко «потом», немножечко «уже после взрыва». Мужчина — почти всегда сторонний и «боковым зрением» стороннего наблюдает анти­эстетизм падшей плоти. Мужчина почти никогда не бывает весь во взрыве и взлёте, он чаще, чем женщина, зависим от бездуховно­сти сексуального акта, не способен изойти целосущностно в соитие, сделать его целостно половым, хотя и добивается телесного соития жадно и нетерпеливо. В непосредственном своём влечении мужчина домогается того, на что в результате оказыва­ется не способен — на целосущностное расплавление, на полную диффузию, на взрыв. Острота и краткость мужского оргазма не должны здесь вводить в заблуждение... это всё не имеет отноше­ния к взрыву. В половой любви взрыв — это не краткое, это перемена качества... именно расплавление и пребывание в ином качестве, в качестве слиянности. Это кайрос, это раскрытие ка­ких-то иных горизонтов. Женщины иногда рассказывают мужчинам о большей продолжительности своего оргазма, об инакости своих переживаний телесного соития. Мужчины с более женственными душами (с выраженным элементом «Ж» по всё той же классификации Вейнингера) могут порой в воображениях сублимационного творчества поймать и запечатлеть смутный образ чего-то, совсем не похожего на тривиальный сексуальный акт, чего-то иного, например: «За этой женщиной маячило волшебное будущее — родство душ, общие вдохновения, вза­имность молчаний, стремительные разговоры взглядов и... близость, волнующая близость... без пота и побоища, без тяжких горно-обогати­тель­ных работ, без грохота отбойных молотков и скрежета зубов­но­го, — близость почти тишины и почти бездвижия, близость тонкого пламе­ни и пластично оседающей свечи, легко соединяющихся в озерце горячей полупрозрачной материи. За этой женщиной возникал медленный, неотвратимый, как судьба, Рахманинов...»^[9] В сущности, это не вполне мужское воображение и вообще не типично мужской раз­говор. Не мужской потому, что в процитированном отрывке ищет ­выражения не бессущностная механика сексуального акта, а образ именно сущности, реализованного духовного смысла половой любви, иного качества, инобытия. Это инобытие есть бытие слиянное и преображающее, которое мы и называем плотью единой. Мужчина же традиционно гордится как раз бессущностным — животной гордостью гениталий, то есть ма­териальной внушительностью своей автономной эго-исти­ческой плоти, выносливостью, победоносной спортивностью, способ­ностью быть физически неутомимым в механике сексуального акта, в коллекционировании оргазмов. Надо признать, что и нетипичный мужчина, мужчина с относительно более женственной душой, плоть едину способен (если вообще способен?!) скорее вообразить, чем пережить. Мужчина скорее способен художественно восуществить образ плоти единой, чем сотворить плоть едину как живую жизнь, — на это способна именно женщина. Для женщины ещё до рождения ребёнка и, мы рискнём утверждать, независимо от рождения ребёнка, плоть едина может становиться прямой духовной ­реальностью половой любви. Для мужчины же плоть едина, если и возникает в сублимационных вдохновениях, остаётся образом чаще всего утопическим. Однако такая утопичность небесполезна для мужского рода. Она может (могла бы) приблизить мужчину к пониманию того, чего ищет, к чему стремится женщина в половой любви и конкретно в акте телесного соития, прояснить ему его собственную духов­ную слабость, ибо он — мужчина — как правило, даже не ищет, даже не стремится ни к чему подобному. Не стремится, не ищет... но мог бы с бoльшим пониманием выслушать откровенные признания жен­щины, её жалобы и не мешать, а в лучшем случае посильно помочь ей в этих запредельных для него переживаниях, в со-творении той высшей ценности, которую сам он творить почти не в силах. Возможно, что в оргазме женщины больше от оргазма теургического, целосущностного, от утерянной райской способности сотворять чудо. Нам ­думается, за редчайшими исключениями только женщина способна достигать этого, то есть — творить это до некоторой степени чудо ­половой любви. Потому и неэстетичность телесного совокупления значительно меньшая проблема для женщины, потому и сосредоточенность её на телесной близости больше, дольше...

11. Проблема «материала»

Не имея столь выраженной, как у мужчины, эстетической проблемы в половой любви, женщина имеет более тяжкую проблему — проблему «материала». Женщина всей жизнью за­висит от избранного «материала», ибо ни в каком ином «материале» не может воплотить, восуществить верховную ценность половой любви, к творчеству которой призвана. Проблема «материала» для женщины есть проблема целоличностная, а не ремесленная, духовно-душевная, а не сексуальная. И эта проблема куда более трудно разрешима, чем проблема поиска качественного камня для скульптора. Чтобы сотворить произведение половой любви, женщина должна обязательно любить свой «мате­риал», она должна любить избранного мужчину. Отдавая свою Любовь, она отдаёт не одно тело и не мастерство только своё, а всю себя. В Любви она избирает не частную сексуальную «пригодность», а целосущностное качество, вернее, даже не из­бирает, а скорее доверяется Любовью, возлагает свою веру на целосущностную человечность ­любимого. Замена «материала» связана для женщины с драмой, с тектоническим разломом судьбы, нередко с катастрофой.

Существует такая проблема и у мужчины, но у него она обычно не чревата катастрофизмом. Мы думаем, что мужчина, за редкими исключениями, не вкладывает в половую любовь так много, как женщина. Он легче идёт на замену «материала», и, даже не имея намерения за/менять, легко из/меняет избран­ному. Он всегда больше потребитель, не связывает свою творческую состоятельность с целосущностной уникальностью женщины, которую избирает. У мужчины в половой стихии, как правило, всё поверхностней и слабей, мужчина всегда дальше от идеи небесного брака. Женщина совершает половое избрание в гораздо большем чувстве ответственности перед вечностью, чем мужчина, более под­властный в своих избраниях временным сексуальным влечениям. Женщина в половой любви религиознее мужчины, глубже, ответственнее перед Богом за своё избрание, даже если эта ­религиозность в ней бессознательна. Мужчина и в грехопадении-то играет ведомую, а не ведущую роль, роль слабого, так сказать, безответственного... сначала подчинённого и подчиняющегося, а потом оправдывающегося: «И воззвал Господь Бог к Адаму... не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть? Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева и я ел» /Быт. 3, 9–12/.

12. Мужское и женское

Нам не дано до конца познать, как мы сотворены Богом. В нас есть и неизменно остаётся тайна тварности — чудо Божия творения. Но у нас есть вера в Бога-Любовь, и в согласии с нашей верой мы можем предполагать, что женщина по сотворении имеет какие-то высшие духовные способности, которых нет у мужчины, и эти высшие способности связаны именно с половой любовью.

Женщина более сердечна, мужчина более рационален, женщи­на преимущественно интуитивна, мужчина преимущественно рефлективен. Такова, во всяком случае, актуальная сущностная взаимоситуация полов. И хотя именно мужчина чаще домогается женщины, дышит ей в шею жарким дыханием сексуальной горячки, нам представляется, что главная, может быть даже вечная, роль мужчины — созерцать и действовать, глядеть на звёзды, творчески осмысливать и совершенствовать мироздание. В этом мы видим возможность раскрытия вы­с­ших духовных способностей мужчины. Нам думается, что именно мужчине — не только, но прежде всего ему — желает Бог показать совершенство Творения, красоту и многообразную сложность Им сотворённую, что именно от мужчины Он ждёт посильного сотрудничества в преумножении красоты и совершенства Творения. Женщина, ду­мается, есть в большей мере выражение чувства Любви самого Бога к первенцу-мужчине. Может быть, женщина и сотворена именно как плоть (во-площение) Божией Любви. Может быть, именно это и значит «помощник»? «Не хорошо быть человеку одному», — сказал Бог. А не означает ли это — «не хорошо ему быть без близкого, те­лесно ощутимого выражения Моей Любви к нему»? Ведь человек сотворён во плоти, он не чистый дух, он должен пере­живать Бога и плотью. Не есть ли женщина дар доступной, активной, телесно ощутимой Любви Бога к мужчине?

Из мужского «созерцания звёзд», из вдохновений от этого созерцания, растёт творчество интеллектуальных и художест­венных ценностей, творчество мысли и красоты... Мужчина есть созерцатель и строитель. Его восторженная любовь к вселенной и его творчество, пережитое как Эрос, как Любовь вдохновляющая, есть его специфическое выражение любви к Богу.

Из женщины же растёт Любовь Бога к мужчине, призыв Отца к сыну не окончательно уйти в созерцание красоты Творения, обратить внимание на самого Отца, который любит... именно не только одобряет, а любит страстно, восторженно, нежно... как может любить Отец своё дитя. Как выражение Любви Бога, женщина есть вдохновение мужчины, великое поощрение его специфических творческих призваний. В любящей женщине — но только в любящей — мужчина может чувствовать благословение Бога, оправдание и подтверждение смысла своих творческих устремлений.

Почему сугубой сексуальностью мужчина низит себя и ранит женщину? Потому что этим он профанирует Любовь Бога и оскорбляет ожидание взаимности. Может быть, и сама без­умная любовь женщины к чаду, ею рождённому, есть признание Бога в Любви к человеку, дар Любви Божией через сотворённую женскую Любовь? Любовь женщины к мужчине, которую она не просто обретает, а питает, то есть именно творит, есть её специфическое выражение Любви к Богу. Маларме говорил, что «Мужчина — тень Бога для женщины, которая его любит».

Божественная Жизнь — в этом вся наша вера — побуждается безначальным Эросом, Неизреченной Любовью, неукротимой творящей силой, обитающей в Боге, наслаждением Сверхбытия давать бытие и даровать наслаждение бытию. Оттого и Замысел Божий о существе Творения есть Замысел о Любви, оттого и Творение, даже и искалеченное грехопадением, движется силою духовно-эротической, силою Любви, имеющей в женщине и в мужчине свои специфические выражения. Мы верим, что в райском состоянии человек-мужчина не так сильно уступал женщине в способности творить высшую ценность половой любви. Мы верим, что и человек-женщина не настолько уступала мужчине в способности к творчеству иных ценностей. Очевидно, что грехопадение колоссально подорвало первотварные духовные силы обоих полов. Мы верим в некую андрогиничность первых людей до их грехопадения. Выражалась она не в двуполости, а в большей гармонии, большей полноте и выявленности мужского начала в женщине и женского — в мужчине. Была разность, была специфичность, непохожесть, дополняемость, но не было та­кого глубокого непонимания, такой чуждости побуждений и целей одного пола побужде­ниям и целям другого, не было трагедии непересекающихся исканий, не было вражды и мести, потому что не было кошмарной всеразъ­единяющей тирании эго. Над всеми разностями и несходствами ца­рила рай­ская целостность, небоязнь, доверие, и прежде всего некое утраченное ныне сходство, общность эротического устремления, не знавшая эго-исти­ческих самоудовлетворений одного за счёт дру­гого, не искавшая первенства и доминирования одного над другим. Эго, ­вошедшее в мир с грехопадением, есть мучительное обнаружение прoклятости, которой человек подверг самого себя и весь тварный космос.

В женщине тщетно ищет восуществления утраченная, но оставившая след в духовной прапамяти теургическая сила. Сила целосущностного взрыва и диффузии, великая сила расплавления и слияния себя со своим другим в половой любви, такого расплавления, такой диффузии, которая способна целиком во­брать в себя мужчину как возлюбленное целое, не разрушая и не пожирая его. При таком слиянии побеждается власть всеразъ­единяющего эго, возникает высшая эстетика, эстетика плоти единой, эстетика восторжествовавшей через женщину Любви Бога к человеку. Увы, человек падший не имеет тех способностей, какие имел человек безгрешный, первотварный. Грехопаде­ние по­дорвало в женщине дар сотворять высшую ценность половой любви. Не уничтожило его вовсе, но лишило теургической силы. Мы говорим — «подорвало в женщине...», мы продолжаем говорить о женщине, ибо это её главный дар. В мужчине превалировали дары иные, тоже имевшие силу теургическую и тоже утратившие эту силу в богоотпадении. Человек падший перестал быть теургом. Люди вышли из катастрофы грехопадения лишёнными духовной силы творить чудо. Это и есть помрачение духа, оскудение Эроса.

