Zlo i Spasenie

Победить время может только Бог — сама вечность живая, — обожив плоть, сняв с Творения власяницу тленности. И Волею Божией нам дано обетование об этой грядущей победе, о временности времени, о неабсолютности богоотпадения, о грядущем конце времён: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали... И отрёт Бог всякую слезу... и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое» /Отк. 21, 1, 4–5/. Новое небо и новая земля, конец всего прежнего — болезней, слёз и самой смерти — это и есть конец времени, а в месте с тем и конец падшести. «И ничего уже не будет проклятого...» /Иоан. 22, 3/ — с концом времени прейдёт и участь проклятости, которой обрёк человек и себя, и всё Творение. Новое небо и новая земля суть атрибуты преображённого мира, покинувшего бренное царство времени-к-смерти и вновь вошедшего в вечность. Слова Сидящего на престоле «се, творю всё новое» означают не только «продолжаю Творение», но и — «претворяю», «преображаю падшее», «омываю тварное от скверны греха».

Бог не только Сам есть вечность, но и Творец вечности. Вечно всё, что дотварно содержится в Боге, и всё, что свободно реализуется Им в тварности. Но сверх того Волею Божией даже падшее может быть преображено и возвращено в первотварную чистоту вечного. Всемогущество Божие не только небывшее вызывает к бытию, но и бывшее может сделать небывшим, то есть падшее может сделать непадшим. Эта духовная тема была одним из лейтмотивов жизни и философии Льва Шестова. Воскресение мёртвых во плоти обоженной, святой и прославленной, возможно, Волею Божия Эроса, силой Неизреченной Любви. Мы твёрдо веруем в это.

Вечность, как уже говорилось, есть таинственное свойство Божественной жизни. Вечность не имеет ничего общего с дурной бесконечностью времени, она противоположна всякой временности. Вечность есть не количество протекания, а качество пребывания, абсолютная эротичность бытия, безущербность Любви, в которой ни-что восуществлённое не развосуществляется, не утрачивается. Вечность — это истинное бытие, трансцендентное нашему неистинному бытию, бытию бренному, танатическому, истекающему временем и осыпающемуся прахом. Вечность есть Логос в своей абсолютности и во всевозможных тварных самореализациях.

Вечность — это Сам Бог и всё богосотворённое, то есть целодуховно сущее, без-временное, не знающее ни ущерба, ни тлена, целостно пронизанное Духом Эроса и в Эросе бессмертное.

Время — это отпавший от Бога мир, то есть всё, что берёт начало в грехопадении, всё выпавшее из сверхъестественного порядка бессмертия в естественный порядок тленности^{^[1]}, всё, что поражено ничтожащей волей Танатоса.

Время есть зло и последствие зла, признак тяжкого повреждения тварной природы и сущности, грех твари и болезнь Творения. Зло как время и время как зло выражают мрачную диалектику не-бытия. Входящее в мир зло вносит в бытие болезнь времени, а бытие, заболевшее временем, озлобляется отчаянной эго-истической злобой, не знающей духа и дающей человеку мучительное ощущение уже не бытия, а бывания. Время не просто бескачественно, оно антикачественно, ибо всякое духовное качество расцветает и совершенствуется для вечности, во времени же деградирует, разрушается и утрачивается. Время дурно. В нём всё бесполезно, ибо всё утрачивается и тем самым отрицается. Антикачественна и дурная озлобленность эго, стремящегося утвердить себя как бытие, но обречённого оставаться только быванием. Эго никогда не ориентировано на качество, всегда и только на количество. Время как бывание ввергает жизнь в бессмыслицу развозникновения, суетного протекания и отмирания, порождает смертную гонку, истребительную войну эгоизмов за утоление ненасытного количественного глада эго. В этой гонке невозможно остановиться, в этой войне никакое духовное качество не может надеяться сохранить и утвердить себя. Качественность, как основа бытия, как ценность сущности, в этой войне вообще не имеет никакого значения. Эго бестрепетно отворачивается от любых духовных качеств бытия ради количественной убедительности материального бывания, определяемого различными формами материальных «благо»-состояний. Время — это непрерывно разинутый зев смерти, это тень Танатоса, нависающая над миром. Чувствительная душа, оставшись наедине с временем без веры в Божественную вечность, переживает ужасающую покинутость, воистину не знает в судорожной кратости бывания, откуда она, зачем и куда. В таких состояниях рождаются стихи, подобные восьмистишию Бориса Марковского:

Улыбнись — жизнь ушла безвозвратно.

Чуть помедли над тихой рекой.

Посмотри: разноцветные пятна

Загораются сами собой.

Эта ночь, как и ты, — ниоткуда,

Этот млечный, чуть брезжущий свет

От звезды — разве это не чудо?

Через тысячи, тысячи лет.

Предостережение, данное Богом человеку: «ибо в день, в который вкусишь от него (от древа познания. — уточн. авт.), смертью умрёшь» /Быт. 2, 17/, — и означает: «станешь временным, бывающим, утрачивающимся; перестанешь быть вечным, пребывающим, непреходящим».

Время есть порождение Н и ч т о. Оно обесценивает сущность, лишает её всех качеств и прежде всего высшего качества — качества непреходящести. Время ничтожит.

Вечность же, напротив, есть Что, абсолютная ценность, высшее качество сущности и утверждение всякой качественности, самого духовнокачественного смысла бытия.

Сущностное вечно. Вечен Бог, вечен Эрос, Святой Дух Любви, вечны бесчисленные тварные сущности, которыми по воле Эроса раскрывается Логос. Эти тварные сущности вечны потому, что принадлежны Логосу и как таковые содержатся в Духе Божией Любви не только абсолютным своим дотварным содержанием, но и раскрытием в Творении через Божие Слово «Да будет!». Лишь отпадая от вечности, тварные сущности овремениваются, повреждаются ядом тления, расщепляются на материально-тленное и духовно-нетленное. Материя попадает в плен времени падшего мира, становится заложницей грубой вещественности, носительницей эго, и, только пройдя через смерть, может быть вновь освобождена для вечности.

Смерть, как снятие коросты грубой вещественности, в глубинном аспекте есть снятие плена времени, высвобождение вечного богосотворённого бытия из узилища смертного бывания. Страх смерти есть страх временности, страх перед ничтожащим Танатосом, перед жестокой неизбежностью естественного порядка мира сего. Но если верующая душа способна порой даже желать смерти, и во всяком случае не испытывает тотального страха перед стремительно несущимся временем, ибо знает себя как бессмертное бытие и верит, что освободится из плена эго-истического смертного бывания, то страх плоти и её противление смерти тотальны, ибо плоть есть само безверие. Именно плоть есть носительница эго, именно жизнь сугубой плоти и есть смертное бывание. Сугубая плоть мира сего самой тленностью своей чует, что не может наследовать Царства Божия, что она и есть этот мир, от которого по смерти освободится душа. Апостол Павел говорит: «тление не наследует нетления». И всей слепою страстью бездуховного эго плоть стремится упрочить этот мир, забыться в нём, заглушить в себе всякую память о смерти, чтобы ослабить гложущий её тотальный страх перед неумолимостью тления. То, что большинство людей не любит думать и не хочет вспоминать о смерти, свидетельствует о преимущественной или даже сугубой плотскости их жизни, о тирании эго, целиком поглотившего их. Для людей, живших и живущих в духе, смерть всегда была и остаётся одной из актуальнейших и отнюдь не однозначных экзистенциальных тем.

Смертное бывание, как мир, в котором мы живём, — есть рана, нанесённая Логосу мэоническим Н и ч т о, проникшим в универсум вечных тварных сущностей через сатанический обман и грехопадение человека. То, что эта страшная рана нанесена восуществившемуся в Творении Логосу не через падшего ангела, первым впустившего в себя яд мэонической тьмы, а через соблазнённого им, падшего человека, указывает на то, что не ангел, а именно человек по Замыслу Божию есть центр и сердце Творения. Суд над Иисусом Христом, Его поругание и Распятие есть предельный кенозис Бога, жесточайшее раздрание раны, нанесённой Свету Логоса тьмой мэонического Н и ч т о, и одновременно залог излечения раны, подание миру надежды на возвращение из времени в вечность через Божию Любовь, через Воскресение Иисуса Богочеловека. В величайшем духовно-эротическом акте кенозиса абсолютное Что Бога вновь побеждает и оттесняет тьму Н и ч т о, предотвращает окончательное растворение сущности в хаосе бессущностного. Омнипотенциальная свобода мэона, угрожавшая пожрать тьмою падшего человека и падший мир, вновь, как и в Дни Творения Божия, уступает непобедимой монопотенциальной Воле Бога к сущности.

IN SINTESI

Мы вновь возвращаемся к одной из главных мыслей этой части: если можно и нужно говорить о Творчестве Бога в расступающемся перед Ним Н и ч т о, то невозможно говорить о каком-либо сотворении из ничего, ибо творит Бог из Себя, из беспредельного Божественного Всё, иначе говоря, из абсолютного Что своей Сущности, Логоса. Божие Творение, которое началось и продолжается, есть эротическое самораскрытие Пресвятой Троицы в вечности, то есть по ту сторону времени, в котором находимся мы. Вот почему Божественное Всё может ошибочно представляться нам как Н и ч т о и порождать представление о «сотворении мира из ничего».

1. Бог, Вечность, Дух, Логос — всё это есть единое, неслиянное и нераздельное. Бог есть вечность, и вечность есть только Бог. Логос есть Слово, которое предвечно было у Бога, но Слово это и есть Сам Бог, и Слово есть предвечный Сын — не только единоприродная Отцу вторая Ипостась Пресвятой Троицы, но вся сущностная полнота Отца. Бог есть Дух Святой, Дух Эроса, и Дух есть Бог, Любовь — предвечная и вечная благая Воля. Эта полнота Троичности запредельна человеческим постижениям в своей таинственной неслиянности-нераздельности. Всё это — единый Свет и святость неохватимой Божественной Жизни. Бог есть Всё, и Всё есть Свет — безначальное несотворённое Благо, творящее из Себя.

Противоположность Богу — мэон. Мэон — это Н и ч т о омнипотенциальности, непроглядная тьма, несотворённая и бессильная, предвечно захлебнувшаяся собственной омнипотенциальностью, безысходным взаимоистреблением Эроса и Танатоса до всякого акта, на уровне чистых потенций. Мэоническое Н и ч т о абсолютно безблагодатно, непригодно для творчества и не нужно Богу как материал или пространство творчества.

2. Свобода Бога, как она открывается нашему тварному сознанию, есть безызъянно монопотенциальная эротическая Воля к творческому раскрытию Логоса — Абсолютной и всесодержащей Сущности, Воля к тварному (мы подчёркиваем — именно к тварному!) очтоженью Своей сверхтварной сущностной преизбыточности.

Свобода мэона есть тьма омнипотенциального Н и ч т о — безначальное и несотворённое празло, абсолютно пассивное в себе самом, но агрессивно давящее в отношении любого входящего в него творческого начала, испускающее танатическую тьму, чёрную волю к ничто, навстречу возгорающемуся свету Эроса.

Очень близки нашим представлениям образы Света Божия и мэонической тьмы у Якоба Бёме: «Свет благ и имеет мощь; а тьма имеет твёрдость, жесткость и холод»^{^[2]}. Пращур зла — Н и ч т о — не способно объять Света Божия. Творящая мощь Эроса непреодолима. Но тьма зла остаётся как дурная бесконечность бессильной агрессивности на границах Света, ибо она безначальна и потому ей нет конца. Потревоженное небытие высвобождает из своей бессильной агрессивности Танатоса, агрессивную силу антибытия, которое и есть зло. Божественная Жизнь — это не только неукротимая эротическая Воля к логосной самореализации в тварном, не только вечное борение Света с тьмой, оттеснение от Творения танатической агрессии антибытия, но по грехопадении Творения ещё и сдерживание Танатоса внутри падшего мира. Это сковывание и оттеснение антибытия от тварного космоса и сдерживание деструктивной силы антибытия в самом космосе по силам лишь мышце Божией. Сила же эта равна беспредельной мощи Божественного Эроса, Духа Святого, творящей Воли Бога.