Женщина по грехопадении сохранила потребность и способность сама целосущностно расплавляться, взрываться и диффузировать, но она не может расплавить, взорвать и окончательно диффузировать мужчину. Мужчина вышел из катастрофы грехопадения значительно более ослабленным в способности отвечать взрывом на взрыв, расплавлением на расплавление. И тогда в женщине, продолжающей искать утраченное, наряду со способностью к сотворению ценности половой любви открылась хищность. Вместо того чтобы расплавить мужчину, женщина пытается его пожрать. Чтобы расплавиться и цело­сущностно диф­фузировать в женщину, мужчина должен потерять себя, быть пожранным. Но, теряя себя, мужчина утрачивается для женщины как целостный человек, делается её придатком, не возлюбленным другим, а презренным вторым. Таким образом, женщина либо страдает от невозможности добиться от мужчины в половой любви целосущностной взаимности, либо оттого, что пожрала его и не видит в нём больше целостного человека. Мужчина со своей стороны либо чувствует, что может быть пожран, и защищается дистанцированием, тем же самым греховным эго-измом, из-за которого и утратил способность к целосущностному слиянию, либо отдаётся пожиранию, но при этом утрачивает не эго, а личность. Отсюда разъединённость, а нередко и опустошённость обоих после телесного соития, горькое после­вкусие оргазма, посткоитальная печаль.

Плоть человека-мужчины стала слишком грубой и нечувствительной к тонким целосущностным движениям, слишком эго-истической, слишком легко удовлетворяющейся своим коротким дессертом. Плоть человека-женщины, сохранив сравнительно большую чувствительность и тонкость, ответила неутолимой хищностью на оскудение присущего ей теургического дара расплавлять и вбирать целостного чело­века-мужчину. Дух же её продолжает требовать теургического чуда половой любви, причиняя женщине тяжкие страдания.

Духовно-эротический акт телесного соития, акт творческий, те­лесный акт половой любви — слияние во плоть едину, в целостный Эрос — превратился в короткий эго-истический сексуальный актик: для мужчины ещё более короткий, чем для женщины, для женщины ещё более горький, чем для мужчины. Оба ищут Спасения, но каждый ищет его в чём-то своём, мало понятном другому. И оба зависят друг от друга, ищут друг друга для целосущностного единства, к которому по греховно­сти своей сделались неспособны. Всё претерпело разлом, всё стало фрагментарным, разъединённым, разорванным. Между всеми и всем пролегла вражда эго. Воистину грехопадение исказило всё. Может быть, андроги­н­ичность, о которой так мечтал Бердяев, и есть утраченная способность к двуединству, к возникающему из расплавления сплаву, в котором она (женщина) целосущностно диффузирует его (мужчину) и в него, а он из этой диффузии, из этой слиянности, из проникнутости ею, не повреждающей его сущность, ука­зывает ей на звёзды? Может быть, андрогин — есть двуединое слиянное дитя Божие, творчески обитающее в Его Любви через женщину и творчески созерцающее совершенство Его Творения через мужчину?

В падшем мире слиянное дитя почти невозможно, ибо Эрос падшей твари слишком ослаблен, слишком подвластен всеразъединя­ющему эго. В падшем мире доминируют отчужде­ние и хищность, ­взаимное недоверие и одиночество бездухов­ности. Танатическое одиночество. Истинная половая любовь крайне редка. То, что такая ­любовь всё же встречается в духовно обессиленном и растленном мире, свидетельст­вует не просто о её возможности, но о её угодности Богу, ибо в редких счастливых приближениях к целосущностной ­слиянности человек познаёт такую полноту и полноценность, такую красоту чувств и гармонию отношений, какой не может познать ни в каком ином состоянии.

Но даже и сотворённая половая любовь в падшем мире всегда ранена, неполноценна, неидеальна. И от этой неидеально­сти страдают оба, хотя больше всегда страдает женщина. Если мужчина твёрд в своём призвании к сублимаци­онному творчеству, женщина страдает от невозможности так всеохватно любить его, как того требует от неё её духовное призвание. Если же мужчина целиком отдаётся ей и теряет своё призвание — она страдает от невозможности испытывать к нему целостную половую любовь, ибо он частично (если не полностью) пожран ею. Такова цена грехопадения.

13. Взаимная ненависть

Накопившиеся в истории падшего мира одиночество и неудовлетворённость женщины давно уже перешли в скрытую, а нередко и открытую ненависть и презрение к мужчине. Мы говорим здесь не о быте, не о повседневности, в которой женщина часто проявляет низость, не желает знать и понимать твор­ческое призвание мужчины, требует от него жертвы призванием во имя материального устроения. Это всё не о Любви, не от Любви, ибо Любовь, истинная половая любовь, как раз открывает женщине красоту в призвании мужчины (возможен и инверсивный вариант), делает её понимающей спутницей, вдохновляющей мужчину на творческое свершение. Мы говорим об отчуж­дении более корневом, более глубоком, об отчуждении мужчины, происходящем от слабо­сти его полового духа. И мы говорим о женском отчаянии, которое пронизывает весь падший мир до самых его глубин и производит на свет этих страшных уродов души — ненависть и презрение.

Естественно, что женское отчаяние и презрение порождает ответную ненависть и презрение со стороны мужчины, который опускается даже до употребления своей превышающей мускульной силы против женщины, хотя должен был бы использовать эту силу, чтобы оберегать и защищать (насколько способен оберечь и защитить) чувственно более богатое, но мускульно более слабое, менее пригодное к грубой борьбе с «прoклятой землёй» женское существо. Ведь в нём, в этом ­существе, несмотря ни на что — единственная надежда мужчины на высшую человеческую ценность, которую сам он сотворить не способен, на любовь целостного человека к целостному человеку.

Скрытая вражда между полами — одно из тягчайших, быть может, тягчайшее последствие грехопадения. Вражда эта породила свой устойчивый термин отчуждения — «любовь-ненависть». В истории ­совершается отчаянная борьба женщины за сотворение ценности половой любви и одновре­менно её месть мужчине за его почти полную неспособность не только самостоятельно творить, но даже совместно с ней со-творять эту ценность. Недоверие, а часто и неверие жен­щины в половой дух мужчины породило и укоренило сознательно/бессознательно при­виваемое девочкам уже в процессе воспитания прене­бре­жи­тельно-опасливое отношение к противоположному полу. Девочка (за редкими и счастливыми исключениями) обречена ста­новиться женщиной в отравленной атмосфере недоверия ко всему мужскому полу. Ей с юности объясняют, а потом она и сама начинает замечать, что «все мужчины одинаковы», что абсолютное их большинство видит (или не видит, если она недостаточно привлекательна наружно) в ней только объект анонимного сексуального влечения и стремится войти с ней в контакт не для того, чтобы преодолеть эту духовно-душевную анонимность, а лишь для того, чтобы удо­вле­творить за счёт её плоти своё эго-истическое сексуальное влечение, совершить с ней бездуховный сексуальный акт («заняться любовью», «make love», «fare l’amore», «Liebe machen»). И женщина начинает видеть свою силу не в духовно-эротическом призвании к половой любви, а в искусстве бездуховно манипулировать мужчиной через его сексуальность. Не будет преувеличением сказать, что большинство преступлений, совер­ша­емых мужчинами, побуждаются если не прямо, то косвенно жен­щиной. Демоном-побудителем в отчаянной борьбе за деньги и власть почти всегда явно или скрыто выступает женщина. Богатство мужчины и его власть стали оружием в борьбе за женщин, ибо вся та роскошь, которую можно приобрести за цену ­денег, и всё то влияние, которое даёт власть, ничего не стоят, если в их эпицентре не подразумевается полное утоление мужчиной его сексуальной произвольности.

Со стороны мужчин традиционно культивируется пренебрежи­тельно-агрессивное отношение к женщине. Женщина на про­тяжении всей истории находилась в положении подчинения и самых грубых видов материальной зависимости, часто вообще не рассматривалась как человек. Мужчины всегда сознавали слабость своего полового духа, влекущего их по жизни в бесконечном поиске будоражащей новизны, сознавали, что не способны ни творить самостоятельно, ни даже со-творить с женщиной духовную ценность всеохватной половой любви. На Востоке это понимание породило узаконенную в шариате «этику» гарема, в христианском мире оно замалчивалось, но всё равно присутствовало. Муж­чины зрелые знают по опыту и сознательно/бессознательно передают своим сыновьям, что не способны дать женщине той глубины, содержательности и устойчивости полового чувства, которого она от них ждёт, которого требует. Вместе с тем они правильно чувствуют, да и на собственном горьком опыте убеждаются, что женщина всё равно стремится целостно обладать ими и поскольку не может добиться обладания через Любовь, пожирает их. Всё это формирует в них и в их сыновьях робость, иногда даже страх перед женщиной как перед каким-то ненасытным чудови­щем, вампиром, эго-истически иссасывающим мужскую силу. И хотя именно мужчины чаще «меняют» женщин, постоянно пытаются склонить их «легче» относиться к близким отношениям, они же сами, чтобы за­щититься от страха перед женщиной, чтобы прикрыть свою ущерб­ность, слабость своего полового духа, придумали и почти повсеместно насадили мнение, что «все женщины — шлюхи». Исторического пращура этого мужского суждения можно разглядеть ещё в приписываемой Конфуцию шутке, что влюблённость есть всего лишь не­оправданное преувеличение разницы между одной женщиной и другой. За этой невинной шуткой стоит мрачная мысль, что в конечном итоге от любой женщины получишь примерно одно и то же и что ждать от неё большего, по меньшей мере, неразумно.

Вся история падшего человечества есть история полового эгоизма и сексуального потребительства. Творчество, которое должно было бы определять сущностные отношения между мужчиной и женщиной, так же редко проникает в эти отношения, как и вообще редко формирует человеческую жизнь. Между полами доминируют нетворческие отношения взаимного использования и скрытой вражды.

14. Современная ситуация

До сих пор мы говорили, подразумевая классически сложившуюся историко-нравственную, а правильней было бы сказать — историко-безнравственную ситуацию между полами. Прошлый век с его сексуальными революциями внёс существенные поправки в эту ситуацию, хотя принципиально не изменил, а только ещё ухудшил духовное состояние человечества. Веками укоренённое неравноправие женщины, неуважение к ней и агрессивное помыкание ею, проросло ответной агрессивностью в женщине и, наконец, вырвалась наружу, перейдя из здоровой идеи эмансипации — уравнения в достоинстве, уважении и гражданских правах, в уродливое стремление перенять пороки мужчин, и прежде всего мужскую половую поверхностность и душевно-духовную нетребовательность (слабость), обратив её как «силу» против самих мужчин, уравнявшись с ними в праве на эгоизм. Современная женщина старалась научиться и во многом научилась смотреть на мужчину так же, как он смотрит на неё, — как на объект анонимного сексуального влечения, которым надо пользоваться, не стремясь преодолеть духовно-душевную анонимность, не добиваясь от мужчины целостного акта половой любви, удовлетворяясь, как и он, актом сексуальным. Пьер Безухов с негодованием и презрением «рекомен­до­вал» Анатолю Курагину: «Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге, — с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они воору­жены против вас тем же опытом разврата...» Со­временная женщина старается исполнить эту «рекомендацию» с точностью до наоборот. В этой новейшей женской «этике» мелькает ­отражение всё той же, только инвертированной шутки Конфуция: в ко­нечном итоге от любого мужчины получишь примерно одно и то же и ждать от него большего, по меньшей мере, неразумно.

Но и дурно понятной эмансипации женщинам не хватило. Из отчаяния и одиночества женщины, из невозможности сотворить с мужчиной духовную ценность истинной половой любви и из опустошённости подражанием бездуховному сексуальному потребительству возник феминизм. Нам представляется, что феминизм есть в своём роде ultima ratio, последнее средство женщины отомстить мужчине, отомстить абсолютно — вычеркнув его из своей жизни.

Бердяевская мысль о том, что в падшем мире дух не узнаёт себя в собственных творениях, есть истинно пророческая мысль. Дух женщины, не узнающий себя в изуродованных мужской духовной слабостью и сексуальным потребительством плодах половой любви (мы здесь опять-таки имеем в виду не столько детей, зачатых без любви, сколько разрушенные экзистенциальные отношения), страдает и претерпевает поистине жуткие искажения. Женская сущность ничтожится. Отношения между женщиной и мужчиной делаются всё более животно-функциональными, всё менее духовно-сущностными. Нередко женщина уже начинает свой путь с мысли о детях, наперёд перенося на них всю ту ценность Любви, которую она a priori не надеется восуществить в мужчине. Ей это a priori даётся не только в воспитании, но в социально-историческом опыте, перешедшем уже в устойчивое коллективное сознание. Соглашаясь на брачный союз с мужчиной без Любви, но в расчёте на обеспеченность и близкую перспективу рождения детей, или решаясь зачать ребёнка от анонимного влечения, то есть от безэротического сексуального акта, женщина уже наперёд планирует духовно-душевную измену мужчине с ребёнком. Но Любовь к ребёнку не может быть заменой Любви к мужчине, ибо она есть продолжение этой Любви. «Не хорошо быть человеку одному» — означает не «плохо без ребёнка», а «плохо без возлюбленного, без своего другого». Измена мужчине с ребёнком невозможна. Женщина не может сотворить с ребёнком то предельное единение, ту высшую духовную ценность, которую может и должна сотворить в половой любви с мужчиной, ибо ценность Любви творится в свободном духовно-эротическом творчестве, а не в плотском рождении по распорядку природной необходимости. Духовная энергия пола, которую, не будучи в состоянии отдать мужчине, женщина стремится вложить в ребёнка, часто развращает и разрушает психику детей. Но даже если это худшее и не происходит, всё равно постепенное — в силу взросления — отдаление ребёнка от матери наносит женской сущно­сти незаживающую рану, оборачивается для неё тяжёлым разочарованием, пустотой, обрекает на страдания, на чувство одиночества и без-дар-ности.

Небесный брак женщины возможен только с мужчиной, и только как акт духовно-творческий, как возгорание Эроса. Только так совершается единение, угодное Богу.

Великий акт творчества половой любви возможен и в наше время, но он уже почти непонятен, менее понятен нашему времени, чем какому-либо другому, и даже неприятен ему. Половая любовь целожизненного масштаба манит, но и беспокоит совесть, мешает цинично обустраиваться в комфорте сиюминутных запросов эго. Творчество такой любви не вмещается в «этику» сексуального потребительства, которую усвоила и осознанно практикует современная женщина. Растение великого эротического духа не вписывается в карликовую растительность бездуховной «тундры». Оно не оптимально для климата бездуховности. Великие акты оригинальной совести, акты творческие, неуместны в мире преобладающего сексуального потребительства. Такие акты совершаются только в духе пола, творящем духе Любви. Готический собор мог быть центром средневекового города, но он неуме­стен среди типовой многоэтажной застройки. Лич­ностная архитектура духа, опирающаяся на веру, нелепа среди массового строи­тельства потребительской цивилизации безверия. Как ни горько нам, понимающим всю слабость и виновность мужчин, признавать это, но переход современной женщины от этики творчества половой любви к «этике» сексуального потребительства есть ещё более страшное духовное падение, чем падение мужчины, существа заведомо более слабого, более низкого в духе пола. Омнипотенциальность, как вседо­зволенность, губительна для всякой чело­вечности, но омнипотенциальность женщины в половой сфере ужасна, это падение с большей вы­соты. Оригинальная совесть женщины, её высшее духовно-твор­че­ское призвание, вся она, как Образ и Подобие Божие, как сущность, больше, чем мужчина, очтоживается в духовно-творческом акте половой любви, но и значительно больше, чем мужчина ничтожится в практике бездуховного сексуального потребительства. Отверзающаяся в женщине мэоничность воцаряет вокруг неё непереносимую тьму.

Справедливости ради надо заметить, что этому страшному духовному падению женщины в современном мире зеркально от­вечает столь же глубокое духовное падение мужчины в его специ­фическом духовно-творческом призвании. Если, будучи в сти­хии пола в основном потребителем, мужчина прежде всё же оставался духовно потентным сублимационным творцом на ниве цен­ностей художественных и интеллектуальных, то в наше время он катастрофически теряет и эту свою силу. «Донжуанский список» Пушкина — это жестокий ­диагноз его ду­ховной слабости в половой любви, но его гениальная по­эзия есть об­на­ружение в нём великой эротической потенции, ги­гантский выброс ду­ховной энергии, истинный взрыв Эроса в сублимационном творчестве. Судьбы большинства мужчин-творцов мало привлекательны (например, в случае Пушкина) в смысле сотворения ценностей половой любви, но эти судьбы озаряет свет великой сублимации, они пленяют иными творческими ценностями, иными духовными взлётами.

В ХХ веке христианская цивилизация разрешилась «массовой куль­турой»^[10], затопляющим всё на своём пути потоком ремесленных однодневок, повсеместно и «с успехом» заменяющих духовные цен­но­сти. Цивилизация дробит целостную человечность, поощряет культурное потребительство точно так же, как и потребительство сек­суальное, делает ненужными, излишними напряжения целостной субъективности целостного человека. Проблема половой любви фактически исчезает с горизонта событий, остаётся проблема «секса в большом городе». Ни творчество верховной ценности половой любви, ни субли­мационное творчество иных ценностей невозможно без накалов и взрывов Эроса, а это нельзя поставить на поток. То, что раньше было произведением, ныне сделалось продуктом и изготовляется индустриально. Такие взры­вы Эроса, как творчество Данте, Гёте или Родена с их гигантской суб­ли­мацией, возможны и в наше время, но ужас в том, что они не нужны и уже почти непонятны нашему времени: «...теперь ясно обозначилось, что культура против цивилизации, что потоки текут в разные сторо­ны»^[11]. Ни Эрос великой Любви, ни Эрос великих сублимаций, не вмещаются в потребительскую «этику» эпохи, отменившей мощные движения духа и не востребующей ни великого творчества половой любви от женщины, ни великого сублимационного творчества от мужчины.

В алгоритмах функционирующих механизмов цивилизации Эрос оказывается излишен. Эрос взрывоопасен, непредсказуем. Он мешает равномерной работе машины. В каннибализме тотального взаимопотребления наступает иссякновение Эроса как единого духовного источника творческой энергии, из которого прежде женщина упрямо стремилась сотворить ценность половой любви, а мужчина упрямо черпал энергию сублимации.

15. Демонизм пола

С половой стихией, и главным образом с женщиной, традици­онно связывается некий демонизм пола. Это древнее как мир недоразумение. Принято разделять дух и пол. Сам первородный грех является крае­угольным камнем этого укоренившегося разделения. Однако разделение это неверно. Половая стихия духовна. Духовна вся человечность, она первотварно была целостно пронизана Духом, «дыханием жизни». Дух пола, как всякий дух, — от Бога. Это всё тот же нетленный дух Эроса, великий первоисточник творящей энергии, который питает всякое человеческое творчество. Половая любовь есть не просто творчество, а, как мы видим, высшее творчество, творчество верховной бого­человеческой ценности — любви целостного человека к целостному человеку. Любовь-каритас и любовь-дружба при всей их высоте и духовности в сравнении с всеохватностью половой любви суть частные духовные движения. Можно испытывать любовь сострадательную и любовь-дружбу, не принимая человека целосущностно, до конца. Но половая любовь невозможна без целосущностного приятия любимого. Она, собственно, и творится как целосущностное приятие. Творчество половой любви требует от человека максимального на­пряжения и концентрации не физических, а, главным образом, духовных сил. Никакое (за вычетом редчайших исключений) про­изведе­ние художественного или интеллектуального творчества не требует всей жизни, не взывает в такой степени всем своим существом к сотво­рению на вечность, не взыскует небесности с такой силой, как половая любовь. Субъект половой любви — избранник — должен быть вечным. Это и абсолютное упование, и непреклонное требование всякой души человеческой, даже той, которая, казалось бы, уже потеряла веру и живёт компромиссами и суррогатами.

Грехопадение положило вражду между всем и вся. Человеку ­трудна настоящая дружба, трудно даётся ему сострадательность. Но наибольшая трудность — это всё-таки трудность половой любви, трудность со­творения верховной ценности тварного Эроса, любви ­целостного человека к целостному человеку. Здесь происки сатаны наиболее «успешны». Эго, впущенное им в Творение, есть самый мо­гущест­вен­ный демон. Демон эго-истической сексуальности отделил плоть от духа и открыл человеку пагубное умение автономно на­слаждаться телом, не задействуя при этом душу, не стяжая ценно­сти духовной. Демонизм пола не в неотразимой притягатель­ности по­ловой любви, не в её непобедимом магнетизме — в этом выражается дух пола, здесь огонь Эроса, здесь сущность, смысл, что. Демонизм пола — в оску­дении Эроса, в угасании духа пола, в торжествующем ничтожестве самочинной бездуховной плоти. Человека может раз­рушить сексуальность, но его никогда не разрушает половая любовь, ибо любовь половая, как и всякая Любовь, — это «дыхание жизни», это весть от Бога. Она предполагает сотворение, мобилизацию духовных сил, манифестацию сущности в напряжениях эротической воли, она востребует великий творческий акт оригинальной со-вести, рас­крыва­ющий и утверждающий в человеке Образ и Подобие Божие, ­делающий его сопричастником Божественного Эроса, духовным ­сотрудником Бога в Замысле о Любви. Почему так потрясает и за­хватывает человека влюблённость? Потому что влюблённость — это первое могучее напряжение духовно-эротической воли, это пред­чувствие величайшего из возможных творческих актов, акта истинной половой любви. Льву Толстому принадлежит замечательное ­наблюдение: «Посмотрите на влюблённых — все талантливы!» То, что влюблённость чаще всего гибнет в дальнейших отношениях, так и не развившись в Любовь, свидетельствует о колоссальной подорванности духа Эроса в падшем человеке, о его неспособности ответить на Божию весть, совершить подлинный и полноценный творческий акт оригинальной со-вести.

Демон обитает не в любящей женщине, а в женщине, утратившей духовную способность к половой любви. Любящая женщина не сексуальна и не гедонистична. Она эротична. В Любви женщина не демонична, а ангелоподобна. Она не унижает и не разрушает мужчину, а хранит и возвышает его, укреп­ляет в нём сознание личности, ибо и любит она именно цело­личностность мужчины — целостным женским полом она любит в нём целостный пол мужской. В определённой степени своей Любовью женщина со-творяет мужчину. Говорят, что любовь женщины способна сделать мужчину лучше, выше. На большей глубине это означает — Любовью открыть и Любовью подтвердить в нём то высшее, что Бог вотворяет в каждом человеке. Бывает и так, что мужчина, редкий мужчина, способный к сотворению ценности половой любви, возвышает женщину. Это возможно, хотя представляет поистине редчайшее духовно-эротическое событие, редкое настолько же, насколько редок в мужчине ду­ховный дар любить целостным ­полом. Такой редкостный дар половой любви запечатлён Куприным в образе Желткова в «Гранатовом браслете».

С половой любовью связано то, что Бердяев называл раскрытием тайны Лица: «В творческом акте любви раскрывается творческая тайна лица любимого. Любящий прозревает любимого через оболочку природного мира, через кору, лежащую на всяком лице. Любовь есть путь к раскрытию тайны лица, к восприятию лица в глубине его бытия. Любящий знает о лице любимого то, чего весь мир не знает, и любящий всегда более прав, чем весь мир. В Боге встречается любящий с любимым, в Боге видит любимое лицо»^[12]. Истинная половая любовь есть соприсутствие человека Богу, их великое со-бытиe, подлинный акт богоединства. Любовь открывает любящему в его возлюбленном такое, чего не видит и не знает кроме него никто. Высшее знание чело­века о человеке, самое глубокое и самое достоверное, доступно только целостной половой любви.