Таким образом, вольное самораскрытие Бога в тварном бытии сочетается в Божественной Жизни с охранением Творения и твари от раздавливающей тяжести и леденящего холода антибытия. Это и есть Промысел Божий. Творение Божие меньше Бога, оно есть свет тварный от Света несотворённого, Эрос тварный от Эроса безначального, и оно слабей антибытия, вырывающегося из несотворённой тьмы мэонического Н и ч т о. Творение хрупче зла. Предоставленный самому себе тварный космос погиб бы, был бы пожран Танатосом, втянут чёрной волей к ничто во тьму тотального мэонического развосуществления. Само по себе тварное бытие не выдержало бы разлагающей экспансии сверхтварного антибытия. Поэтому ни Творение, ни тварь не самодостаточны. Мы все в руце Божией, мы сущностно зависим от Промысла Божия. Наше единственное и предельное упование — Неизреченная Любовь Бога к нам, вера в то, что все мы призваны к жизни в Боге, что ни одно тварное дитя Божие не будет забыто Создателем.

Свобода, дарованная человеку при сотворении, была и есть свобода жизни в Боге, свобода творчества в Боге, свобода Любви и доверия Богу в Его заповедях. Свобода же — мы вновь повторяем это — есть всегда и неизбежный риск ошибки, срыва. В этом смысле свобода твари всегда остаётся проблемой. Логика падшего мира не в силах вместить Замысел Божий о Творении, ибо с самого начала это был не рационально-технический проект, а Замысел о Любви. Бессильна логика и перед Промыслом Божиим о падшей твари, ибо и Промысел Божий мотивируется не логикой, а Любовью. Любовь же трансрациональна. Логика неизбежно встречает на своём пути трансрациональность Неизреченной Божией Любви как непреодолимое препятствие, как тупик. Для логики Любовь вообще есть недо-разумение, поскольку разумение здравое, логическое, опирается лишь на то, что обеспечено безопасностью, то есть уже урезано в свободе, втиснуто в рамки необходимости. Рисковать нелогично, логично обходить возможный риск. Любовь же опасна, ибо не может быть наперёд обеспечена безопасностью, не может быть гарантирована от ошибки. Эрос живёт в свободе, а свобода связана с риском. Все накалы экзистенции, все творческие порывы и достижения связаны именно с творящей силой свободной Любви. С логикой же связано существование среднее и серединное, остывшее или остывающее.

Свобода рискованна, но Бог есть именно свобода.

Любовь нелогична, но Бог есть именно Любовь.

Вот почему мы говорим, что логика — самое неадекватное средство богопознания. Лишь вера открывает нам глаза на Премудрость Воли Божией. Лишь вера даёт нам и укрепляет в нас сознание абсолютных ценностей, вечный смысл которых есть Эрос, Любовь. Лишь вера не даёт нам забыть о том, что только в свободе этот смысл и ценности могут быть сохранены.

3. Мы утверждаем непригодность и ненужность Н и ч т о для творчества. Богу нет надобности творить из ничего, ибо Он есть беспредельность Всего, предвечно в Нём содержащегося. Человеку же Н и ч т о вообще не по силам, ибо оно больше тварного, а человек есть Божия тварь.

Отрицая Н и ч т о как материал или пространство творчества, мы не боимся ограничить ни свободу Бога, ни свободу человека. Вполне приемлема для нас сравнительная характеристика Божественного и человеческого творчества у Тиллиха: «Человек создаёт новые синтезы из уже данного материала. Реально это созидание является преобразованием. Бог же создаёт тот материал, из которого могут быть сотворены новые синтезы. Бог создаёт человека; он даёт человеку силу преобразовывать себя и свой мир. Человек может преобразовать только то, что ему дано. Бог созидателен первоначально и эссенциально; человек же созидателен уже во вторую очередь и экзистенциально»^{^[3]}.

Свобода Бога есть всепобеждающая эссенциальная Воля Духа Любви к самораскрытию всесодержащего Логоса, ибо всё, что Бог творит, Он творит из Себя Самого — не из Божественной Своей природы, а из Абсолютной Сущности Слова. Свобода же человеческая есть вольное избрание жизни и творчества в Боге, ибо творчески раскрывая свою тварную сущность, человек обнаруживает в себе богосотворённость. Тварь экзистенциально актуализирует логосную предвечность эссенциальной Божией идеи о ней, о её уникальной роли в Творении, то есть восуществляет малую частицу всесовершенной Божественной Жизни, вечной и вечно творящейся Духом Любви. Духовные силы и духовная инициатива человека, вдохновляемого Эросом, стоят перед неисчерпаемостью логосных содержаний Бога. Это ли не полнота свободы?!

§ 2

ДОЛЖЕНСТВОВАНИЕ

Человеческое творчество иное, чем творчество Божественное. Творчество человека не абсолютно, а относительно, как не абсолютна, а относительна и сама его тварная сущность. Если для Бога небывшего нет, а есть дотварный, совершенный и самосознающий Логос, вольно раскрывающий себя в тварном, то для человека небывшее есть, ибо человек — не Логос, а лишь высшая самореализация Логоса в пределах Творения. Жизнь человека не абсолютна в самой себе, она требует раскрытия, творческого воплощения. Для Бога-Логоса самораскрытие в тварном есть не долженствование, а свободная Воля, не связанная с каким бы то ни было ущербом от нераскрытости. Бог-Логос дотварно (сверхтварно), или «эссенциально» уже есть абсолютное совершенство.

Для человека творческое самораскрытие есть долженствование, категорический императив вочеловеченья, ибо человек по Божию намеренью («сотворим») и по Божию деянию («и сотворил») предопределён к творчеству, хотя в порядке падшей свободы он может отвергнуть творческий путь. Но отвергая путь творческий, человек обречён оставаться ущербным, не состоявшимся, не восуществившим Божией идеи о нём, не приготовившим себя к вечности, не исполнившим своего тварного предназначения. И его перспектива — развозникновение, утрачивание, исчезновение в Н и ч т о.

То, что Бог эссенциально знает о человеке как дотварном логосном содержании, сам человек должен познать в себе экзистенциально как реализованное тварное, как задуманное о нём через восуществлённое им. Подлинная свобода человека есть его духовно-эротическая воля и творческое дерзание совершиться, раскрыть в себе частицу Бога, познать через творящий дух Любви своё родство с Творцом. То небывшее, что заложено в человеке как его логосное первосодержание, есть сокровенное. И оно должно быть явлено в творческих откровениях, оно не просто есть в человеке, но призывает его, томит и манит как дымка неизвестности, как тоска по Любви.

Поднимаясь до религиозного сознания, утверждаясь в Боге верой, человек понимает, что ещё не бывшее для него, творчески его беспокоящее и манящее, есть не только пред-веданное Божиим Всеведеньем, то есть уже сущее в Боге, но и ждущее усилий человеческой свободы для духовного раскрытия в тварных воплощениях. Безбожник ещё может обольщать себя фантазмом творчества «в-себе-и-из-себя», но христианин не может не отдавать себе отчёта в том, что всякое человеческое творчество, всякое духовное свершение — от Бога и в Боге. Христанин понимает, что сам он — от Бога, что как Образ и Подобие Божие он имеет в Боге вечное своё пристанище, что и Бог живёт в нём искрой немеркнущего Духа. «Мы знаем, что мы от Бога» — эти слова Евангелиста Иоанна для христиан аксиоматичны.

Человек ощущает в себе волю к творческому самораскрытию и силу к восуществлению небывшего, но если безбожник полагает, что эта воля и эта сила есть его индивидуальный почин и автономное произволение, то христианину даруется ясное сознание, что всё это в нём есть Воля Божия, Божий замысел о нём. Сам Образ и Подобие, напечатлённые на человеке, выражают Волю Всевышнего, чтобы человек жил в Нём и творящим духом Любви, дарованным ему, извлекал из логосной всесодержательности и восуществлял нечто соразмерное его тварным возможностям, чтобы не только Логос самореализовался, но чтобы и человек реализовал нечто сущностное, что предвечно (сверхтварно) содержится в Боге-Слове, но предназначено именно человеческому раскрытию, должно воплотиться в тварном мире именно через человека. Тут нет ограничения человеческой свободы. Наоборот, это воззвание Бога к человеку раскрыть в Духе Любви своё единственное и неповторимое Лицо.

Творчество есть специфически человеческий, ему одному предначертанный образ жизни в Боге.

СИНТЕТИЧЕСКАЯ СУЩНОСТЬ

Духовная жизнь, которая и возможна для человека только потому, что от сотворения он принимает в себя Дух-новение Божие, есть именно и всегда творчество. Никакой иной духовной жизни не бывает. Райский человек был близок Богу как Отцу Живому, но сущностно знать Его, то есть жить в Нём (ведь знание сущностно только тогда, когда оно есть жизнь!), человек мог лишь через третье Лицо Пресвятой Троицы — Дух Святой. Творческая жизнь в Боге-Духе и есть исконно данное человеку знание Отца. Мы верим, что так было замыслено и сотворено Богом, что райская жизнь с Богом и в Боге не предполагалась как жизнь бестворчески-натуральная, что возвращение Святого Духа падшему миру через Иисуса Христа не есть первая и единственная возможность для человека духовно-творчески жить в Боге. Собственно, потому оно и есть возвращение, что дарован Дух инициальным Божественным актом при самом сотворении. Единственной и единственноспасительной стала эта возможность именно для падшего человека и именно в падшем мире. В условиях падшести духовно-творческая жизнь встала перед человеком как абсолютная задача вернуть себя (хотя бы в некоторой степени!) в то со-стояние Любви с Богом, каким оно некогда уже было в утраченном райском бытии. Вот почему вочеловеченье Бога во Иисусе Христе есть центральное и решающее метасобытие всей истории человечества. Однако мы не можем предполагать, что по Замыслу Божию это был единственный путь человека в Дух и духовную жизнь, ибо это привело бы нас к признанию необходимости и даже желательности человеческого грехопадения. Согласуясь с нашей верой в Бога Всеблагого и Всемудрого, мы не можем думать или хотя бы даже только подозревать, что грехопадение предвечно «планировалось» в Божием Замысле Творения, хотя Всеведеньем Божиим оно несомненно пред-ведалось как риск, связанный с человеческой свободой.

Всякой твари предназначены в Творении свои специфические формы жизни в Боге. Земля и небо живут в Боге как духовно и душевно пассивное, хотя и не совершенно бездейственное натуральное присутствие, не имеющее свободы, а подчиняющееся элементарным законам органической и неорганической жизни. Звери и птицы, а также всякая бессловесная тварь, по роду её сотворённая, живёт в Боге чистотой инстинктивной несмысленной души. Человек же предназначен к жизни свободной и духовной, то есть — к творчеству в свободе Духа.

Всё сотворённое Богом имеет своё место, свою ценность и своё достоинство существования: «Не может быть, чтобы все животные и растения были убогими и грустными — это их притворство, сон или временное мучительное уродство. Иначе надо допустить, что лишь в одном человеческом сердце находится истинное воодушевление, а эта мысль ничтожна и пуста, потому что и в глазах черепахи есть задумчивость, и в терновнике есть благоухание, означающее великое внутреннее достоинство их существования, не нуждающееся в дополнении душой человека» (Платонов А. Джан). Парадоксальная глубина этой на первый взгляд языческой... друидской мысли Платонова в том, что душа мира — душа растений, душа звериная — имеет своё богоданное достоинство и действительно «в дополнении душой человека» не нуждается. Душа мира, несмысленная душа твари, нуждается в духе, в одухотворении человеческим Эросом, ибо без него и благоухание терновника, и задумчивость черепашьих глаз напрасны... без него мировая душа равно-душна, покинута и забыта в ничтожестве бездуховности, безэротичности. И убожество падшей земли, приносящей «терния и волчцы», и страдальчески грустные глаза твари, терзающейся в гибельном круговороте «вечного возвращения», есть именно «притворство»... неистинность, «временное мучительное уродство», изувеченность Творения бессущностностью, подавленность всего и вся временем-к-смерти. А за всем этим — грехопадение человека, который по Образу и Подобию обязан одухотворением всей твари и всему Творению, обязан душе мира творящим духом Любви, полученным от духновения Божия. Во-одушевление, то есть пробуждение мировой души, её отрешение от безжизненного равно-душия, возможно только как восуществление в духе Любви, а значит, только — через человека.