Демонизм витает над стихией пола, но он никогда не связан с по­ло­вой любовью. Демонизм проступает в «этике» сексуального по­тре­бительства, в духовном измельчании. Он сгущается в ненависти и мести — экстремумах духовного падения. Демонична женщина, низ­менно манипулирующая низ­менной мужской сексуальностью, не воз­вышающая мужчину требованием целосущностного полового акта, а порабощающая его бездуховной наркотической зависимостью от актов сексуальных, поощряющая слабость его полового духа, использующая его греховную ущербность в корыстных целях собственного эго. Женщина демонична, когда в отчаянном стремлении любым способом достичь целосущностного полового слия­ния с мужчиной пожирает его, лишает личности. Здесь демоническое начало проявляется с поистине роковой жестокостью, ибо женщина, которая вначале слепо пожирала мужскую личность, впоследствии не прощает мужчине именно безличности, платит ему презрением за ничтожество.

Демоничен бывает и мужчина, когда домогается женщины, обманывая бессущностной сексуальностью её целосущностные половые ожидания. Но мужчина чаще всего слишком поверхностен для демонизма. В стихии пола он скорее не демон, а «мелкий бес», его дробные сексуальные влечения слишком минутны и очевидны, ничтожны ­перед огромностью и глубиной целостного пола. Ущербная мужская «эротика» есть карикатура на Эрос. Мужской «эротике», как правило, чужды и энергии высоких сущностных взлётов, и без­оглядность падения в бессущностное. Мужчина с его лёгкой способностью удовлетворяться сексуальными актами чаще всего остаётся в тёпленькой середине потребительства. В по­ловой стихии его редко охватывает огонь целостного Эроса и столь же редко сковывает лёд демонизма. Муж­чина в половой стихии сер: он не способен вспыхивать, как звезда, но не рискует и превратиться в чёрную дыру. Демонизм пола больше характерен для женщины. Её половое призвание требует большей ду­ховной высоты, обещает более яркое свечение Эроса и чревато более глубокими провалами в бездуховность, большей тьмой. В ангелоподобии любви женщина ближе к Богу, чем мужчина, даже в самых могучих сублимаци­онных взлётах, но в демонизме безлюбовности женщина ближе к мэоническому небытию, чем мужчина в самой разнузданной сексуальности. Ясон — фигура трагикомическая, вызывающая жалость; Медея — фигура трагическая, вызывающая ужас.

Как бы то ни было, демон пола вселяется — в женщину ли, в мужчину — не от избытка силы полового духа, а от его недостатка, от бессилия восуществить половую любовь как творческий акт оригинальной совести, как духовную ценность целостного Эроса.

 ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО

Творческая потенция в человеке есть искра от Всеблагой творящей мощи Бога. Сила творческая есть сила Духа Божия, сила Эроса, Руах... частицу которого Творец вдыхает в свою тварь. Никакою иной силой, кроме силы эротического духа, творчество не побуждается, а всякий тварный дух — от абсолютного и несотворённого Духа Божия, Духа Святого, ибо вообще нет никакого иного источника духа, кроме Духа Святого. Дух же Святой, Дух Божий, никаким образом несовместим со злом. Поэтому «злое творчество» невозможно. Мы рискнём утверждать, что допуще­ние возможности «злого творчества» есть ошибка религиозной мысли, ошибка традиционная, ошибка по недодуманно­сти. Эту ошибку допускали многие религиозные мыслители.

Необходимо отказаться от понятия «злое творчество», идея которого возникает из ценностной невнятицы, из путаницы между деланием духовным, эротическим, и деланием бездуховным, танатическим, между творческой волей к сущности и волей к ничто. История человечества знает много ценностных недоразумений. Одно из них — утвердившееся среди людей понятие «злой гений». Оно только и могло возникнуть из допущения самой возможности «злого творчества». Мы решительно утверждаем, что понятие «злой гений» есть результат недо-разумения, недоста­точного разумения того, что такое творчество и что такое гениальность.

Мы уже говорили, что добро есть ответное и уступающее злу по старшинству. Чтобы возникло добро, сперва в человека должно было войти зло, посеять в нём свои ядовитые семена, вызвав ответную реакцию возмущения боготварной человеческой сущности, первый духовный протест против поднявшего голову эго. Добро есть реакция на зло и протест против зла, первое столкновение Эроса с Танатосом. До вхождения зла в тварный мир человек не знал, что такое добро, и не нуждался в добре как противоположности злу, ибо всё в нём и во­круг него было «добро зело». Всё было неповреждённо благим, то есть ­таким, каким замыслил и сотворил Всеблагой Бог. И по грехопадении человек не утерял окончательно благое начало своей тварности. Правда, оно перестало быть в нём и в мире целостным первотварным Благом, претерпело тяжелейший изъян, но выжило и подало голос как универсальная ценность добра.

Гениальность есть самая сердцевина тварной сущности человека. Гениальность прямо связана с Образом и Подобием Божиим. Человек гениален тем, чем отдалённо напоминает Бога — красотой, духовной свободой и творящей силой Эроса. Человек был сотворён гениальным ради творчества во Благо, ради сподвижничества Всеблагому Богу-Творцу и прежде всего ради высшего наслаждения творчеством, ибо Эрос Бога — давать наслаждение твари.

В мире падшем и для человека падшего гениальность не только осталась энергетической сердцевиной его тварной сущности, но приобрела ещё одно свойство — стала хранительной тягой к Отцу заблудшего сына. Ныне человек не только творит гениальностью своей, но прежде всего ищет ею Бога, транс­цендирует, восстанавливает и хранит себя как сущность, пролагает одухотворяющие пути возвращения в утерянный мир неповреждённого первотварного Блага. У римлян слово «гений» означало доброго духа-хранителя, а в христианстве со­ответ­ствует ангелу-хранителю, которого имеет каждый человек. Гениальность означает в этом мире осенённость всякого человека благотворным духом, Божиим вестником и стражем. В мире горнем, райском, гениальность человеческая выражала себя незамутнённой Любовью и сыновней близостью к Творцу. Эта Любовь и эта близость питали в человеке положительную силу бессмертия, силу теургическую. В падшем мире гениальность выражается тоской человека по миру горнему, где он был неповреждённо благ, то есть гениален в Эросе, в творящем духе Любви, где имел счастье непосредственной близости к Отцу Небесному. Вот почему все гениальные творения человеческие, сколь бы светлы и жизнеутверждающи они ни были, всегда несут в себе ноту острой ностальгической боли, слаще которой нет ничего для человеческого сердца, ибо в радости и в беде, во сне и наяву человеческое сердце тоскует об утраченном Рае.

Бердяев определяет гениальность как необычайно сильно выраженное воление мира иного и соглашается с Отто Вей­нингером, считающим всех людей потенциально гениальными. Действительно, ге­ния-хранителя получает от сотворения каждый человек, поэтому можно говорить, что все без исключения люди по боготварной своей сущности гениальны. Тоска человека по Богу и миру Божию, тоска и скорбь души, изголодавшейся по Свету горнему, — это и есть присутствие вблизи человека ангела-гения, вестника вечности и хранителя чело-вечности, напоминателя о жизни в Божественном Благе и побу­ди­теля к добру. Поэтому яд ничто, действующий в человеке от грехопадения, не только отравляет человека, не только разлага­ет его сущность, но вызывает в нём и здоровую реакцию добра — противление воле к бездарности, протест против духовного паралича, возмущение ни­зостью соблазнов бессущностного, изъявление воли к гениальности, ­выражающееся в отвержении грубо вещественного мира времени-к-смерти и необычайном по накалу волении мира иного, возвышенного и тонкого, неповреждённо сущностного, где не было зла, где яд ничто не разъедал целодуховную ткань тварной человеческой сущности. Накал воления мира иного, соединяющийся с из­бытком духовно-эро­ти­ческой потенции и образует движитель творчества, подвигает человека на вдохновенные пути трансцензуса, ибо всякое творчество есть искание искры Божией в себе и искание себя как малого, но вечного присутствия в Боге. Искание себя есть трансцендирование, напряжение духовно-эротической воли, устремление по ту сторону мира сего, отпавшего от Бога и лежащего в танатическом зле. Так актуализируется первотварная гениальность человека, и существенно здесь то, что ни творческая воля человека не может быть злом, ни плоды его творчества никогда и ни при каких обстоятельствах не могут быть злыми, ибо творящей силой обладает только Эрос. Гениальность актуали­зирует себя, как протест что против ничто, как восстание сил духа против бездуховности мира. Гениальность — это взмах крыльев ан­гела-хранителя, это порыв человека к сущности, к единению с Богом, искание в Образе и Подобии Божием избавления от нестерпимого без-образия зла.

Анна Шмидт в своей далеко не бесспорной, но местами чрезвычайно глубокой книге «Третий Завет» так описывает роль ангела-хра­ни­теля в судьбе человека: «Только тогда человек видит, куда идёт, и владеет своей судьбой, а не она им вла­деет, когда бесповоротно пойдёт в ту или другую сторону и не будет служить двум господам; но если пойдёт за ангелом-хранителем своим, он овладеет своей судьбою навек; если же за злым своим духом, то овладеет ею лишь пока он в мире; для этого ему нужно вырвать из сердца своего с корнем всякую любовь и всякую правду, и тогда все блага мира будут к его услугам, и неудач у него уже не будет, ибо ангел его отступит от него»^[13].

«Злой дух» или «дух зла» — выражение, часто употреблявшееся религиозными мыслителями, есть, собственно говоря, условность, ибо в действительности «дух зла» — это отсутствие духа, оплотнение в бессущностной материи. Дж. Б. Рассел, рассматривая образ Сатаны (или Дьявола, или Люцифера) у Данте, тонко подметил: «Сам Дьявол предстаёт как масса мертвой материи. Теологи утверждали, что ангелы остались ангелами (то есть бесплотными существами. — Примеч. авт.) и после своего падения. Данте же представляет нам Сатану во плоти: как полную противоположность духу... Создавая образ Сатаны, наделённого косматым звериным телом, почти приближа­ющимся к чистой материи, Данте использовал христианскую и платоническую традицию, согласно которой чистая материя дальше всего отстоит от Бога и ближе всего к небытию»^[14]. Это очень глубокая интуиция Данте. Сатана потому и удалён от Бога дальше, чем любая другая тварь, что он есть концентри­рованная бездуховность. Испустив Дух Божий, Святой Дух Любви, — падший ангел не стал каким-то иным «духом». Он утратил духовность, потерял свою сущность, весь изошёл в эго, а так как сам по себе ангел и первоначально не обладал плотью, то падший ­ангел (сатана) не есть даже плоть, он меньше чем плоть, он — яд бес­сущностности, он — жало ничтоженья в плоти мира, жало обездуховляющее, оплотняющее.

Вновь повторяем — нет иного духа, кроме Духа Божия! Зло есть прямая противоположность духу... без-духовность. «Злой дух» есть отсутствие духа и потенция обездуховления. «Злой дух» есть эго, прорастающее из отравленного злом человеческого нутра и овладева­ющее человеком, попущенная танатическая потенция, сводящая душу с вдох­новенных эротических путей творческого восуществления, парализующая волю к гениальности. Сатана — некогда ангел, существо духовное — по падении своём лишился духовной природы, испустил дух, ибо впустил в себя и попустил в себе танатическую потенцию зла. Падший ангел не есть уже вместилище Духа Божия (а ведь никакого иного духа, кроме Духа Божия, не существует), а есть без-духовность, безраздельное, космическое эго и побудитель всего эго-истического, без-духовного.

Невозможен «злой дух», или если и возможен, то с неукоснительными кавычками при слове «дух», ибо подлинный и единственный Дух всегда от Бога, а Бог есть Любовь. «Существо» злое есть уже бессущностность, танатическое порождение, лишенное духа Любви. Мы протестуем против употребления не только слова «дух», но даже и слова «существо» в отношении призраков, порождаемых Танатосом, ибо так или иначе это ведёт к путанице, даёт почву заблуждению. Слово «существо» имеет общую основу со словом «сущность». Называя бессущ­ностные танатические порождения существами, мы невольно продолжаем разговор о сущности там, где сущности нет. Те «духи», которых заклинает магия, есть лишь условно названные так слепые силы падшей природы, движения и конвульсии материи, оторвавшейся по вине человеческой от Духа Божия, потерявшей сущность, покорившейся тлену. Это бессущностные стихии, все они равно враждебны человеку как смыслу, как носителю Божественного духновения, за ними скрываются и в них облекаются силы смерти, бездуховные порождения Танатоса. В естестве природных стихий, сколь бы ни были они могущественны и захватывающи, нет Любви и нет свободы, они бессмысленно и обречённо обращаются в истребительном материальном круговороте, они детерминированы непрерывной сменой времён и в свою очередь детерминируют всё неизбежностью тления. Магическое заклинание не способно воскресить, но оно может на какое-то время оградить, заставить отступить смерть, либо, наоборот, активизировать силы смерти, владеющие материальной природой, и наслать их на ­человека. Стихийные силы падшей природы, «духи» её естества, не могут дать человеку свободу, ибо оторваны от сверхъестественного ­порядка Духа Божия, от Эроса, и подчинены порядку естественному, танатическому порядку необходимости. «Вечная краса», которой ­сияет «равнодушная природа», есть сверхъестественное совершенство Божия Творения, осевшее в естественный порядок, материя, отпавшая от Духа, отравленная тленностью, поражённая танатическим отрица­нием вечности. «Вечная краса» природы в её безэротическим равнодушии к человеку есть не более чем карикатура на вечность. Такая природа обрекается «вечному возвращению» «младой жизни» ко «гро­бовому входу», то есть дурной бесконечности гибельного кругово­рота падшей плоти. Духи «равнодушной природы», повторяем, есть лишь слепые силы бессущностной материи, которыми человек научился отчасти овладевать, которые научился даже за­клинать, но которые с Духом Божиим не имеют ничего общего. По этому поводу Бубер пишет: «...в того, кого человек мог, как ему казалось, заклинать, нельзя было больше верить как в Бога — пусть он даже продолжал фигурировать под этим именем. Он превращался для человека в пучок сил, в отношении которого тот располагал тайным знанием и тайной властью»^[15]. Здесь схвачено отличие магии и магизма от отношений человека с Богом. «Духи» природы — не Бог, Бога человек не может заклинать, он не имеет никакой ни тайной, ни явной власти над Богом. С Богом человека связывают и могут связывать только отношения Любви и веры, то есть именно отношения духовные, ведь Любовь не есть «дух» природы, не есть одна из стихийных сил её естества. Любовь сверхъестественна, она даёт свободу именно потому, что она есть Дух Божий, она возвышает над пленом естественного порядка. Стихийные же силы падшей природы суть силы не освобождающие, а порабощающие. Они есть стражи естественного порядка падшести, в котором и движется магия, лишь перераспределяя их, пытаясь управлять некими природными силами с помощью других сил всё той же природы. Природа мира сего не есть Дух, и все её «духи» суть злые.

Невозможен «тёмный ангел», «злой ангел», ибо это уже бес — тварь, отвернувшаяся от Света Божия, утратившая Эрос, восставшая на Бога и тем истребившая свою светоносную (святую) ангельскую сущность. Невозможен и «тёмный гений», «злой гений», ибо гени­альность — от Бога, от Света сущности и ради сущности, а зло — от бессущностного и ради бессущностного. Гений — от Света Божия, рассе­ива­ющего тьму, от всепобеждающей монопотенциальности ­Божественного Эроса. Зло же — от Танатоса, от тьмы омнипотенциального мэона, через грехопадение человеков вошедшего в мир тотальным покушением бессущностности на всякую тварную сущность, слепой экспансией безначального ничто на тварное что.

Актуализация воли к гениальности есть преодоление эго, усилие Эроса. Воля к гениальности — это искание Бога Любовью, это трудное восхождение к сущно­сти, смысл которой всегда Любовь. Восхождение сопряжено с бездной всевозможных проблем, часто — с одиночеством и непонятостью, но в этом пути человеку неизменно сопутствует гений-хранитель души. Отвращение от гениальности, процветание воли к бездарности есть лёгкое нисхождение в ничто. Нисхождение снимает тяжкий проблематизм жизни, расслабляет человека во «всех благах мира», но одновременно свидетельствует, что «ангел его отступил от него».

Искание Бога есть всегда искание творческое, искание творчеством. Только творчество есть путь к Спасению, только во вдохновенном трансцензусе творчества мы почерпаем ощущение, что спасаемся. Человеческий гений — это всегда доброе и творческое. Невозможно «злое твор­чество». «Злой гений» есть недоразумение, словесная та­рабарщина, ибо гений охраняет и утверждает человеческое что, он способ­ствует очтоженью мира. Явление гения манифестирует тягу человека к Богу, зло же есть заведомое отвращение от гениальности, безразличие, а в последнем счёте просто забвение ангела-гения, охраняющего человечность, нередко прямое ожесточение против Бога. Забвение ангела-гения есть предательство человеком своей первотварной гениальности, распыление творческой силы, зарывание в землю даров Благодати, во Спасение ему спосылаемых. Сначала это не-возмущение бессущностным в самом себе, затем не-протест против процессов ничтоженья, свирепствующих в окружа­ющем мире, и, наконец, не-утолимое алкание мира сего, лежащего во зле, тупое равнодушие к миру иному, просто не-разумение того, что такое иной мир и зачем он нужен.

Есть в человечестве ещё одно значение слова «гений». Гениями принято называть тех, в ком с исключительной силой выражен ка­кой-либо из бесчисленных даров Благодати, хотя дар и дoлжно было бы на­зывать даром, ибо гений — это другое, не спосланное ­некоему Лицу, а принадлежное всем и каждому от сотворения. Гений — это ангел-хранитель Образа и Подобия Божия. Неточность в опреде­лениях очень дорого стоит людям, потому что они находятся не в ясности Божественных смыслов о сущности, а в помрачённости злом ничто, сквозь которую очень слабо и неверно проступают очертания сущностей, сквозь которую бессущностное обманно мерцает, как сущность.

Именно такая судьба постигла и первоначальную суть понятия о гении. Поначалу гением именовали того, в ком с исключительной силой выражен некий благодатный дар. Но помрачённое танатической бездуховностью, всё более ничтожимое безверием человечество постепенно привыкло называть гением всякого, у кого чрезвычайно сильно выражена способность к какому-либо деланию. Само делание перестало квалифицироваться по духовно-сущностным признакам. Теряя веру в Бога, люди постепенно забыли, что далеко не всякое, к чему способен человек, — от Бога и даров Благодати. Они забыли, что, познав зло, человек сделался существом двойным, эро-тана­тиче­ским, что он стал способен ко злу, приобрёл новые страшные «способности», которых не было в его первотварной сущности. Люди до такой степени утратили духовное зрение, что разучились различать между деланием духовно-эротическим, творческим, очтоживающим, и деланием бездуховно-танатическим, бестворческим, ничто­жащим. Стало допустимо определять понятием «гений» в равной степени и великие дары Благодати, творчески восуществля­емые человеком в духе Любви, актуализирующие подлинную гениальность, и «великие дары» бессущностного, «цветы зла», то есть «способности» с огромной эффективностью ничтожить сущность, получаемые от знания зла и процветающие на та­натической бездуховности и приверженности соблазнам. Так возникли «гении хитрости», «гении жестокости», «гении ­власти», «гении интриг», «финансовые гении», «гении попу­лярности» и т. д. в том же танатическом роде. Люди забыли, что актуализированная гениальность есть всегда взрыв Эроса. Гениями стали называть и монстров, порождаемых Танатосом. Шекспироведение нашего времени нередко называет Яго «ге­нием злодейства», хотя сам Шекспир был очень далёк от подобного богохульства.

Спартанский пёс,

Свирепей муки, голода и мора!

Взгляни на груз трагического ложа!

То сделал ты. Он отравляет взор.

«Спартанским псом, страшнее муки голода и мора» име­нует Шекспир своего персонажа, ибо сущностно важно не то, как ловко ис­полнил Яго свой замысел, а то, что он замыслил, что сделал. Шекспиру не пришло бы в голову восхищаться эффективностью действий Яго, его ужасала разрушительная сила зла — тупиковая бессущностность мстительной зависти, противочеловеческая кощунственность оговора. В Шекспире мощно актуализировалась гениальность, его творчество было великой вспышкой эротического духа. Эрос есть дух, а дух есть свет. В лучах света духовного художественное воображение и нравственное чувство поэта было ранено и потрясено танатической тьмой. Наше время мерилом «гениальности» сделало успех, чистую эффективность без оглядки на качество, и по критерию успешности «гением» могут назвать того, в ком никак не актуализирована богоданная гениальность человека, кто ни в малой мере не раскрыл в себе благодатные дары, в ком нет и грана воления мира иного, а есть одно только неудержимое алкание и прославление мира сего. Пространные ­умствования о связи творческого гения с нечистой силой — одна из модных тем литературы, унаследованная ХХ веком от века ХIХ, — есть не что иное, как раболепие перед князем мира сего, форма заигрывания безбожного человечества с Танатосом, с тьмой ничто, жуткое свидетельство того, насколько мир наш погружён во зло; «...упадочность души, к добру и злу постыдно равнодушной, ныне доходит до мистического упоения пассивностью и покорностью, до игры в двойные мысли. Упадочная душа любит кокетничать с Люцифером, любит не знать, какому Богу она служит...»^[16] — эта мысль, высказанная Бердяевым в начале ХХ века, свидетельствует о том, что хотя философ и говорил о возможности «злого творчества», его гениальная интуиция подсказывала ему, что яд «люциферизма» есть признак упадочной души, то есть души, в которой ослабел или вовсе померк дух эротический, дух Любви.

И — увы! — эта мысль оказалась пророческой не только для ХХ, но в ещё большей степени для начавшегося ХХI века — времени, как никогда ранее отвернувшегося от духа Любви, как никогда прежде слабого в духовном творчестве и «сильного» во всевозможных видах разрушительного танатичес­кого делания. ХХ век, дегенерированный безбожием и насмерть запуганный бесчеловечием, на которое оказался способен, усомнился в ценности и самом смысле культуры, открыл в ней «репрессивность», насилие над свободой. «Что хочу, то и ворочу! Всё позволено! Ничто не может и не должно меня ограничивать, иначе я становлюсь закомплексованным, несчастным, неадекватным, способным на ужасные вещи!» Право на произвол как гарантия сохра­нения адекватности — это безбожная выдумка именно ХХ века. Мэоничность сво­боды как идейная индульгенция на произвол никогда не была так сильна, как на рубеже ХХ–ХХI веков. Современная душа пала настолько, что уже не просто «кокетничает с Люцифером», она требует декретирования «люциферизма» в качестве морально-эсте­тической нормы. Великий «шедевр» на­ших дней — горящие и рушащиеся небоскрёбы Нью-Йорка — это и есть предельно безэротический, бестворческий акт «злого творчества», ничтожащее дело «злого гения», чудовищный артефакт современного мира, бездуховное лицо «духа зла». Причём мы имеем в виду не столько самого дракона глобального терроризма, сколько создавших и взрастивших его роди­телей, не столько чудище Франкенштейна, сколько самого Франкенштейна, это чудище выпестовавшего. Востребовав раскрепощения в произволе — «Всё позволено! Ничто не должно меня ограничивать!» — человек получил торжество танатического ничто.

Пушкин понимал, что «гений и злодейство, две вещи не­со­вмест­ные», но понимал он это потому, что сам через своё поэтико-фи­ло­софское творчество восуществил великий дар, ни­спосланный ему от Благодати Божией, исполнил служением данное ему от Бога призвание, в высочайшей мере актуализировал волю к гениальности. Сколь бы противоречивой ни вы­глядела личность и судьба Пушкина в порядке обыденности, но в экзистенциальном, то есть духовном порядке, он имел право сказать о себе, как старец Пимен: «Исполнен долг, завещанный от бога, мне, грешному...»