Как центр и синтез Творения, как малый космос, человек сочетает в себе все формы тварной жизни: натуральную, по элементарным законам (как прах земной, из которого сотворён), душевную, по чистоте и несмыслию (как тварь по роду её), духовную, по духновению Божию (как Образ и Подобие Бога в полноте тварной свободы и творческих сил). «Веления Бога вызывают к бытию различные части тварного мира. Но человек — не часть, потому что личность содержит в себе всё...»^{^[4]} Синтетичность тварной сущности человека нисколько не дробит его уникальное человеческое предназначение, ибо и человеком становится он лишь от духновения Божия, а до тех пор остаётся ещё только прахом земным, подчинённым необходимости, и душою несмысленной, подверженной инстинктам. «Человек — не кентавр, но в полной мере человек. Мы сможем понять его, зная, что, с одной стороны, во всём человеческом, включая мысль, есть нечто, принадлежащее общей природе живых существ и лишь из неё познаваемое, и что, с другой стороны, нет ни одного человеческого свойства, целиком принадлежащего общей природе живых существ и познаваемого лишь из этой природы»^{^[5]}. Бубер прав — даже мысль ещё не отделяет человека принципиально от других существ живой природы. Мысль есть свойство, «принадлежащее общей природе живых существ», хотя по сложности человеческое мышление несопоставимо с мыслительным аппаратом даже самых высокоразвитых природных существ. Непреодолимую черту между человеком и остальной тварью природы полагает не мышление, а Дух. Человек духовен. Он имеет от Бога Эрос, «дыхание жизни», он способен к Любви. Из всей твари один только человек имеет Дух, и назначение человека заключено именно в Духе, в непосредственном Богодухновении, придающем всему человеческому составу черты Образа и Подобия Божия. Действительно, нет ни одного человеческого (но человеческого!) свойства, которое целиком принадлежало бы «общей природе живых существ» и познавалось бы «лишь из этой природы». Как истинный человек, то есть как персона, как личность, он познаваем не по подобиям материальной природе, а по подобию Богу-Духу. Только духовная жизнь — этот третий и высший тип жизни — характеризует истинность человека, определяет его как уникальную тварную сущность в её принципиальном отличии от всех иных тварных сущностей. Сыновная и духовная Ипостаси Бога — второе и третье Лица Пресвятой Троицы — имеют отношение только к человеку и раскрываются только для человека. «...почему для сотворения человека вместо простого повеления земле — как было для животных — понадобился Совет Трёх? (Речь идёт о Превечном Совете в недрах Троицы, о котором говорилось в главе «Пресвятая Троица». — Примеч. авт.) Потому что для человека — существа личного — требуется утверждение личного Бога, образом Которого он будет становиться»^{^[6]}.

Дарованным ему Эросом, способностью и волей к Любви, человек поднимается над безличностью всей остальной тварной природы. Для него одного Бог может быть личным, он один способен чувствовать Бога эротически, то есть не как безличную высшую силу, которая диктует необходимость, а как абсолютную всесодержащую Личность, Которая любит и дарует свободу. Человек единственный во всём Творении наделён способностью свободно любить Бога, со-стоять с Богом во взаимной и свободной сыновно-Отчей Любви. Ему дан уникальный дар быть, пусть и в малой мере, «отражением» Бога, Его свободным подобием по творящему духу Любви. Не реализуя своей духовно-эротической потенции к творчеству, человек разуподобляется Богу, перестаёт быть Его «отражением», Его тварным подобием, лишает себя жизни в Боге-Духе, ибо Дух есть свободный Эрос. Дух как свободный Эрос дарован только человеку. Несмысленная звериная душа не ведает Эроса, она может быть способна на могучую инстинктивную привязанность, но не знает духа Любви как всемогущего и свободно творящего. Не сотворяя Любви, человек ничего не восуществляет и не восуществляется сам, то есть утрачивает себя как сущность, как личность, как свободного тварного сына Божия. Он перестаёт жить в Боге как человек, опускается на непредназначенные ему уровни низших или даже элементарных тварных существований, соглашается стать элементом естественного порядка природной необходимости, то есть впадает в состояния безличнные, безэротические, недочеловеческие. Как духовный завет, как дар свободного Эроса, творчество есть не частная способность или индивидуальная черта наряду с другими, но сама суть человеческой тварности, сама Божия идея о человеке как синтезе и центре Творения.

Творчество есть тварная сущность человека, его неотменимое человеческое Что.

РОДИТЬСЯ СВЫШЕ

Спасение стало центральной проблемой человека, его насущнейшей целью в падшем мире. На тварную сущность его было совершено покушение, и сам человек оказался соучастником этого преступления. Сатана покусился на Образ и Подобие Божие в человеке. Прельстив людей лживым посулом, сатана заразил первосущность ядом бессущностного, впустил в свет тварной эротической первозданности танатическую тьму, чем страшно ослабил в человеке дух Эроса, подорвал то высочайшее качество человечности, которое св. Иоанн Дамаскин называет дерзновением к Богу, а мы называем духовно-эротической волей. Когда мы говорим, что творчество есть путь к Спасению, это звучит несколько нелепо, как если бы мы, например, сказали: «Чтобы спасти жизнь — живи!» Творчество есть путь к Спасению просто потому, что только оно есть духовная жизнь, то есть единственный человеческий путь к Богу, единственный человеческий образ жизни в Боге. Ведь творчество и есть дух, напряжение духовно-эротической воли, свободное сотворение Любви в некоем из бесчисленных её проявлений. Всякое творчество есть Любовь, и всякая Любовь есть творчество, Эрос, восуществление. Не бывает Любви без духовно-творческого усилия, не бывает творчества без Любви. Безлюбовных, безэротических, то есть нетворческих путей к Богу нет, и бездуховная жизнь в Боге невозможна для человека. А раз нет для человека бездуховной жизни в Боге, значит, нет для него вообще иной человеческой жизни, кроме жизни духовной, ибо ж и з н ь только в Боге, а что не в Боге, то б е з ж и з н и е. Спасение — вернуться в Бога, восстановив себя как свободную духовно-творческую сущность в Образе и Подобии Творца.

Конечно, человек может пытаться успокоить себя, рассуждая так: «Я ведь могу жить в Боге как пассивное натуральное присутствие, подчиняющееся элементарным законам по роду земли (прах земной), или несмысленно-душевно, как звери и птицы, по роду их». Но такое самоутешение есть самообман. Бог не предназначил человека ни к жизни камней, ни к жизни растений, ни к жизни животных. Бог не ограничил человека инстинктивной жизнью, целиком подчиняющейся природной необходимости. Бог потому и поставил человека царём мироздания, что желает видеть его эротически вдохновенным творцом в свободе духа. Свою абсолютную Волю Бог недвусмысленно выразил в Высочайшем решении: «сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему». Бог желает, чтобы человек жил с Ним и в Нём, как Его Образ и Подобие, то есть как духовно-свободная сущность тварной природы. Поэтому не желать исполнить Волю Божию, уклоняться от жизни в Боге есть тягчайший грех. На языке абсолютных ценностей это означает не желать жить по-человечески, а на языке реалий падшего мира — не желать спастись.

Только творчество удерживает и сохраняет человека в Образе и Подобии Божием, ибо всякий подлинный акт творчества есть Любовь и свобода, то есть исполнение предвечного Божия Замысла. Нигде, кроме как в творчестве — будь то творческий акт половой Любви, акт святости или милосердия, акт художественного или познавательного творчества, — нигде не собирает и не манифестирует себя во всей полноте черт Образ и Подобие, в котором сотворён человек. Творчество есть прямое противоположение очтоженья ничтоженью, духа Эроса — бездуховности Танатоса, предельное напряжение силы воли к сущности против раздавливающей тяжести бессущностного, максимальное и в то же время единственно непризрачное сопротивление тварного что наступлению тёмных потенций ничто.

Творение Божие неостановимо. Оно началось и продолжается в своём неуклонном становлении. Оно не кончится никогда, ибо неисчерпаем в логосном содержании и вечен в творящей Воле Эроса сам Творец. Один из аспектов этой вечной творящей Воли есть продолжение Творения через творческую потенцию человека. Дарованной ему силой духовно-эротической воли человек извлекает новую тварную сущность из заложенного в нём предвечного логосного содержания. Это логосное содержание и есть тварная сущность человека, которую он получает от Бога, а познаёт и раскрывает в собственном творчестве.

В условиях падшего мира человек не только познаёт и раскрывает, но восстанавливает и защищает свою тварную сущность, как была она замыслена и сотворена Богом, отстаивает её от покушения сатаны. До грехопадения (мы лишь гадательно можем судить об этом) человеку не приходилось восстанавливать и отстаивать свою тварную первосущность, ибо она не была ещё повреждена. Человеку не нужно было спасаться, ибо в нём не бродил и его не разрушал яд бессущностного. Но с вхождением в человека запретного знания ничто пустило в нём гибельный росток, стало раковой клеткой, стремящейся пожрать здоровую человеческую сущность. Грехи и пороки человека есть результат танатической деструкции, разрушительной работы в нём яда бессущностного. Материя греха есть огрублённая, оплотнённая злом, разъедаемая ничтоженьем и омертвевающая во времени-к-смерти духовно-эротическая ткань. Те области человеческой сущности, которые подверглись некротическому действию ничтоженья, образуют в человеке танатические пустoты; чем больше эти пустoты, тем порочней человек, тем сильнее в нём сама склонность к пороку, ибо Танатос не останавливается никогда в своей тёмной экспансии, неизбежно пожирает (отрицает) всё, что не оказывает ему сущностного, то есть утверждающего, духовно-эротического сопротивления.

Человек, первоначально предназначенный к созиданию нового, не-бывшего тварного, встал перед великой задачей и великой трудностью вос-создания не-ставшего в самом себе. Творчество сделалось для человека дважды долженствованием: не только исполнением предначертанного ему Богом назначения, но и восполнением ущерба, который он нанёс самому себе и всему Творению, ослушавшись Отца и поддавшись сатаническому искушению.

Сотворённый высоким, но павший, человек должен вновь со-твориться, то есть духовной волей к сущности и силой веры в Бога со-вершить себя, в меру собственных тварных сил подняться до того Образа и Подобия, в котором был первоначально замыслен и сотворён. Христово воззвание: «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный!» /Мф. 5, 48/ менее всего может быть толковано в том смысле, что человек должен сравняться в совершенстве с Богом, ибо ни-что и никто не в силах достигнуть Божественного совершенства. Надобно стремиться к усовершенствованию, но само это стремление содержит в себе как основополагающий аспект: быть совершённым, то есть совершиться, состояться, восстановить свою богосотворённую сущность, вспомнить свою первоначальную духовную природу, осознать, что, как люди, мы — не от материи, не от плоти, то есть не от «праха земного», из которого слеплены, а от Духа Любви, от «дыхания жизни», которое вдохнул в нас Господь! Вспомнить и не забывать, что только это и проложило грань между нами и всей прочей тварью, только это и сделало нас людьми, тварями по Образу и Подобию Божию. Это и есть призыв осознать и прояснить в себе Образ и Подобие Божие, искалеченные и помрачённые ничтожащей властью бессущностного.

Благодатные дары есть дары Духа Святого, дары Любви Божией, и спосылаются они человеку не просто для делания, но для духовного делания, ибо только духовное делание, делание в Любви и по Любви, есть творчество. Только духовное делание спасает и теплит в человеке духновение Божие, возвращает его к тварной изначальности, восстанавливает и укрепляет в нём внутреннего человека, который, собственно, и есть Образ и Подобие Божие.

Богоявление во Христе раскрывает всю грандиозность творчества как духовного делания в Любви. Для падшего мира и падшего человечества явление Христа есть несомненно центральное событие, уникальное в своей единственности и ни с чем не сравнимое прямое со-бытиe с Богом, подлинное вхождение в историю метаистории. Самораскрытие Бога в Иисусе Христе было и навечно остаётся Вочеловеченьем Бога, через которое вновь освящена после грехопадения тварная сущность человека.