Воистину за праведное служение по призванию чадам Божиим посылаются великие откровения, простые и ясные взору духовному, но совершенно скрытые от незрячих мирских глаз.

ГЕРОИЗМ ТВОРЧЕСТВА

Творчество есть путь человека к Спасению. Путь этот чрез­вычайно труден и требует героизма. Творчество есть не только могучее духовно-эротическое воление, но и служение, а падший мир по преимуществу без­эротичен и склонен к потребительству. Мир танатичен, дух Эроса в нём неприкаян, он страдает и распинается. Логос, сошедший в мир в Святом Духе Любви и вочеловечившийся во Иисусе Христе, был распят. Жить в духе Любви, жить духовно-эротическими актами оригинальной совести, актами логосными, актами творческими, — значит неизбежно встать в оппозицию к большинству мирских оснований, ибо мир сей основан по преимуществу не на духе Любви, а на бездуховности эго, на похоти власти, на танатическом равнодушии человека к человеку, легко переходящем во взаимную ненависть. Духовно-эроти­че­ское, творческое отношение человека к людям и миру есть самое трудное и опасное дело, потому что на отношение Любви люди чаще всего отвечают опасливой враждебностью или жестоким эго-измом, а мир — почти всегда — бесчеловечным равнодушием. На Любовь надо осмелиться, на творчество надо отважиться, ибо творчество как Любовь и Любовь как творчество есть свободное духовное деланье в Боге и во Имя Его. Бог в этом мире распят. Творчество в этом мире сродни самораспятию.

Мир лежит во зле и поклоняется не Богу, а князю мира, сатане. Дух Любви дышит в мире, но можно без преувеличения сказать, что он едва дышит, в то время как властвуют миром грубая вещественность падшей плоти и танатическое эго. Подлинный героизм связан не с оправданием мира, не с подпи­ранием и умножением его падшей плоти, а с отвержением его соблазнов ради спасительного пути в мир иной, мир Божий, о котором человек имеет непреходящее духовно-опытное знание. Волевое движение навстречу этому знанию и есть героизм творческой жизни. Творчество есть свободное героическое движение человеческого духа к сущности, эротическая воля лично­сти к восуществлению, к раскрытию и утверждению своего тварного что. Но отвержение мира в его соблазнах не означает, что надо насиловать или намеренно разрушать мир.

Творческая борьба со злой волей к ничто не есть борьба сило­вая. Отвержение мира — это отрицание его фиктивных бездуховных «ценно­стей» через раскрытие ценностей иных, духовных; это ломка его установок на эгоизм и равнодушие через напряжение эротиче­ского духа, через сотворение Любви. В актах творчества мир не насилуется и не разрушается, он преображается, очтоживается вопреки преобладающим процессам ничтоженья. В духовно-эротических напряжениях творческой воли сотворяется новая сущность, которой предстоит наследовать вечность, возвысившись над гибельным круговоротом времени-к-смерти. Падшему человеку, пленнику мира грубой вещест­венности, бывает очень трудно верить в это, видя, как рушатся цивилизации, как сгорают без следа библиотеки и музеи, как обращаются в пыль великие творения зодчества, материальной мощи которых, казалось, не угрожало даже всесильное время.

Уж если медь, гранит, земля и море

Не устоят, когда придёт им срок,

Как может уцелеть, со смертью споря,

Краса твоя — беспомощный цветок?

Как сохранить дыханье розы алой,

Когда осада тяжкая времён

Незыблемые сокрушает скалы

И рушит мрамор статуй и колонн?

О горькое раздумье!.. Где, какое

Для красоты убежище найти?

Как, маятник остановив рукою,

Цвет времени от времени спасти?

Надежды нет. Но светлый облик милый

Спасут, быть может, чёрные чернила!

Надежды нет, и надежда есть! Она звучит в последних строках шекспировского сонета. Это героическая надежда на творчество. В порядке духовном «рукописи не горят», вложенная в них эротическая энергия нетленна и связывает их с вечно­стью Логоса. Верить в бессмертие духовных сущностей, стоя по горло во всеразрушительной стремнине времени-к-смерти, — героизм. Героизм творчества есть самый трудный и единственно подлинный героизм, ибо зло мира есть прежде всего бессилие и трусость самого человека, помрачённого тьмой безверия, задушенного диктатом эго, тяжко детерминированного танатической волей к ничто. Эта злая воля во­шла в мир через человека и живёт в мире потому, что обитает, как паразит, в самом человеке. Творчество есть прежде всего борьба человека с самим собой, духовное сопротивление происку зла в себе, коллизия в глубинах личности Эроса с Танатосом, схватка духновения Божия с паразитом бессущностного, который пожирает человеческую сущность, стремится задуть искру Божию, столк­нуть человека и весь мир в безысходный коллапс мэонической омнипотенциальности, в ничто последнего небытия. От исхода этой схватки, от того, как будет решён внутри личности эро-танатический конфликт — а этот конфликт есть и подлежит экзистенциальному решению в каждом, — зависит восуществление человека, его вечная судьба. Победит в человеке Эрос, восторжествует в нём дух Любви, значит, победила воля к сущности, значит, он нашёл себя в Боге и Бога в себе. Если же возобладает бездуховный Танатос, то произойдёт неиз­бежное крушение сущности, потеря Бога в себе и потеря себя.

Есть и ещё один глубинный аспект у этой проблемы. Человек в падшем мире бесконечно одинок. Его одиночество глубже его социальных связей и зависимостей, глубже профессиональных общений, глубже славы и обожания поклонников, глубже самой искренней и проверенной дружбы, глубже влюблённости и даже самой Любви. Каждый человек в какие-то моменты своей жизни чувствует себя безнадежно одиноким и непонятым, неразделённым, несостоявшимся. Всякому знакомо тоск­ливое ощущение, что жизнь ещё не началась и всё никак не начнётся, что мы пришли в мир для чего-то неизмеримо более важного, чем всё, что с нами происходит, что самое главное обязательно долж­но было произойти, но не происходит. Это ощущение знакомо всем без исключения людям, но большинство людей заслоняется от него рассудочной трезвостью, «спасается» от самих себя оглушительным треском суеты. Тютчевский завет «Лишь жить в себе самом умей» очень мучителен. Это завет отчаяния, ибо жить в самом себе значит жить в сознании одиночества, которое можно нарушить, но окончательно разрушить нельзя. Человек не умеет, не может жить в себе самом. Он недостаточен сам себе, его не заполняет до конца даже свой другой, любимый и любящий. Человеку нужен Бог.

Одиночество человека в мире коренится в его отлучённости от Бога. В сокровеннейшей и чаще всего неосознанной глубине всякий ощущает потребность в Боге, чувствует, что обкраден, что ему не хватает главного — какого-то предельного понимания и участия, чьего-то единственного и никем другим не заменимого непосред­ственного при­сутствия, какой-то последней, исчерпывающей полноты. В облаке влюблённости, в блаженстве любви, во вдохновениях творческих человек пере­живает моменты достижения такой полноты, чувствует себя восуществляющимся, ибо в этих высших горениях он переживает ­Богоединство. Говоря возлюбленному или возлюбленной: «Я люблю тебя! В тебе моя жизнь!» — человек неосознанно признаётся в любви к Богу, ибо своего возлюбленного или возлюбленную он обязательно сотворяет, и Бог является ему в творении его Любви. Бог открывается человеку, который охвачен творящим духом Любви, через его другого — через любимого или любимое дело — открывается как единственное и незаменимое присутствие. Думая и говоря: «Я не могу жить без творчества! В нём моя жизнь!» — человек осознанно или неосознанно утверждает, что не может жить без Бога, вне Бога, ибо только Бог-Дух питает в нём эротическую волю. Эрос есть Руах! Дух Божий, Дух Любви, Дух Святой. Он осияет человека в его творческих вдохновениях как истинно заполняющая полнота.

Но до конца слиться с Богом падший человек не может. Ни трансы половой любви, ни трансы сублимационного творчества не выводят его окончательно и бесповоротно в трансцендентное, взлёты кайросов не переходят в полёт, не сливаются в вечное парение. Экстазы прерывны, вдохновения быстротечны, приземление неизбежно. Вечность раскрывается, но не удерживается. Человек не удерживается в веч­ности, падшая плоть беспощадно втягивает его обратно во время-к-смерти. Сиоран подмечает это, размышляя о поэзии: «Поэзия выражает сущность того, чем мы не можем обладать. В конечном счёте её значение сводится к тому, чтобы сказать нам о невозможности какой бы то ни было актуальности»^[17]. Неразлучное единение с Богом, восста­новление утраченного первотварного богоединства — что только и может утолить духовную жажду человека, как единственная безущербная актуальность, — невозможно в падшем мире. Эта актуальность нам запредельна. Она и есть то, «чем мы не можем обладать». И после экстатических взлётов человеком вновь овладевает одиночество богооставленностии. Оно находит его в кругу друзей и близких, не улавливающих в нём что-то самое сокровенное, подстерегает рядом с любимым, ко­то­рый уже перестал быть для него пробудителем экстаза, то есть — предельной актуальностью, настигает рядом с собственным творением, которое было для него источником вдохновения, пока творилось, но раз завершенное уже не вдохновляет, тоже уже не есть акту­альность, не есть его другой.

Трагизм положения человека заключается не только в том, что он беспрерывно ходит рядом со смертью, но ещё и в том, что он посто­янно балансирует на грани сартровского «ада». В какой-то момент времени (именно времени, ибо время есть но­ситель смертоносных мгновений!) он — через смерть Любви или смерть любимого, через разочарование в семье, через творческое самоисчерпание — утрачи­вает своего другого и вокруг него остаются просто «другие». Единст­венный вечный свой другой для человека — Бог. Всеми высшими состояниями обязан человек Богу. Искание Бога, сознательное (а чаще бессознательное), есть движитель всех лучших порывов. Только приближаясь к Богу, человек может ослабить гнетущую тоску одиночества. Только Бог понимает и разделяет человека вполне. Неукротимость стремления человека к Любви и творчеству есть невозможность пережить одиночество своё без Бога, вне Бога, ибо человек, даже самый харизматический, самый одарённый Благодатью Божией, мал и слаб, граничен и исчерпаем, он нуждается в Боге как в единственном не­иссякаемом воз-Духе, из Которого может черпнуть «дыхание жизни». Нет преувеличения в том, что во всякой своей Любви (но в Любви, а не в похотях!) человек осуществляет Любовь к Богу. Во всяком вдохновении, во всяком творчестве (но в творчестве, а не в ремесленных поделках!) человек соприкасается с Богом, переживает, пусть и краткие, но ни с чем не сравни­мые и ничем не заменимые мгновения богоединства. Поэтому не будет преувеличением сказать, что в Любви как творчестве, в творчестве как Любви человек ведёт героическую борьбу против своего одиночества. Он борется за свою высшую и единственно изводящую из пропасти одиночества Любовь, за свою предельную актуальность, единственного и незаменимого своего другого. Тиллих проницательно подмечает: «Интерес веры подобен любовному желанию: это воссоединение с тем, чему ты принадлежишь и от чего ты отчуждён»^[18]. Интерес нашей веры не подобен любовному желанию, а он есть любовное желание! Любовь к Богу есть самое заветное желание воссоединения с Тем, Кому мы принадлежим, но от Кого отчуждены падшестью.

Чтобы признать непоправимость одиночества без Бога — единственного вечного своего другого, — человеку требуется мужество. Признать это — значит признать нищету всей обыденной жизни, сколь бы благополучна она ни была, недостаточность, непоправимую обкраденность мира, отпавшего от Бога. Ведь окончательно обрести Бога, т. е. обрести себя в Боге, мы не можем в нашей смертной юдоли, здесь мы можем лишь стремиться к Нему, веруя в конечное соединение, можем пере­живать краткие духовные приближения к Богу в творческих просветлениях, как получает краткие свидания с близкими осуждённый на пожизненное заключение. Признать, что без Бога и вне Бога мы непоправимо одиноки, — значит признать, что в этом мире мы в заключении, что вся наша жизнь — тюрьма. Ге­роизм творчества в немалой степени состоит именно в честно­сти и прямоте такого признания. Отважиться на творчество — значит отважиться на тяжкое признание непреодолимости одиночества в этом мире, значит решиться выражать «сущность того, чем мы не можем обладать».