Вселенский урок вочеловечившегося Бога есть урок вочеловеченья в Сыне. Этим актом Божественного творчества человек вновь усыновляется Небесному Отцу и, более того, получает уверение, что он может восстать из падшести своей. Через Иисуса Христа блудный сын-человек обретает возможность вернуться в лоно Отца.

Человеческая судьба Бога-Сына даёт миру непрямое, но абсолютно неопровержимое откровение о творчестве во Спасение. Иисус-человек не творил никаких предметно-культурных ценностей, как вынуждена классифицировать плоды творчества человеческая культура. Но жизнь и служение Иисуса были единым и беспрецедентным по духовной мощи творческим актом, духовным деланием. Иисус-человек сотворил величайшие ценности Любви, Милосердия, Назидания и Жертвы. Он духовно пережил весь мировой трагизм как свою личную судьбу, как личную трагедию. В Нём восплакали все страждущие, возопила о Спасении вся тварь земная. Его кровью — кровью бичевания, коронования тернием, наконец, кровью Голгофы — изошла в землю вся невинная кровь, когда-либо пролитая и когда-либо ещё прольющаяся. Кенозис Бога в Сыне раскрыл для Творения новое в Боге-Отце, воплотил не бывшее ещё дотоле тварно раскрытым, но предвечно обитавшее в Абсолютной Сущности духовное сокровище Любви Бога к человеку и Самопожертвования Божия во имя человека.

Духовное делание Иисуса Христа есть двойственный акт: акт нового самораскрытия Сущности Бога в кенозисе и акт духовно-творческого раскрытия сущности человека в теозисе (qšosiz — греч. обоженье). В Иисусе Христе одновременно вочеловечился Бог и обожился человек, ибо то, что совершил Иисус Христос, он совершил двояко — как Бог и как человек. Здесь особенно важно оберечься уклона к монофизитству, потому что если считать, что Иисус Христос был только Бог в человеческой оболочке, то духовное творчество человека отсутствует и тварная сущность человека не получает освящения. Но таинственная суть явления Иисуса Христа именно в том и заключается, что Он был не только целостный Бог в облике человеческом, но и целостный человек в Образе и Подобии Божием. Христос явился совершенно Богом, но Иисус стал совершенно человеком. Через Иисуса падший человек обожился, стал уже не просто человеком, а Богочеловеком, смог понести в себе не только тварную свою сущность, не только восуществлённую идею Бога о человеке, но и сам Логос — сущность Божественную и сам Эрос — Неизреченную Божию Любовь.

Ради Любви Слово стало плотью.

Ради Любви к твари умалился Бог.

Ради Любви к Богу возвеличилась тварь.

Это была и есть одна Любовь, единый Богочеловеческий Эрос. Один единственный раз, но навеки освятив человеческую природу, через вочеловечившегося Христа, принял Бог образ человеческий. Один единственный раз, но навеки приняв освящение свыше через Иисуса, человек понёс в себе Бога. В этом грандиозном, решающем метасобытии истории естественный порядок материи и природной необходимости был преодолён сверхъестественным порядком свободы и творящего духа Любви. Воскресение Христово — это прямое вхождение вечности в мир времени-к-смерти. Оно совершилось как творческий акт кенозиса-теозиса, в результате которого Творение навечно обогатилось новым небывалым духовным сокровищем, сокровищем восторжествовавшего Эроса: предельным снисхождением Бога и предельным восхождением человека. Судьба Иисуса-Богочеловека и есть откровение о духовном творчестве как Спасении через Любовь — о том, что на вершинах духовно-творческих, через напряжение всех тварных своих сил к сотворению сущности, человек не только раскрывает своё богоданное тварное что, но и познаёт в себе присутствие самого Бога как беспредельной человечности. В Иисусе-Богочеловеке вновь утверждается изначальная, для падшего мира невозможная, но паки грядущая близость Бога и человека — по выражению Бердяева, «прорастание человека в Боге и Бога в человеке».

Мы далеки от мысли гипостазировать грехопадение, утверждать его необходимость для откровения Бога в Сыне. Мы верим, что Премудрость Божия знает бесчисленные пути самораскрытия во всех Лицах Пресвятой Троицы: Отце, Сыне и Духе, что Богу не нужно грехопадение человека для полноты самораскрытия. Но грехопадение произошло, и самораскрытие Бога в Сыне, как оно совершилось в истории, есть действие Премудрости Божией, высочайшее любовное попечение Творца о падшей твари во имя её Спасения. Бог раскрылся в земном вочеловеченье Сына, в духовно-творческом акте Его самоотречения и жертвы, чтобы очистить, одухотворить и вновь освятить тварную природу человека, чтобы указать, хоть и не прямо в назидании, но неопровержимо в примере, что путь человека к Спасению лежит через Эрос духовного творчества, через напряжение тварных сил для распрямления в себе Образа и Подобия Божия как первоначальной и единственной человеческой сущности, для реализации Любви как единого смысла конкретных содержаний. Все творческие темы мира, все творческие нивы, на которых может трудиться человек, — все они, требуя разных способностей, восуществляя различные конкретные содержания, реализуют единый вселенский смысл, смысл Любви. Всё, что человек творит, он творит Любовью — свободным избранием и духовной силой Эроса. «...должно вам родиться свыше. Дух дышит, где хочет...» /Иоан. 3, 7–8/ — так сказал Иисус Христос, и это значит, что в мире плоти, в котором сеется эго, а всходит ненависть и злоба, человеку необходимо второе рождение, рождение сущностное, рождение в духе Любви.

Родиться свыше — это значит открыть в себе дух Любви, дух эротический, познать сердцем, а потом сознать и умом, что восуществляется только то, что творится духом, а духом творится лишь то, что движется Любовью.

Родиться свыше — это значит родиться в Боге, найти себя в Божественном Эросе как любимого и предназначенного к Любви сына.

Родиться свыше — это значит узреть простую и почти непостижимую для падшего мира истину: там, куда устремляется творящая сила Эроса, где напрягается духовно-эротическая воля, там начинается творчество, там дышит дух.

Понять, что Бог там, где творчество, и что единственная творящая сила есть Дух Любви — это и значит родиться свыше, то есть исповедать Истину, что Бог есть Любовь.

Рождение свыше есть обретение Истины Духа Божия. Дальше следует путь в Истине, путь в Боге, путь духовно-творческий.

Если до явления в мир Иисуса Христа у человека, жившего в Законе, ещё могло быть сомнение в оправданности духовного творчества, в самом праве падшей твари на свободу духа, то Христово воззвание к человеческому сердцу, к свободе избрания и дерзания в духе (ведь проповедь и страдания Иисуса-Богочеловека есть беспримерное духовное дерзание!), сама земная судьба Иисуса Христа, ставшая единым актом Любви, Научения, Милосердия, Самоотречения, указала и продолжает указывать человеку на духовное творчество как на единственный путь к Спасению. У человека нет иного пути, нет иного средства сущностной борьбы со злом ничтоженья. Зло может быть преодолено лишь положительной творческой силой — в этом бердяевском утверждении раскрывается Истина искупительной судьбы человека в падшем мире. Пробудиться к творчеству и означает родиться свыше.

НАПРАВЛЕНИЕ ВОЛИ
(призвание)

Историческое христианство чаще всего противопоставляло творчество Спасению. Оно как будто забыло, что первые христиане, ученики Христа, стали святыми Апостолами духовного творчества, духовного делания. Деяния Апостолов, послания Апостолов, их проповеднические странствия, мученичество и самозаклание во Имя Господне — всё это цепь великих актов свободного духовного творчества, творчества в Боге, в Любви к Богу и во Славу Бога. В их апостольском пути ими двигал не формализм послушания, а огненный дух Любви ко Христу и несокрушимая сила веры. Их апостольское призвание, как и любое призвание, не есть исполнение приказа, но свободное избрание, ибо Иисус Христос не приказывает им, а лишь призывает и напутствует на творчество проповеди, указывает путь Истины. Каждый из Апостолов в отдельности и все они вместе сотворили в падшем и взыскующем Спасения мире великое творческое дело, дело духовное и свободное, дерзновенное дело Любви.

И тем не менее история христианства знает творчество в его преобладающей части неосвященным, смотрит на него (за исключением некоторых видов церковного творчества) как на что-то сомнительное и опасное, часто даже вредное для дела Спасения. Но смирения и послушания, проповедуемых Церковью, слишком мало для человека, в котором жив свободный дух Эроса. В человеке бушуют и ищут удовлетворения такие могучие силы, которые нельзя смирить системой запретов. Силы эти всё равно находят выход, и если это не выход духовно-эротический, благодатный, творческий, то это выход бездуховно-танатический, безблагодатный, разрушительный. Нельзя подавить стремление человека к эротическому наслаждению полнотой жизни! Нужна вменяющая проповедь о духовно-творческой природе Эроса и эротического наслаждения. Нужна проповедь о творящем духе Любви. И эта проповедь должна прозвучать в Церкви, излучиться от Церкви как Свет от мистического тела Христова, проясняющий абсолютное значение Любви не только как образа взаимных отношений между человеками, но и как универсального эротического смысла всякого богоугодного делания, как творчества на любой ниве.

Необходимо воспитание в человеке духовно-эротической воли к сущности, к что. Ведь творчество потому и есть категорический императив Спасения, что смысл творчества эротичен, то есть благодатно связан с Духом Божественного Эроса. Любовь к Богу нельзя замыкать в стенах Церкви и монастыря. Бог есть прежде всего Всевышний Творец мира, а потом уже Всевышний Учредитель Церкви. Если Церковь есть средоточие Любви к Богу и Богообщения, то потому, что в литургической жизни совершаются духовно-эротические творческие таинства, устремляющие человека к Богу. Подлинная литургическая жизнь осуществляется не в законническом распорядке обряда, а в свободе творческого движения, во вдохновении Эроса, в Любви. Наслаждение молитвой есть наслаждение духовно-эротическое, творческое. Оно приходит как ощущение восуществления в Любви. И всякое наслаждение в мире, если оно порождено напряжением духовно-эротической воли, есть творческое восуществление в Любви к Богу, ибо Бог есть Любовь всякая и всяческая. Дух Эроса Божия беспределен в тварности и за её пределами, а эротический дух человека вездесущ в тварном космосе: «...и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рождённым от Духа» /Иоан. 3, 8/. Питающий источник духа человеческого в Духе Божием, он трансцендентен. Дух приходит к человеку во вдохновении, и дух покидает человека с иссяканием вдохновения. Где и чем может вдохновиться человек, о том ведает дух, а человек узнаёт это по самому вдохновению, по напряжению в себе духовно-эротической воли. От силы этой воли зависит судьба вдохновения — будет ли оно распылено и трачено впустую или приведёт к акту творческого восуществления и тогда даст подлинно плодоносное эротическое наслаждение.

Творчество в истории христианских Церквей чаще всего понималось как дело мирское и оттого нечистое (иконопись составляла одно из редких исключений), причём в сферу творчества недифференцированно включалось всякое человеческое делание. Но человеческое делание в этом мире может быть не только творчеством, не только эротическим восуществлением. Оно может быть и танатическим разложением. Делание может сеять ничтоженье, а может быть борьбой с ничтоженьем и победой над ним. Всё зависит от духовного состояния человека, от того, как в нём решается неизбежный эро-танатический конфликт. Бердяев называл это «ноуменальным направлением воли». Человеческая воля может быть воспламенена Эросом, и тогда она утвердительна, направлена к сущности, к ноумену, а может быть порабощена Танатосом, и тогда она отрицательна, направлена против ноумена, против сущности.

Если человек оледенён безбожием, подавлен танатической бездуховностью, то воля его неизбежно принимает гибельное антиноуменальное направление, заходит в тупик омнипотенциальной вседозволенности. Тогда человеческое делание приносит зло, разлагает сущности, способствует расползанию ничтоженья. Сеятель ничтоженья — Танатос, семя ничтоженья — эго, а всходы ничтоженья — душевная пустота и скука, злоба и разрушение, то есть тот же Танатос, то же самое эго, только разбухшее ещё больше в своей ненасытности, ещё больше потеснившее сущность бессущностным алканием.