Вот почему всякое творчество, и творчество половой любви, и творчество ценностей художественных и интеллектуальных, связано с откровением неизбывной печали жизни. Половая любовь человека к человеку, сколь бы глубока она ни была, всегда имеет в себе привкус горечи, ибо в падшем мире совершенное соединение невозможно. Любовь матери к ребёнку, как бы ни лучилась счастьем, содержит что-то мучительное, ибо женщина рожает своё дитя в мир времени-к-смерти, ей предстоит дышать постоянным страхом за его жизнь, ей неизбежно предстоит расстаться с ним в смерти и знать, что и его возьмёт смерть. Глубочайшие откровения глубочайших мыслителей задеты трагедией мира и человека. Красота художественных творений — будь то мраморы Микельанджело или строфы Пушкина, симфонии и романсы Чайковского, стихи Тютчева или повести Платонова, пассионы Баха или ноктюрны Шопена, песенность Есенина, надрывная горечь Г. Иванова, — всё несёт в себе если не открытый трагизм, то глубокую скорбь или тихую печаль. Всякое совершенство, всякий духовный взлёт отравлены неумолимостью времени и предчувствием смерти.

День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них пытаясь угадать.

На красоте самoй природы, в которой человек прозревает и переживает Славу Господню, рядом с восторгом совершенства почила тень тоски от невозможности окончательно отдаться Тому, в Ком природа нуждается больше всего.

Печальная пора, очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса...

Щемящая красота природы — это горько-сладкая смесь красоты и тоски по Богу, это прощание и надежда на грядущее слияние с Богом, надежда на обоженье мира через обоженного человека. Люди тоскуют без Любви и творчества. Но мир лжёт, когда говорит, что любит творчество. Мир лицемерит, когда объявляет, что способен благословить и вместить Любовь (да он этого уже и не говорит, открыто культивируя плоский расчёт и предпочитая развлечения!). Обыденность мировой жизни не может любить творчество, не способна вместить Любовь.

Любовь и творчество неизбежно взрывают естественный порядок жизни, на­поминают о царящем в ней трагическом не-порядке, о ничтожестве её эгоизма, о тиране Танатосе, под властью которого она прозябает. Слова Бердяева: «В любви нет перспективы устроенной в этом “мире” жизни»^[19] — могут в равной степени быть отнесены ко всякому творчеству, ибо всякое творчество есть Любовь. Отношение к Любви и к любящим противоречиво: с одной стороны, Любви завидуют, с другой стороны, в неё не верят. Обыденность всегда подразумевает под «любовью» сексуальную похоть или корысть устроения родовой жизни, и когда слышит речь о Любви, склонна искать за Любовью похоть или корысть, ибо и похоть и корысть танатичны и легко уяснимы рассудку, а Любовь эротична, она непостижима и требует веры. Так же противоречиво отношение к творчеству и творцу. Люди не могут не тянуться к свету духовному, не могут не искать выхода из затхлых пещер обыденности, к тому влечёт их глубина их оригинальной совести, живая потребность в освежающем воз-Духе. С другой стороны, придавленные властью бессущностного эго, по горло увязшие в болоте повседневности, люди испытывают неудобство, даже боль от духовного света, который исходит от творчества. Они ищут забыться в поверхностных развлечениях, в утехах мирских псевдоценностей, тайно ненавидят творца за то, что тот смеет указывать им пути исхода из обыденности, ибо пути эти трудны, требуют героизма и жертвы «миром», отказа от танатического эго ради эротического духа.

Среди людей обыденных бытует покровительственно-пренебре­жи­тельное отношение к творчеству как к чему-то несерьёзному или по крайней мере не вполне серьёзному. И дело здесь даже не в том, что с точки зрения устройства материальной жизни выгодно ремесло, а творчество невыгодно, мало доходно. Тут более глубокая причина, тут действует Танатос. Укореняя несерьёзное от­но­шение к творчеству, он «защищает» обывателя, прикрывает ему глаза от страшной правды жизни, которая по плечу только творцу, ибо творчеством своим творец всегда в Боге, даже если де­кла­ративно объявляет себя безбожником. Подлинное творчество невозможно без веры, пусть даже и бессознательной, латентной. Духовные накалы творчества и его откровения непосильны тому, в ком не живёт Эрос. Только тот отважится признать, что воздух смертной жизни невыносим, в ком живо «дыхание жизни» вечной, в ком обитает Дух Божий. Трагическую жалобу поэта обыватель часто принимает за позу. Мелодико-гармоническое благозвучие музыкальных произведений скрывает от обыденного слуха кричащую боль душевной интонации композитора, трагизм его духовной коллизии с миром («Какая прелесть!» — умильно восклицает обыватель там, где уместны либо неудержимые рыдания, либо гробовое молчание). «Скрипка играла снова, её голос не только жаловался, но и звал — уйти и не вернуться, потому что музыка всегда играет ради победы, даже когда она печальная» (Платонов А. Джан). Что такое эта «победа»... эта странная победа «уйти и не вернуться», о которой произносит свои несуразные и такие пророчески-внятные слова Андрей Платонов? Это преодоление мира, исход из смертного круга падшести. Музыка, да и любое истинное художество, говорит, а часто кричит, о неизбежной победе духа, она зовёт в нездешнее через трагедию. Обыватель не хочет и не может слышать трагическое, оно ему не по силам, у него нет веры, чтобы сквозь трагизм творчества, сквозь самую му­чительную жалобу творца узреть Свет нездешний. Обыватель не знает, что творец и жалуется и плачет именно потому, что внутри у него есть Тот, Кому можно плакать и жаловаться. Крик творца есть всегда воззвание, а это значит, что в нём незримо и неотменимо присутствует Тот, к Которому можно воззвать. Крик творца есть узрение Света. Взывать к Незримому — это значит вопреки всем «самооче­видностям» наявного мира, вопреки неумолимому хайдегге­ровскому «Dasein» всей глубиной души признавать, что этот Незримый есть, что есть исход из адского круга времени-к-смерти, что есть надежда. Творчество одно только и может дать духовную силу это признать, в это поверить. Сама вера в Бога есть величайший и труднейший духовно-эротический акт творчества, предельный акт Любви к Незримому. Нетворческой веры не бывает, нетворческая вера есть формализм об­рядоверия... мёртвый бессущностный ритуал. Если жизнь человека не озарена творческим духом, то у него остаётся одна надежда — на смерть. Перед лицом смерти все становятся духовными героями, все начинают верить, все начинают — кто явно, кто скрыто — взывать о Спасении, признавая тем самым, что есть Тот, Который может это услышать, Который может спасти. Творчество в глубочайшем духовном аспекте есть пронизанность экзистенции острым чувством смерти, ибо острота чувства смерти порождает напряженную нужду в Спа­сении, а нужда в Спасении — это нужда в Спасителе. Отважиться жить с мыслью о смерти есть героизм творцов, мужество веры, воля к гениальности, воление мира иного; глушить в себе мысль о смерти есть малодушие обывателей, трусость безверия, воля к бездарности, отчаянная попытка забыться в мировом «Dasein».

Человек обыденности — не герой, предпочитает «не знать», уклоняется потрясений Любви, старается избегать тех душевных беспокойств, которые нередко сопровождают не только само творчество, но и общение с плодами великого творчества. Человеку, в Бога не веру­ющему, слишком трудно, слишком неуютно бывает в общении с твор­чеством (не в потреблении, а именно в глубоком экзистенци­альном общении!). Такой че­ловек не верит в возможность ис­хода из чертова колеса естественного порядка, он не понимает, ради чего ведёт творец героическую борьбу за право на творчество, не понимает творца в его скорбных пророчествах, несвоевременных мыслях, образах, в его одер­жимости словами и звуками, полными боли и света. Он не знает, для чего творить, ради чего утверждать духовные цен­ности, если ценности эти «всё равно» не определяют течение материальной жизни и не влияют на её результаты. А в жизнь иную обыденный человек не верит.

В богодуховном эротическом своём истоке творчество почти никогда не поощряется миром. Творец одинок дважды — всеобщим человеческим одиночеством и одиночеством призвания. Мир много ­говорит о Любви, но управляется он не духом Любви, не эротической волей, а диктатом эго, бездуховной похотью власти. Царство князя мира сего самой своей танатической природой враждебно всякому духовно-эротическому ростку, зато шумно приветствует и всячески поощряет бездуховные поделки. Очень медленно и с большим со­противлением принимает мир плоды истинного творчества, гонит и даже убивает творца. Вокруг творческого горения в самый момент его зарождения сгущается чёрная воля к ничто. Ко всякой вспышке Эроса немедленно подступает холодный Танатос. Наружно он иногда агрессивен, иногда ироничен, внутренне же всегда пронизан ледяным равно­душием.

Мирская власть, в особенности власть тоталитарная, почти всегда гонит творчество, ибо творческая воля эротична, она есть свобода избраний и самовыражений в духе Любви к своему другому, а похоть власти эго-истична и не только не может иметь своего другого, но и не может допустить ни для кого свободы духовно-эротического избрания. Похоть власти (как и любая похоть!) безэротична, чужда духа творческого, она ищет без­духовного доминирования, порабощает, разрушает страхом. Гонениями похоти власти и косной тяжестью агрессив­ного обывательского безразличия зло стремится раздавить духовно-творческую инициативу личности, умертвить танатическим холодом возгорающийся эротический огонь. Уже с первых шагов всякое творчество должно напрягать волю сопротивления. Творец поставлен перед судьбой героической борьбы за право состояться, за право восуществиться в духе Любви к своему другому, будь то любимый человек или любимое дело.

Творчество есть борьба с миром падшести, и подлинное, сущностное общение с плодами творчества есть форма противления диктату бессущностного. Настоящее (неформальное, неповерхностное) восприятие творчества не просто требует понимания и сочувствия, но предъявляет духовное требование признать справедливость и абсолютную ценность этой борьбы. О всяком творчестве можно сказать, что оно обращается к жизни «с требованием веры и с просьбой о любви» (М. Цветаева). Эрос творца взывает к Эросу своего другого, ко­торого ищет в зрителе, в читателе, в слушателе — в сопереживателе. Героизм творчества взывает к героизму сотворчества. Но жизнь парализована страхом. Люди боятся. Они боятся мира, стонущего под ­ярмом похоти власти, и боятся себя, своего собственного тварного что, исковерканного тиранией эго. Человеческое что есть Любовь и всё то (но только то!), что сотворяется духом Любви. В танатическом царстве князя мира сего это что высмеяно, порабощено, изнасиловано эго-измом, во многом разрушено злом ничто. Признать абсолютную ценность духа и духовного в мире преобладающей плоти, принять в танатическом царстве похоти власти сторону Эроса, воли к Любви, очень трудно. Это мужественный акт веры. «Всё подлинно гениальное — эротично», — говорит Бердяев. Добавим, только творческое есть эротическое, и гениальность всегда знаменует высшие взлёты творческой воли человека.

Свободная духовно-эротическая воля человека противо­положна устроению падшего мира, основанного на необходимости и преобладающей бездуховности, и подлинное творчество требует от человека жертвы миром.