Если же дух воспламенён верой в Бога, то воля человека есть воля ноуменальная, монопотенциальная эротическая воля к сущности. И тогда делание его свято, тогда оно есть очтоженье, творчество, путь в Истине. Сеятель очтоженья — Эрос, семя очтоженья — анти-эгоистическое дание бытию, преодолевающее эго, а всходы очтоженья — творческое цветение, всё тот же Эрос, Любовь, сотворившая новую сущность и наслаждающаяся ею.

Путь аскезы и святости тоже путь духовно-творческий, а не формально-послушнический. Само послушание заветам аскезы должно быть целодуховно пережито как вдохновение, как восторг и экстаз, как исполнение призвания свыше. Замечательно пишет об этом С. Булгаков: «Даже самые аскетические пути, на которых как будто устраняется ответственное самоопределение и заменяется послушанием, избираются свободно и — дерзновенно. Подвижник, уходящий в пустыню или оставляющий мир для обители, отдающий себя старцу на полное послушание, совершает акт творческого избрания и ответственного самоопределения. ...И аскетизм в его наиболее решительных формах предполагает в своих исходных решениях самую напряжённую активность и самоопределение, как в слышании своего внутреннего зова, так и в последовании ему. ...Ибо духовное начало в нас есть не только противоборствующее греху, но и творческое, жизнеподательное»^{^[7]}, и в другом месте: «Нельзя не видеть, что путь героического аскетизма в отшельничестве или монашестве или же во вдохновенном послушании в своём осуществлении имеет характер творческого дерзновения... является актом в полном смысле свободным и даже самочинным. ...Истинное монашество — дерзновенно, ибо является образом личного творчества, наряду со всякими другими его образами»^{^[8]}. Таков духовный взгляд на аскезу. Так творили и переживали аскезу все великие аскеты христианской истории. Лишь как путь духовно-творческий аскеза даёт сущностные плоды. Надежда стяжать на путях аскезы духовное сокровище святости способом формального применения к себе аскетических правил есть надежда пустая и упование фальшивое. Именно поэтому на земле так же мало истинных святых среди аскетов и истинных монахов среди обитателей монастырей, как, например, истинных художников среди океана живописцев.

У архимандрита Киприана читаем: «...вопрос об аскетизме и нравственном усовершенствовании, когда ему придаётся характер не только отрицательный, т. е. не только отказа от чего-то и неделания, а, наоборот, когда он ставится в русло общего творческого потока человеческих духовных дарований, то и сама колючая проблема о взаимоотношении творчества и спасения (аскетики) перестаёт быть такой непримиримой. Все духовно-производительные способности человека должны рассматриваться только в общем контексте творческого дара, от Бога ему данного, а самый этот дар должен исходить из любви и в ней почивать»^{^[9]}. Всякое призвание — благодатный дар от Бога, дар Духа Святого — требует себе служения, то есть Любви и преданности, «священной жертвы» (Пушкин). Всякое служение взыскует соответствующего призвания, Божия дара. При-звание есть притягивающая сила Эроса, призвание призывает к Любви. В «Эннеадах» Плотин, рассуждая о горнем отечестве, которого достигает истинный философ, говорит: «Его (горнее отечество. — Примеч. авт.) достигает тот, кому от природы присущ философский эрос, кто с самого начала есть настоящий истинный философ»^{^[10]}. По призыву Эроса к тому или иному свершению, к тому или иному виду деятельности, человек узнаёт своё призвание. Призвание есть Божий призыв через дарование Любви. Здесь проступает один из самых восхитительных, самых таинственных и волнующих парадоксов всей человеческой экзистенции — Любовь требует Любви. Дух Святой, который есть Любовь, Божественный Эрос, подаёт человеку благодатный дар и ищет в человеке ответа, напряжения духовно-эротической воли, навстречного движения Эроса тварного Эросу Божественному. Лишь те, кто служит открытому в себе дару Божию, кто целодуховно переживает избранный путь как призвание свыше, как вдохновенное служение по Любви — лишь они способны сотворить в себе и в мире новую сущность, новую духовную ценность.

Призвание есть Любовь и служение Любви, поэтому оно всегда связано с отречением. Эрос призвания есть направленный и призывающий луч Божией Воли, он высвечивает в человеческой глубине Божию идею о конкретном человеке, которому спослано конкретное призвание. Эрос призвания диктует сужение внешнего горизонта экзистенции во имя её углубления во внутренние пространства духовных избраний. Будь то затворничество философа или учёного, келейная схима монаха или самозаточение художника в его мастерской, будь то самоотвержение ради служения любимому человеку, ради воспитания детей, ради общественного поприща или дел милосердия — любое служение есть одновременно и отречение. Оно принимается не как необходимость, а как свободный выбор Любви. Призвание переживается как «...одной лишь думы власть, одна, но пламенная страсть» (Лермонтов), как страстный порыв тварного Эроса навстречу призывающему Эросу Бога. Призвание есть зов свободы и освобождение, а не принуждение и вынужденность. Призвание переживается духовно-эротически, а не формально-законнически. Служение совершается как путь сущностного самораскрытия, как единственно возможный и единственно желанный способ восуществления своего уникального тварного что. Отречение по призванию — та самая пушкинская «священная жертва» — никогда не переживается как жертва, ибо оно и не есть жертва, но великая и вдохновляющая милость Любви.

Всякое же служение не по призванию, в том числе и служение монашеское, заводит в тупик бессущностного. В таком законническом служении нет вдохновения, нет эротической воли, оно не реализует, а насилует личность, потому что личность есть сущность, а сущность реализуется только через Любовь. Толстовский «Отец Сергий» есть глубокое прозрение бессущностности формальной, по рассудку принятой аскезы, разоблачение бесперспективности нетворческого, законнического отношения к избранию пути, тупиковости служения не по призванию.

НЕ ДАТЬ ПОБЕДИТЬ СЕБЯ

Вновь повторим то, что уже было нами сказано, — Творение есть Эрос Творца. Божественный Эрос включает в Себя не только наслаждение Сверхбытия давать бытие, но и наслаждение давать наслаждение бытию. Творец наслаждается наслаждением твари. Бог даровал человеку эротический дух и свободную волю как ценность и залог высшего наслаждения по Образу и Подобию Своему, наслаждения творчеством, наслаждения восуществлением, данием. В падшем мире творчество, не утратив своих вечных назначений, приобрело ещё одно значение, важнейшее, существеннейшее именно для падшего человека и падшего мира. Оно оказалось единственным не фиктивным средством против зла и стало дорoгой к Спасению, ибо Спасение человека в том, чтобы восстановить и укрепить в себе повреждённую злом первотварную сущность, то есть дать в себе место Богу, Его первоначальной Воле, Его предвечному Замыслу о человеке как Образе Своём и Подобии.

Мы говорили уже и вновь повторяем: Спасение человеческое не в окончательном одолении зла ничто, ибо ничто есть Танатос, слепая воля к разложению сущности, к ничтоженью. Зло больше и сильнее человека. Оно входит в тварное бытие из тьмы несотворённой мэонической свободы и потому одолимо лишь силой превышающей, то есть равнонесотворённой и безгранично всеблагой мощью Бога, Его Эросом, Его Крепостью, Его превозмогающей мышцей. Человеческое же Спасение есть Бог и путь в Боге — максимально возможное духовное противление злу ничто, предельное неподчинение ничтожащей воле Танатоса, максимальная актуализация в себе Эроса, силы воли к сущности, к что. Это путь духовного творчества, восуществление себя в духе Любви. Это возжигание в себе и мире такого духовно-эротического огня, при свете которого зло уже не сможет прятаться в бесчисленных серединных формах частично бессущностного. В это свете Танатос вынужден будет явиться в последней ярости антагонизма, в максимальной, ничем не прикрытой воле изничтожить сущность до конца, угасить дух, задуть эротический огонь. В предельной духовной мощи свободного творческого человека, в предельном противлении его тварного что разлагающей воле к ничто, в последнем мученичестве праведников во Имя Господне только и может вызреть Апокалипсис. Сила противления человеческого духа злу ничто есть сила творящего духа Любви, Эрос, превозмогающий деструктивную волю Танатоса. Царство Божие стяжается Любовью.

Спасение человеков в том, чтобы Царство Божие настало, чтобы Иисус Христос — совершенная Красота и Неизреченная Любовь — явился в Силе и Славе. Только с Его пришествием совершится последняя победа Господа над сатаной, вечности над временем, сущности над бессущностью, абсолютного Что Бога, а тем самым и тварного что человека, над угрожающим Творению танатическим ничто. Спасение человеков — не в прямой победе над злом, а в уготовлении этой победы, в спрямлении путей Спасителю, в приведении падшего мира к моменту Истины, когда Бог очистит Творение Своё от зла. Человек должен защищаться от зла в самом себе, защищаться Любовью, которая есть творчество. Он должен идти к Спасению путями Эроса. Эрос твари не должен сломиться под раздавливающей тяжестью Танатоса.

Гениальное пророчество о духовно-творческом предназначении человека и о Спасении через Эрос творчества (в данном случае — через творчество Любви человека к человеку) находим мы в стихе-тосковании Фёдора Тютчева по умершей возлюбленной. Вот две последние строфы этого стиха:

По ней, по ней, свой подвиг совершившей

Весь до конца в отчаянной борьбе,

Так пламенно, так горячо любившей

Наперекор и людям, и судьбе, —

По ней, по ней, судьбы не одолевшей,

Но и себя не давшей победить,

По ней, по ней, так до конца умевшей

Страдать, молиться, плакать и любить.

Женщина, о которой говорит поэт, совершила творческий подвиг половой Любви, но и всякое творчество есть подвиг Любви, всякое творчество есть служение абсолютной ценности Любви. Творчество есть глубочайшая интимность человека — интимное со-бытиe с Богом. Это со-бытиe и может совершиться только как интимность в духе Любви. Всякий творческий (но творческий!) акт, даже акт артистический, совершающийся на виду у многих, предполагает интимность и потому отрешённость, погружённость в духовное со-бытиe творца с Творцом. Всякое творческое (но творческое!) со-бытиe — будь то научное открытие, художественное произведение, артистическое достижение, дерзновение на социальном поприще, подвиг милосердия или служение святости — порождено духом Эроса, именно духом, а не плотью. Всё это есть моменты со-бытия человека с Богом, со-бытия, которое таинственно совершается через творящий дух Любви. Плоть, падшая в сугубость, не знает духа, не ведает Эроса в вечности, а только ненасытное и истребительное эго во времени-к-смерти. Человек никогда не может быть со-бытиен Богу судьбою сугубой плоти. Со-бытийствовать Богу человек может только творящим духом Любви, и потому только духовная судьба его со-бытийна Творцу. Подлинно со-бытийны и могут быть названы в полном смысле слова событиями лишь моменты духовной судьбы человека. Сугубая плоть не знает со-бытийности. То, что Эрос захватывает и плоть, отнюдь не означает, что Эрос есть атрибут плоти. Наоборот, Эрос может сделать плоть своим атрибутом, может сойти на плоть, одухотворить и возвысить её, сделать экстатическим со-бытием, ибо дух всегда одухотворяет и возвышает (об этом подробно будет сказано ниже).

Дух Эроса человеческого не всесилен, ибо это не всемогущий Божественный Эрос, но и он способен одухотворять и преображать, прорываться мгновениями сквозь время к вечности. Да, человек не в силах один, без Бога, «одолеть судьбу», победить предельное зло смерти. Но он в силах не дать себя победить, не подчиниться злу, не сделаться его игрушкой, не превратиться в чёрную дыру ничто, через которую время-к-смерти вымывает и уносит в никуда всё сущностное.

ОБНАРУЖЕНИЯ НИЧТО

ТРАНСЦЕНЗУС
(истинная и ложная имманенция)

Ничтоженье сущности всегда совершается как охлаждение эротического духа в танатической стихии мира, как оплотнение (в смысле замыкания в сугубой плоти), углубление пропасти между материей и духом, претерпевшими инициальный разрыв в богоотпадении. Сущности целодуховны и вечны, ибо Абсолютная Сущность есть предвечный Бог-Дух. Духовна и вечна была первотварная сущность человека. Её ничтоженье началось с грехопадения. Ложью сатаны и грехом человеческим совершился первоначальный разрыв духовного и плотского начал. От тех пор ничтоженье прогрессирует как всё большая акцентуация сугубой плоти, отдаление духа от впавшей в бездуховность материи, нарастание в человеке обездуховляющих процессов материализации: охлаждения во времени и грубого овеществления в плоти мира сего — процессов танатических, противоположных накаляющим и расплавляющим процессам вдохновения. Дух есть свет и горение Эроса — в-духновение, или, иначе говоря, вдохновение. Вечность есть непрерывный эротический свет вдохновения, неоскудевающее творческое горение. Вечность есть Дух Бога, Дух Святой. Первоначальное идеальное Творение всё есть Свет и всё есть горение, поскольку вопреки отпадению твари пребывает в сверхтварной целодуховной реальности Логоса, в вечности творящего Духа Любви. В актуальном же порядке тварного бытия процессы творческие, духовно-эротические, есть процессы расплавления остывшей материи падшего мира, прорывы в здоровье вечности из болезни времени-к-смерти. В духовном горении Эроса совершается творческий акт. В этом огне и свете восстанавливает и познаёт себя сущность первотварная. Из этой же огненной стихии творчества возникает новая сущность. Всякое творение человеческого духа есть сущностно новое, это новое озарено и согрето Эросом творца, оно принадлежит вечности тварного. Содержательную конкретику всего сущностно нового осмысливает, определяет к вечности творящий дух Любви. Ничтоженье, наоборот, есть затухание духовного горения, охлаждение и оплотнение, утрата эротической воли к творческому акту, неспособность к восуществлению, танатическая экспансия обездуховления.

Когда мы говорим о материализации духовного в грубой вещественности мира, мы имеем в виду не только погружение человека в чисто плотскую жизнь, но и отлетание духа от материальных плодов духовного творчества. Материализация духовного почти невозможна. Бердяев писал о трагедии человеческого творчества в падшем мире, не знающем первичных духовных форм, принуждённом схватывать и останавливать летучие творческие вдохновения в формах отяжеляющей и охлаждающей материальной предметности: в картинах, скульптурах и зданиях, в многословии книг и многознаковости партитур. Мысль Бердяева о том, что дух не узнаёт себя самого в материальных плодах творчества, о неизбежном охлаждении творческого горения в процессах материальных воплощений, о трагическом несоответствии материальных фактов творчества их духовному первоакту, — эта радикальная мысль, при всей её нестерпимости, есть мучительная правда для каждого творца.

Страшное следствие грехопадения сказалось именно в утере человеком способности схватывать и удерживать, как таковые, первичные духовные формы своих вдохновений. Некая таинственная способность целодуховного воплощения — теургическая сила — утрачена в результате познания зла. Способность эта стала трансцендентной человеку, утратившему Рай. Материя мира утратила свою первотварную тонкость и одухотворённость, огрубела и охладела. Поэтому и во всех материальных воплощениях творчества, даже в самой Любви, дух неизбежно охлаждается, тускнеет, его присутствие умаляется. Человек выпал из вечности во время, и то, что могло воплощаться в вечности как духовное целое в молниеносной вспышке творческого вдохновения, в мире грубой вещественности и времени-к-смерти потребовало долгого и тяжкого труда материальных реализаций без надежды на полную адекватность воплощения. Человек-творец способен угадать новую сущность в единый миг духовно-эротического озарения, вдохновенным воображением охватить её целостно в раскрывающемся мгновении вечности, но он не в силах остановить это мгновение, вернее, не способен целиком изойти в вечность, где нет долготы времени и где не существует внеположности творения творцу. Как человек падший, творец обречён падать, возвращаться в долготу времени из мгновенного прорыва в вечность. Чтобы сохранить хотя бы бледный образ первоначального вдохновения, он вынужден вырывать его, иногда по частям, клочками, у быстро остывающего чувства, у неудержимо затуманивающегося воображения. Творец вынужден опредмечивать явившееся ему духовно-вечное в формах обездуховляющей материи, продираясь через тяготу времени и сопротивление материала, нередко теряя в процессе охлаждения то, что уже видел в первичном творческом огне. Человек-творец осуждён грехопадением на борьбу с неизбежно обкрадывающей материализацией^{^[11]}.

В творческих взлётах, в духовной сосредоточенности и отрешённости от мира, в мучительном труде воплощений человек-творец ищет и находит максимально возможную прозрачность вторичных материальных форм, через которые тогда наиболее внятно просвечивает первичная духовная форма. Творя из бедности земных сил и средств, человек силой вдохновения и мастерства стремится удержать вечное во временном, запечатлеть хоть частицу неземного в земном. Он мучительно продирается к тому, что стало для него трансцендентным, он ищет путей трансцендирующих. Трансцендирование есть вектор духа, вектор процессов очтоженья, устремления к сущности, которая в вечной полноте и совершенстве всегда остаётся по ту сторону мира времени, потому что Абсолютная Сущность есть Бог, в Котором нет ничего от времени, в Котором всё вечно. Ничтоженье — процесс обратный, его вектор — ложная имманенция, закупоривание человека в плотском эго и мире времени-к-смерти.

Трансцендируя, человек ищет в себе росток вечности, отыскивает себя подлинного, свою связь с Богом. «Ты создал нас для Себя, и неспокойно сердце наше, пока оно не найдёт Тебя» (бл. Августин). Трансцендируя, человек одновременно переживает зов Бога внутри себя и свою принадлежность Богу по ту сторону времён. Трансцендирование — это требование ответа на жгучее вопрошание о себе самом, о своём назначении и бессмертии, о том, возможно ли для человека личное бессмертие. «Весь путь экзистенции есть путь в трансценденцию. Само наше бытие ведёт нас за свою черту, по ту сторону, в трансценденцию, ибо, будучи вопросом, оно естественно ищет ответа, который кроется в Боге»^{^[12]}. Трансцензус есть исход человека из себя падшего, но парадоксально этот исход совершается не через самоисступление, а через самоуглубление. «Не иди вовне, — говорил бл. Августин, — иди вовнутрь самого себя»^{^[13]}. Человек достигает трансцензуса не вовне, а внутри, не исступая в наружность мира, а погружаясь в собственный дух. Именно в трансцензусе и только в нём совершается сущностная, то есть истинная имманенция. Через трансцензус человек усваивает вечность, раскрывает и вновь делает внутренне присущей себе частицу первотварной Богочеловеческой Жизни. В трансцензусе человек раскрывается, давая в себе место Богу. В процессах ничтоженья совершается и закрепляется ложная имманенция, закрываются духовные глубины, человек исступает из своей сущностной подлинности, порывает связь с Богом. Ложно имманируя, то есть не трансцендируя, человек усваивает себе лишь естественный порядок бытия, лишь греховный мир в дурной бесконечности его соблазнов. Так он закрепляет собственную падшесть, делает внутренне присущим себе бессущностное бывание, поражённое ничтоженьем. Усваивая же бессущностное, человек и сам всё больше теряет сущностные черты, неудержимо разлагается, отдаляясь от Бога.

«Я не от мира», — говорит Иисус Христос /Иоан. 17, 16/, поэтому «...дружба с миром есть вражда против Бога! Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу» /Иак. 4, 4/. В категоричности этих слов нет ненависти или призыва к ненависти, но есть непреклонное религиозное требование мира иного, ибо мир сей, каков он есть, не есть мир Божий, и дух человеческий не может принять его как абсолютную и окончательную данность. В падшем Творении всякое что неотмирно, ибо всяческие тварные что восходят к абсолютному Что Бога, а мир сей — не от Бога, мир сей есть от-Бога-отпадение. Всякое что в мире есть островок сущности в океане преобладающего бессущностного, и всякое что не только непопулярно, непрестижно, непонятно, но даже враждебно миру, нередко гонимо и истязуемо миром. Бессущностное же, ничто, наоборот, обнаруживает себя именно как преобладающее мирское, как торжествующее и соблазняющее, пленяющее и пленящее человека. Тяжкая, но неопровержимая истина заключена в словах Иоанна: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира (сего)» /1 Иоан. 2, 15–16/.

Сам человек от начала этого мира есть человек больной, заражённый злом. Болезнь падшести и зачала этот больной мир. Через человека в Творение вошло зло: время, страдания, смерть. Само овремененье вечного связано с грехом человеческим. До грехопадения мир был здоров. Он был чист и вечен, он был бессмертен и совершенен в красоте. Это был мир иной. Почему мы так уверенно произносим: здоров, чист, вечен, бессмертен, совершенен? Ведь мы не здоровы, не чисты, не бессмертны, далеки от совершенной красоты! У нас нет сущностного знания ни о вечности, ни о бессмертии, ни о совершенстве. Но у нас есть непреодолимое возмущение смертью, болезнью, у нас есть неискоренимый протест против нечистоты жизни, против сиюминутности всего житейского, в нас живёт непобедимое отвращение от уродства. Значит некое смутное веденье, которое не извлекается из наявного мира (из Dasein) — веденье-память, веденье-ощущение, веденье-интуиция, — в нас уцелело и хранится. Веденье это не больше нашей веры, но оно укрепляет нашу веру, настойчиво твердя нам о чистоте и здоровье, о бессмертии и красоте, о симметрии и гармонии — о мире ином, совершенном, который был изначально вручён во владение совершенному человеку и пал вместе с человеком, утратил совершенство по его вине. В отношении человека мир есть пассивное начало, не способное к самооздоровлению. Только человек имеет в себе духовную силу к частичному оздоровлению мира. Из всей твари один только человек способен очтоживать падший в ничтожество мир, и потому он ответствен за состояние мира. Если в человеке преобладают процессы вдохновенные, движения творчески-трансцендирующие, то он оздоровляет мир вокруг себя. Если же человек закрывается в ложной имманенции, то он расчеловечивается в бессущностном, ничтожится сам и ничтожит мир. Трансцензус есть противление падшести, свободное отвержение мира, поражённого ничтоженьем. «Творчество вполне принимает и блюдёт евангельскую заповедь — не любить “мира”, ни того, что в “мире”. Творящий чувствует себя не от “мира сего”. Творчество есть преодоление “мира” в евангельском смысле...»^{^[14]}

Истинная имманенция есть трансцензус — искание и узрение во вдохновенных творческих процессах образов мира иного, предчувствие, предуготовление и усвоение себе Царства Божия в символике предваряющей духовной экзистенции. Ложная имманенция есть рабское согласие на падшесть, усвоение себе падшего мира, усугубление ничтоженья, закрепление власти бессущностного в процессах, прямо противоположных вдохновению, в обездуховлении.

ТИПЫ ОБНАРУЖЕНИЙ НИЧТО

1. Воля к бездарности

Вся человеческая, а следовательно, и мировая, жизнь поражена порчей танатической чёрной воли к ничто. Как потенция разложения сущности, ничтоженье действует на всех уровнях экзистенции, но обнаруживает себя различно.

Чаще всего ничтоженье обнаруживает себя в человеке волей к бездарности. Духовно-эротическая воля и конкретные дары Благодати Божией спосылаются всем. Их зовы особенно сильно ощущает человек в юности, когда его эго ещё не отвердело, не овладело им до степени тиранического властвования, когда незрелая плоть его ещё не успела погрязнуть в соблазняющем притяжении мира. Никогда так ярко и напряжённо, как в юности, не испытывает человек воли к Любви и к Эросу творчества. Зовы Эроса и благодатных даров в начале жизненного пути буквально кипят в человеке, порождая в нём самые смелые мечты и планы. В юности все мы готовы «своротить горы», «сотворить чудеса». В начале жизни мы остро ощущаем в себе то, что впоследствии с горечью поминает лермонтовский Печорин: «...верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные». Юность излучается из нас светом превышающего Знания, что «жизнь не может быть скучна и обыкновенна, она должна быть волшебной, похожей на истинное предчувствие её, которое существует в детском и юношеском сердце» (Платонов А. Джан). Так оказывает себя богоданная воля к гениальности. Необъятные силы души, прилив которых каждый испытывает в юности, — это и есть «дыхание жизни», переживание назначения, духовная воля к эротическому восуществлению.