Творчество требует мужества, ибо оно всегда связано с драмой, а нередко и с трагедией столкновения творческой лично­сти с миром. Жить творчеством — значит жить духом Любви, а жить духом Любви — значит всем существом своим выразить мужественное ослушание миру во имя послушания Богу. Тайна высшей Божией Воли, Воли на человеческое творчество, открывается не через Закон и не через писаные Заповеди, а через Заповедь неписанную, через само сотворение человека по Образу и Подобию Божию — Образу и Подобию Творца. Творческая воля и творческая активность человека есть откровение высшей Божией Воли, высшее дерзновение и высшее послушание Богу, а «тайна послушания есть тайна нашего спасения» (В. Лосский). Сознательная вера в Бога, Который есть Любовь, укрепляет в человеке мужество противления миру и послушания Богу, освобождает и мобилизует в человеке волю к сущности, духовно-эротическую волю к что, подавленную и неуклонно разрушаемую танатическим ничтоженьем, которое и есть зло.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Человеческая мысль бывает аристократически дерзновенна, но — увы! — имеет свойство делаться и плебейски дерзкой. Человеку свойственно задаваться вопросами обо всём, но в греховной самона­де­янности своей он часто перестаёт чувствовать разницу между всем и Творцом всего. Человек всё ещё не оставил мысль построить Вавилонскую башню. Люди не щадят людей, не щадят человечность в самих себе. Могут ли они щадить в себе Бога?

Где пролегает та черта, которую человеку нельзя преступать? Как определить, где должен он остановиться в своих вопрошаниях и смиренно препоручить себя вере? Здесь, как и вообще в духовной жизни, есть только один ориентир — Любовь. Куда бы ни заводила нас мысль, какие бы коварные вопросы ни вставали перед нами, мы храним нашу Любовь как абсолютный ориентир. Веровать — значит любить. Невозможно верить в то, что не любишь. Невозможно верить в того, кого не любишь. Вера есть свобода духа, вера есть избрание, вера есть Любовь. То, во что принуждает «верить» падший мир, порождает в человеке не веру, а обречённость, ибо тут человек «верит» не свободой духа и Любовью, а страхом и бездуховным согласием раба. За этой ка­вычечной «верой» он прячет — нередко и от себя самого — ненависть к насильнику-миру, который безбожно жесток, горькую обиду на пре­дательницу-жизнь, ибо она «пуста и проходит» (И. С. Тургенев). Для нас веровать в Бога означает любить Бога. Из Любви рождается свободное доверие, из Любви возникает вдохновение, из Любви же произрастают благоговение и послушание.

Когда во вступлении к этой книге мы говорили, что стараемся сказать всё самое важное по затронутой теме, мы понимали, что последнее слово человек сказать не в силах. Мы не проектировали Вавилонскую башню, ибо верим, что влезть на небо человеку не по силам. Бог, буде на то Его Всеблагая Воля, может приподнять человека до неба и показать ему от Своего совершенства и беспредельности ровно столько, сколько тот способен вместить. Таков духовный опыт святых и мистиков, всех духовных созерцателей. Мы не пытались создать рациональное учение о Боге, ибо человек не может рационализировать Того, Который больше человека, творением Которого сам человек ­является. Если нам удалось сказать что-то важное, значит, была Божия Воля даровать нам лучик Света во тьме. Наша книга не есть инженерное сооружение, где шестерёнки ответов суммарной логикой вращения приводят в движение механизм системы. У нас не было возможности, да не было и задачи, во что бы то ни стало ответить на все вопросы.

Почему же всё-таки пал ангел? Почему у райского человека — совершеннейшей из Божиих тварей — не хватило силы Любви, чтобы до конца верить своему Создателю? При всей их отрешённой мета­физичности эти вопросы есть наиболее глубокие и устрашающие чело­ве­ческие вопросы. Человек воображающий, человек мыслящий, человек чувствующий содрогнётся в душе своей перед этими вопросами.

Мы не имеем ответов на эти вопросы и не домогаемся ответов, ибо знаем, что на самые главные, самые жгучие вопросы жизнь не даёт ответов. В глубочайшей человеческой сокровенности жизнь пролагает тропу задающего вопросы, а не отвечающего на них. Чтобы получить ответы на главные вопросы — по крайней мере на те из них, на какие Творец пожелает дать ответы, — человек должен выйти из жизни, переступить порог смерти. Сбросив вместе с тленной плотью танатическую тиранию эго, оставив по сю сторону падшести свой грешный ум и помрачённый дух, человек должен вернуться в Бога, в неповреждённый Дух, в целостный Эрос своей благой первотварности. А здесь, в пределах падшего мира, где вопросов больше, чем ответов, нам в помощь наша Любовь к Богу и наша вера в Бога.

*  *  *

1. Человек есть существо больное в больном мире. Мир ранен, расщеплён грехом, человек отравлен и пора­бощён злом. Он мучительно и неразрешимо раздвоен внутренним эро-танатическим конфликтом, обречён заново решать его всякий день своей земной жизни в каждой из бесчисленных житейских ситуаций. «До конца мира и истории в силе остаётся дуализм; монизм, единство, целостность могут утверждаться лишь после конца...»^[20] — мысль Бердяева вполне отражает актуальное положение человека и состояние мира.

2. Пока мир остаётся в состоянии падшести, человек как сущность всегда будет бороться с бессущностным в себе и мире, что всегда будет противостоять тёмной экспансии ничто. Танатическое зло, вошедшее в благую эротическую сущность человека и создавшее в нём не присущую ему по Замыслу Божию омнипотенциальность, внесло в судьбу мира непримиримую борьбу двух противоположных сил — духа Эроса, воли к Любви, и бездуховного Танатоса, похоти власти. Эрос есть духовная воля к утверждению сущности, воля творящая, восуществляющая. Танатос есть бездуховная противосущностная воля, воля развосуществля­ющая, воля к отрицанию и разрушению, к без­эротическому доминированию и пожиранию.

3. Горение духа Эроса в падшем человеке не иссякнет, но будет оставаться прерывным, восходящие духовно-эротические устремления будут наталкиваться на низводящую танатическую власть ничтоженья, духовный героизм немногих будет противостоять трусливому гедонизму большинства, погрязшего в обыденности. Сущность человеческая в мире грехопадения до конца времён будет стоять под угрозой изничтожения.

4. И до конца времён у человека есть и останется единственный непризрачный путь к Спасению — сознательная вера в Бога, то есть свободное творчество во исполнение абсолютной Воли Бога, сотворившего людей по Образу и Подобию Своему, по Образу и Подобию Творца. Это путь собирания и максимального напряжения духовно-эротической воли к сущности, путь актуализации человеческой гениальности в напряжённом волении мира иного, путь восуществления в творящем духе Любви. Прав Бердяев: «...грех будет окончательно побеждён подвигом творчества»^[21].

5. Воля к гениальности есть творческое воление мира иного, и она должна победить в человеке волю к бездарности, бестворческое алкание мира сего. Воля к гениальности и есть воля к свободному творчеству в духе Любви, напрягающая воля к преумножению даров Благодати Божией. Воля к бездарно­сти есть склонность к размягчению и расплыванию в бессущностном, к распылению и зарыванию в землю спосылаемых от Бога благодатных даров. Воля к бездарности в отличие от воли к гениальности есть не сила, а слабость воли к сущности, той ­неистребимой ноуменальной воли, которая принадлежа самой тварной первозданности человека, но которая подлинно ак­туа­­лизи­ру­ется лишь тогда, когда воспламенена духом Любви и оснащена силой веры в Бога. В безверии эта воля ослабевает и уступает натиску ничтоженья, человек подпадает пассивности и лени, хуже того — де­лается подвержен прельщениям, ироническому скепсису и «системному сомнению» в отношении любой творческой инициативы. Безверие нечувствительно к вечному смыслу Любви, а без него негде взять духовные силы для творчества. Только религиозному сознанию открыва­ется вечный смысл Любви, и только религиозному взгляду предстаёт трагическая бессмыслица всего временного, совершаю­щегося в этом мире, всего того, что: мастерится, изготовляется, продуцируется, тиражируется, добывается, вожделеется, завоёвывается, совокупляется, даже рождается, но что не творится духом Любви. Лишь религиозно способен человек осознать Спасение как абсолютную цель жизни и творчество как единственный, но верный путь к Спасению.

6. Искупительный смысл истории — и это необходимо понять людям — раскрывается не в том, что Бог хочет от каждого человека и от всего человечества определённого количества страданий в погашение штрафа за провинность (воздаяния) или уплаты вперёд за будущее блаженство в вечной жизни. В глубине богочеловеческих отношений ставится иная проблема, проблема духовная, проблема Любви, проблема тварной сущности человека, какова она по Образу и Подобию Божию. Речь идёт о том, чтобы даже в условиях падшего мира человек стремился жить и восуществлять себя свободно и творчески через творящий дух Любви, как это предназначено ему в вечности Создателем. Чтобы он сумел если и не победить зло, то не дать злу победить себя. Чтобы он боролся с ядом ничто, который вкусил по собственной воле, чтобы смог вынести тяготу падшей плоти мира, не растерять себя в ничтожащей суете обыденности и эгоистическом страхе смерти. Чтобы он открыл и сберёг в себе свою духовно-творческую перво­зданность, то есть силой веры и эротической волей к сущности жил и творил так, как будто он бессмертен. Смысл творчества в обращении человека к Богу через Любовь, в устремлении эротического творя­щего духа за пределы бренной жизни.

7. Бог ожидает от нас, чтобы мы постигли не только откровенную, но и сокровенную Истину, чтобы мы познали не только — какими мы не должны быть (писаные Заповеди), но и — какими мы быть должны (Заповедь неписанную). Бог желает более Боговеденья, чем всесожжений, Бог желает милости Любви, а не только жертвы покаяния. Богу угодно, чтобы наперекор дурной бесконечности падшего мира, одержимого Танатосом, человек осознал себя творцом, исполненным Эроса, «дыхания жизни» вечной, чтобы он отважился на высшее дерзновение к Богу, мужественно изъявил духовную волю к бессмертию через творческое уподобление Творцу-Создателю. Изъявить духовную волю к бессмертию — значит раскрыть в себе величайший из даров Божих — творящий дух Любви, Дух Святой. Это и значит родиться свыше, восуществиться, целосущностно принять обетование Господа нашего, Иисуса Христа: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрёт, оживёт; И всякий живущий и верующий в Меня не умрёт вовек». Это и значит на Христов вопрос: «Веришь ли сему?» — ответить: «Верую, Господи!»

Верона, 2000–2009

^[1] Бердяев Н. А. Судьба человека в современном мире // Философия свободного духа. М., 1994. C. 325.

^[2] Паскаль Б. Мысли. C. 120.

^[3] Паскаль Б. Мысли. C. 105.

^[4] Более того, современной медициной установлено, что у жертвы полового насилия, этого тягчайшего надругательства над душой и духовной свободой человека, над верховной ценностью половой любви, в момент изнасилования может возникать непроизвольное сексуальное возбуждение. Такова пропасть разрыва между духом и плотью в падшем мире, такова чудовищная самочинность «непроизвольно выросшего тела».

^[5]* Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. М., 1992. С. 165.

^[6] Бердяев Н. Смысл творчества. C. 249.

^[7] Сиоран. Искушение существованием. C. 123.

^[8] Бубер М. Проблема человека. C. 25.

^[9] Левит-Броун Б. «...Чего же боле?» СПб., 2003. C. 277.

^[10]  «Массовая культура» — противоречивое сочетание понятий, ибо по самой аристократической своей сущности культура не может быть массовой. Масса — это такое состояние человечности, которое характеризуется утерей конкретности духовного облика, стиранием черт личности и утратой Лица. Культурная же ценность создаётся конкретной творческой лично­стью или содружеством конкретных творческих личностей и адресуется не массам, а всегда персоне, личности, духовному Лицу.

^[11] Эрн В. Борьба за Логос. C. 323.

^[12] Бердяев Н. Смысл творчества. C. 250.

^[13]  Шмидт А. Н. Третий Завет. СПб., 1993.

^[14] Рассел Дж. Б. Князь тьмы. C. 241.

^[15] Бубер М. Два образа веры. C. 385.

^[16] Бердяев Н. А. Смысл творчества. C. 42.

^[17] Сиоран. Искушение существованием. C. 87.

^[18] Тилих П. Избранное. C. 206.

^[19] Бердяев Н. А. Смысл творчества. C. 243.

^[20]  Бердяев Н. А. Опыт эсхатологической метафизики // Творчество и объективация. Минск, 2000. C. 291.

^[21] Бердяев Н. А. Смысл творчества. C. 290.