Однако время стремительно. Наступает взросление, и мечты молодого человека сталкиваются с первыми трудностями зрелой жизни. Богоданное эротическое тяготение к сущностному самораскрытию и самовыражению наталкивается на танатичность мира, на окаменелости накопленного бессущностного: равнодушия и иронии, завистливой злобы тех, кто не сумел сущностно состояться, формализма сухих установлений и норм безбожного социума, прописной морали долженствований перед жизнью материальной — родом, коллективом, государством. Молодой человек переживает первые тяжёлые разочарования. Он начинает понимать, что обыденности, которая уже обступила его со всех сторон, не нужна его внутренняя правда, его сущностное самораскрытие, то уникальное назначение, которое он имеет от Бога. И действительно, жизнь материальная, которая от грехопадения первых людей есть ничто, преобладающее не-бытие, время-к-смерти, и которая в каждый отдельно взятый момент этого времени есть уже продукт далеко зашедшего ничтоженья, совершенно не заинтересована в изъявлении и утверждении человеком его уникального тварного что. Жизнь тоскует по Эросу, но прозябает в рабстве у Танатоса. Глубина бытия, скованная в узилище бессущностного эго, страдает, она жизненно нуждается в оздоровляющем сущностном действии эротического духа, воли к что, но этого не видит поверхностный взгляд и этого не знает грубая вещественность сугубой плоти, захваченная потоком бессмысленного времени, расплющенная тяжестью материализации. Материальная «жизнь» есть лишь бессущностная «скорлупа» бытия, лишь природа без сущности, ибо она знает только голое самовоспроизводство и тяжкий труд в поте лица ради выживания и нового самовоспроизводства. Тягота бессущностной материи есть рок падшего мира, идущего искупительным путём. Но одною только житейской борьбой, голым преодолением материальной тяготы искупление не совершится. Этого не понимает большинство вступающих в жизнь людей. Никто не подсказал им этого, никто не научил видеть и сознавать глубинную нужду бытия в освобождении от «скорлупы» через сущностное самораскрытие каждого человека.

Испытание обыденностью, не только безразличной, но часто враждебной всему, что выходит за куцые рамки её эго-истических плотских интересов, становится крахом для подавляющего большинства тех, у кого в юности была духовно-эротическая воля, были порывы к творческому самораскрытию. Даже у большинства так называемых «верующих» христиан чаще всего отсутствует духовная воля к сущностному самораскрытию в актах творчества. Церковь не благословляет в человеке почин творческого самораскрытия. Она до сих пор главным образом озабочена лишь тем, чтобы человек понимал себя грешником, помнил свою вину перед Богом, чтобы он молился, посещал церковную службу и исповедовался. Церковь заботится прежде всего о том, чтобы человек не делал или как можно меньше делал дурного, но она слишком мало озабочена тем, чтобы человек делал что-то подлинно сущностное, чтобы жизнь его озарялась светом конкретного духовного смысла, светом эротическим.

Жизнь не может достичь своей собственной сущностной глубины, не может совершиться как бытие, через одни запреты. Чтобы обрести бытийность, жизнь нуждается во вдохновении, оправданности светом смысла созидательного, духовно-эротического. Мацейна очень точно определяет это как призванность экзистенции: «Экзистенция призвана. Она есть не заброшенность, но призвание, которое предполагает свободное принятие, ответственность и необходимость оправданности»^{^[15]}. Оправданность жизни даёт только Эрос, только творящий дух Любви. И Церковь, как духовный наставник, должна была бы раскрыть в Эросе универсальный спасительный смысл жизни, показать, что между творчеством и Спасением нет противоречия, нет «колючей проблемы» (арх. Киприан), что именно творчество, и только оно, есть путь спасения души. Церковь должна благословить все творческие дары человека, ибо всё это дары духовные, благодатные Дары Духа Любви Божией^{^[16]}.

Творчество — духовное делание — трудно. Оно не имеет законного места в обыденности, ибо обыденность есть жизнь материи, а материя эго-истична, поражена ничтоженьем, раздавлена танатической бессущностностью, и законы материальной «жизни» суть законы смерти, безжалостный диктат Танатоса. Обыденность узаконивает только то, что может иметь обыденный смысл, то есть смысл материальный. Творчество в падшем мире есть всегда восстание против обыденности, сопротивление косной материи мира, духовно-эротическая борьба с раздавливающей тяжестью Танатоса. Творчество совершается как борьба за смысл против бессмыслицы, как исполнение Христова завета родиться свыше, родиться в Духе Любви. Но материальная «жизнь» знает только плотское рождение. Слова вочеловечившегося Бога ничего не значат для царства материи, материя не понимает их, не желает признавать над собой никакое «свыше», и потому материальная жизнь — жизнь семьи, рода, даже социума — не раскрывает перед человеком спасительный смысл творчества. Только Церковь — обиталище Духа Святого — могла бы вернуть человеку смысл и силы для творчества. Церковь Христова есть Церковь святых. Все, кто чувствует себя братьями во Христе, святы, но тем не менее Церковь всегда настаивала на делах послушания, видя лишь в этом путь Спасения. Но Спасение не совершается в послушании. Только в творчестве. Монашеское послушничество эффективно лишь как духовно-творческий процесс, никогда не как формальное предписание. Творчество есть высшее послушание человека Воле Создателя. Человек сотворён свободным и духовным, имеющим дерзновение к Богу, поэтому только в свободном духовном самоизъявлении он рождается свыше, раскрывает и восуществляет себя как ценность, созидает и охраняет ценности. Человек сотворён творческим, и поэтому только через творчество он возвращается к Богу, то есть вспоминает, осознаёт и раскрывает в себе божественную основу тварности.

Церковь до сих пор опасается творчества, потому что видит возможность злого, небогоугодного творчества. Но творчество не может быть небогоугодным, ибо творящей силой обладает только дух Любви. Только духовно-эротическое делание есть творчество, а тварный Эрос всегда от Бога, ибо только в Боге Эрос несотворённый, только в Боге Дух Неизреченной Любви. Нет никакого иного первоисточника эротической воли, кроме Бога (речь, напоминаем, не об эротической потенции, бессильно присутствующей в мэоне наравне с потенцией танатической, а именно о Воле, непоколебимой Воле активного Эроса, которая только и есть Дух). Нет среди твари Божией иного плотского носителя эротического духа, кроме человека. Всё, что в человеке от Духа Божия, угодно Богу. Кто в Духе Божием, тот не может вершить злое, ибо он водим Духом. Апостол Павел в послании к Галатам говорит: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом». Это означает, что Дух Божий, Дух Святой, Дух Любви, действуя в человеке, переживается им как абсолютный и абсолютно ненасильственный «закон». «Нравственный закон внутри нас», так восхищавший Канта, и есть эротическая воля, дух Любви, дарованное нам от Бога «дыхание жизни».

«Закон» Духа — это устремление к сущности и творческая свобода, а потому всякое делание духом и от Духа есть творчество, а значит, путь к Спасению. Путями спасительными должны быть признаны, и как таковые освящены, все творческие свершения человека: творчество святости, творчество любви, творчество красоты, творчество познания, творчество милосердия. Всё это есть роды делания духовного, все они требуют служения, все они есть в той или иной мере схима и отвержение соблазнов мира, раздавленного бессущностным. Вместе с тем дела творчества есть, по мере сил человеческих, и очтоженье искалеченного ничтоженьем мира, частичное восстановление его боготварной основы, исполнение Божией Воли, пусть и слабое, но нащупывание первотварной Божией идеи о мире и человеке.

Мы говорим — всякое творчество есть духовное делание, подразумевая, что только делание в Духе Божием и может носить имя творчества. Однако Церковь, за исключением редчайших церковных мыслителей, до сих пор не освятила и даже не раскрыла подлинной сущности творчества. Она и сегодня далека от мысли о творчестве как единственном истинном пути Спасения, хотя в религиозно-философском наследии все эти важнейшие мысли давно уже содержатся. Но религиозно-философская мысль малодоступна не в последнюю очередь потому, что Церковь до сих пор боится свободомыслия как ереси и держит человека во власти Закона и послушания, не рискуя выпустить его на свет духовной свободы. Тиллих считает, что: «Церковь — это то место, где действие любви преодолевает демоническую силу объективизации — превращения людей в объекты, в вещи»^{^[17]}. Смысл, вкладываемый Тиллихом в понятие «объективизация», очевидно соответствует бердяевскому понятию объективации, которое в нашем контексте раскрывается как болезнь вещности. Действительно, истинно церковная жизнь обладает великой духовной силой преодоления объективирующей болезни вещности. Но человек не живёт в Церкви, он живёт в мире, в мире проходит бoльшая часть человеческой жизни. Выходя из Церкви в мир, он вновь оказывается брошенным в вязкое болото объективации, она поджидает его прямо у выхода из Церкви, преследует и безжалостно овеществляет его на каждом шагу его повседневной жизни. Из Церкви человек должен выносить в мир благословение на творчество во всех его видах, на творческую свободу, тогда он сможет противостоять объективации, бороться с болезнью вещности, тогда он почувствует в себе силу очтоживать мир. Но Церковь и по сей день склонна скорее благословить послушного обывателя, который регулярно посещает литургию, но целожизненно подчинился материальному порядку объективации, чем дерзкого творца, который этот порядок отвергает.

Входящий в жизнь человек, даже если он сын Церкви Христовой, оказывается никем не поддержан в некрепких своих творческих порываниях. Воля к гениальности — ангел-хранитель свободной и творческой сущности человека — зовёт его к духовному самораскрытию в Эросе, а окружающая обыденность отвечает ледяным безразличием Танатоса. И чаще всего в человеке сламывается или вообще не успевает сформироваться творческая воля к сущности. Его тихо и незаметно начинает пожирать бессущностное, угашая эротический огонь духа и заполняя образующуюся пустоту танатической волей к бездарности, то есть тем же самым безразличием и неверием в нужность творческого самораскрытия, каким встретила его окружающая жизнь. Реализовывать и преумножать творческими всходами посеянные в него благодатные дары (а они всегда неповторимы и спосылаются каждому!) у человека просто нет сил, ибо силы черпаются из горения Эроса и осмысленности, а эротический дух угашен и смысл не раскрыт.

Если сама Церковь — духовный центр мира — не заботится о вменении человеку его духовно-творческого предназначения, то чего ждать от семьи, которая в силу своей материально-социальной природы погружена в обыденность?! Лишь в редких случаях и, как правило, в тех семьях, где духовная культура и творческое служение утвердилось через судьбы старших поколений, молодой человек может надеяться получить духовно-творческую закваску. Большинству же просто нет спасения от воли к бездарности, этого самого распространённого типа ничтоженья сущности, — «всякий распад начинается с воли» (Бродский).

В нераскрытости смысла творчества, в духовном вакууме обыденности человек слабеет и пустеет, а пустея, начинает искать самозаполнения в призрачном мире бессущностного: в скоропреходящих и никогда не насыщающих впечатлениях, в вечной охоте за развлечениями, в беспрерывной заботе о деньгах, ибо фиктивные «ценности» бессущностного жизнь продаёт за цену денег, этой величайшей фикции среди фикций.

2. Воля к прельщениям
(дух и объектность, кайрос)

Так из воли к бездарности, этого первого этапа ничтоженья, который представляет лишь паралич духовно-эротической воли к сущности, может возникать и возникает уже активная бездуховная воля — воля к прельщениям.

Воля к прельщениям никогда не связана с духом и духовным. Дух есть Любовь, Эрос, и он реализует себя как сила эротической воли к сущности. Воля к прельщениям, напротив, произрастает именно на cлабости Эроса, на угасании эротической воли. Дух не может быть навязан внешней силой, он должен быть привлечён внутренней волей. Сошествие Святого Духа на Апостолов было не только Божией Волей, но и могучим напряжением их собственной религиозной воли, дерзновением к Богу, прорывом Эроса сквозь танатическую «скорлупу» грубой вещественности. «Сошествие Святого Духа в нас необходимо предполагает не только наличие покаяния, но и дух пророческий, т. е. творческое вдохновение»^{^[18]}.

Духом нельзя пользоваться пассивно-потребительски. Дух стяжается только активностью и дерзновением, только вдохновенно, и в духе можно только творчески-активно жить. Не бывает пассивно-потребительской Любви, Любовь всегда творческая, и всякое творчество есть Любовь. Прельщения же связаны с пассивностью и пассивным потреблением.

В богоотпадении всё сущностное сделалось для человека трудным. Дух есть Эрос, сущность, сама первотварность человеческая. И потому Дух есть трудность. Его нельзя охладить и оплотнить, нельзя превратить его в объект. Дух неподвластен объективации. Великое заблуждение — думать, что возможна духовная жизнь в собирании и потреблении духовных ценностей как объектов. Духовное потребительство, весьма распространенное в современной «культурной среде» как коллекционерство, формирует тип культурного обывателя — усердного книгочея и библиофила, прилежного посетителя выставок и концертов, заядлого театрала или филофониста. Но культурный обыватель, сколь бы «возвышенным» он ни казался окружающим и самому себе в сравнении с обывателем обычным, так сказать, «животным», отличается от него только бесплодной эрудицией и пустыми амбициями. У Бердяева есть очень точная характеристика: «...людьми, которые более потребители, чем творцы, создается отвратительная снобическая атмосфера, которая свидетельствует о рабстве человека, об утрате свободы духа вследствие душевных усложнений и уточнений, вследствие найденной возможности жить пассивными отражениями, при сознании большей высоты и значительности этой жизни, чем жизнь обыденных людей, человеческих масс. Тут страшное самоутверждение сопровождается утерей себя»^{^[19]}. Вот как видит проблему духовного потребительства Ницше: «Людям по большей части кажется, что они делаются более высокими натурами, давая воздействовать на себя… прекрасным, спокойным предметам: отсюда погоня за Италией, путешествия и т. д., всяческое чтение и посещение театров. …Так же уходят люди и в великую природу: не для того, чтобы находить себя, а чтобы утрачивать и забывать себя в ней. “Быть-вне-себя” как желание всех»^{^[20]}.

Духовное потребительство есть одна из форм болезни вещности и неизбежно развивается в прельщение.

Дух Эроса не живёт в объектах, он отлетает от всего, что объективировалось, вышло из экзистенциальной сферы субъективного, вдохновенного, от всего, что стало формальным, пассивно-потребительским, то есть обросло панцирем холодной объектности. А этим панцирем склонно обрастать всё: не только наши творческие свершения, но и сама наша Любовь, наши интимнейшие отношения с близкими нам людьми. Эрос слишком летуч для мира времени, время не выдерживает эротических накалов, охлаждает их, объективирует. Акт духовного творчества — таким актом может быть не только со-бытие художественного или научного творчества, но и Любовь человека к человеку, и сострадание, и жертвенный подвиг, и подвиг аскезы — образует пробоину в мире времени, он есть касание вечности. Это касание сопровождается высоким накалом и ускорением духовного темпа, внутренней жизни. Экзистенция, ускоренная в трансцензусе, сущностно открывает человека миру нетленному, вечному, и одновременно делает его ранимым и страдающим, тонко уязвимым для мира времени-к-смерти. Само касание вечности есть в этом мире не только вдохновение и экстаз, но и боль, ссадина стремительного Эроса о медленность времени, ожог духовного зрения, сделавшегося в мире времени сумеречным и вдруг «ослепляемого» вспышкой вечности.

Тиллих обращает внимание на то, что древние греки имели наряду с хроносом, понятием формального времени, ещё и понятие подлинного времени, которое они называли кайросом. Современный немецкий христианский энциклопедический словарь «Wо/rterbuch des Christentums» следующим образом интерпретирует понятие кайроса: «...im Hier und Jetzt den rechten Augenblick (Kairos), in dem sich uns Gottes Wille immer wieder neu zeigt, zu erfassen und das Richtige zu tun»^{^[21]}. Тиллих трактует кайрос как «момент, исполненный содержания и смысла»^{^[22]}, «момент полноты времени»^{^[23]}. Мы, однако, не можем согласиться ни с трактовкой кайроса в словаре, ни с его трактовкой у Тиллиха, ибо как в первой, так и во второй кайрос представляет часть времени, некий высший его момент. С нашей точки зрения, кайрос — это языческая интуиция о том, что как раз прямо противоположно времени. Кайрос не есть момент полноты времени, ибо он вообще не есть момент времени. Человеку, пленённому миром времени-к-смерти, всё представляется временным, и всякое явление измеряется для него долготой времени. Но прорыв в вечность, который совершается в духовно-творческом взлёте, есть, как уже было сказано, пробоина в мире времени, не остановка времени — оно неостановимо, — а выход из времени. Время течёт, оно не способно ни к каким накоплениям смысла, ибо само же его и отрицает. Часы продолжают тикать, но человека, охваченного духовно-творческим экстазом, человека, который достиг кайроса, духовно нет в том мире, где неостановимо капает и утекает время. Падшая плоть удерживает человека в мире, но творческим духом он вырывается из плена времени-к-смерти. Дух даёт возвышающую силу созерцать и переживать вечность. Кайрос — это действительно момент, «исполненный содержания и смысла», а ещё точнее, момент исполнения смысла, но слово «момент» не имеет здесь значения отрезка времени, ибо и сам смысл, единственный без-кавычечный смысл жизни падшего человека, заключается в том, чтобы вырваться из убийственного течения времени. Как и в ситуации с «мгновением» начала Творения (см. главу этой книги «Пресвятая Троица»), определение кайроса как «момента» есть лишь вынужденность нашего сознания, бессильного вместить то, что запредельно времени, лишь условность нашей речи, не способной выразить то, что совершается вне времени. В действительности кайрос есть прорыв сквозь время в вечность, точка соприкосновения экзистенции с трансценденцией, победа духа над временем, ослепительная вспышка богоединства в трансцензусе, и она даруется человеку в предельных напряжениях духовно-эротической воли. Кайрос молниеносен, для мира времени практически незаметен, но в самом себе он абсолютен, вечен.

Победа духа над временем временна, падшая плоть остаётся заложницей грубой вещественности. Падшему человеку не дано окончательно перейти в вечность, не дано удержать кайрос как непрерывное всеохватывающее бытие. Поэтому кайрос мучителен. После экстатического касания вечности, после захватывающей стремительности духовного взлёта, после несравненной полноты духовных переживаний кайроса, освобождающего от времени, мучительно вновь погружаться во время. Соприкосновение с миром времени-к-смерти либо невозможно, либо превращается в жгучее страдание. Возможно ли было Рембрандту возвращаться в жестокое отчуждение мира после света Любви и прощения, переживаемого им при сотворении «Возвращения блудного сына»? Какими глазами должен был глядеть на свой американский юг Уильям Фолкнер, поставив последнюю точку в романе «Свет в августе»? Мог ли жить дальше Умберто Джордано, после того как написал к своему «Андре Шенье» арию Мадлен — «La mamma morta»? Мог ли Герман Мелвилл сойти с мистического парусника «Пекод» и влиться вновь в пёструю толпу повседневной жизни? Оставалось ли Чайковскому место среди живых после его «Патетической симфонии»? Эти мучительные вопросы знакомы творцу, ибо каждый творец на пиках своих вдохновений касается вечности, достигает кайроса, и каждый обречён вновь падать во время. Кюхельбеккер восклицал в отчаянии:

О Дельвиг, Дельвиг, что награда

И дел высоких и стихов?

Таланту что и где отрада

Среди злодеев и глупцов?

В «ослеплении» вспышкой вечности, раскрывшейся в кайросе, наступает прозрение, в свете которого мир времени-к-смерти предстаёт тьмой, полной «злодеев и глупцов». Это знает каждый, кому доводилось проходить через интимность и отрешённость творческих процессов, переживать творческие экстазы. Бывание в вечности, переживание света Истины и одухотворения, от вечности исходящих, заставляют человека желать непрерывного кайроса, не бывания, а целостного бытия в вечности, то есть желать навсегда выйти из мира времени. Жизнь каждого творца, пока в нём не иссякнет творческая сила, есть непреклонная борьба за кайрос.

Но время-к-смерти убивает всё живое, и оно же смиряет непреклонное требование бытия в вечности, охлаждает живое чувство страдания. Мрачная ирония мира времени заключается в том, что смерть вдохновения становится в нём «защитой» от вечности. Время затягивает панцирем холодной объектности пробоину, сквозь которую духовная энергия творческого акта соединила человека с вечностью и таким образом глушит страдание. Время угашает эротическое горение, замедляет до повседневности духовный темп экзистенции и возвращает человека в обыденную жизнь. Общение с обыденностью, ставшее было невозможным для существа, раненного вошедшим в него светом вечности, вновь делается возможным. Панцирь объектности притупляет муку несравнимости пережитого света вечности с тьмой мира времени-к-смерти. Жар Эроса в экзистенциальном субъекте охладевает, связь с вечностью прерывается. На самого себя, на акт и плод своего творчества, даже на само своё страдание, человек начинает смотреть как бы со стороны. Он выделяет часть своего экзистенциального содержания и отторгает его от себя как посторонний предмет, как прошлое. Человек падший обладает чудовищной способностью смотреть со стороны на свою Любовь, то есть отделяться от собственной сущности, не быть сущностью. Убийственное время парадоксальным образом «спасает» человека, палач превращается во «врачевателя», холодная объектность уберегает ранимую человеческую сущность от невыносимых перепадов духовного света и материальной тьмы. Но именно эта парадоксальность и свидетельствует о том, что мы живём в больном мире. Жизнь сущностная, то есть духовно-творческая, эротическая (не сексуальная!), именно потому так трудна, что в мире времени-к-смерти она делается непрерывной раной, неостановимой мукой неадекватности. Сущностное не терпит объективации и, ощутив её холодное дыхание, ищет новых экстазов, кайросов, устремляется к новым эротическим накалам, к новым творческим свершениям, к новым прорывам из тьмы времени в свет вечности. В этом постоянном искании нового выхода в вечность, в требовании кайроса, заключается подлинное спасение от зла, спасение-борьба, радикально отличающееся от фиктивного «спасения-упокоения» в объектности времени-к-смерти.

Кошмар времени простирается ещё дальше, захватывает ещё бoльшие глубины. Даже и не будучи надорваны непосильностью творческих накалов, мы, усыпляемые мерно тикающей обыденностью, склонны выделять из самих себя наше экзистенциальное содержание, превращая его в объект, в постороннюю вещь. Обыватель и тьму умеет превратить во тьму ещё большую. Такова симптоматика слабого духа, обессилевшего Эроса, такова клиника болезни вещности, о которой мы уже говорили и ещё будем говорить в связи с падением Творения и твари в грубую вещественность. Дух нельзя удержать ни в какой объектности, им можно только жить как глубоко субъективным и — увы! — заведомо причиняющем боль в мире времени-к-смерти творческим процессом. Дух в человеке есть малая частица Духа Божия, а Божий Дух есть Дух неукротимого творчества, ибо Эрос желает творить и наслаждаться творчеством. Это означает, что человек может раскрыть в себе духовное начало не иначе, как непрестанно генерируя духовно-эротическую энергию в творческих горениях. Дух живой познаётся человеком лишь во вдохновениях. Вдохновение есть подлинное вочеловечение. Чтобы не объективировать наши чувства и избрания, тем самым умерщвляя их в холодной вещности, мы должны жить напряжённой субъективной жизнью, должны экзистенциально, то есть духовно-эротически, расходовать себя. Мы должны раскрываться Любовью в каждом движении, в каждом переживании нашей жизни, даже если это связано со скорбью и мукой неадекватности, ибо иначе это не движение, не переживание, не жизнь. Объективируясь, существование охладевает, утрачивает свою экзистенциальную живость, лишается эротической воли и силы, перестаёт быть подлинно жизнью.

Когда мы говорим о людях духа, мы имеем в виду тех, кто постоянно требует от жизни вдохновений, кто неутомимо ищет творческого горения, кайроса, для кого жизнь становится непереносимой, когда лишается вдохновляющей силы. Пути вдохновенные есть пути истинно человеческие. Это самые трудные, часто мучительные, но единственно спасительные пути. На этих путях только и стяжается Дух Божий, который есть Любовь! Сатана больше всего ненавидит вдохновенные пути человека и страшится их. Он корчится и теряет власть над вдохновенным человеком, ибо в пламени вдохновения возрождается Эрос, обретает себя богочеловеческая сущность. В горении Эроса закаляется тварное что человека. Как для путника, заблудившегося в лесу ночью, костёр — единственное средство отогнать волков, так и в мире времени-к-смерти огонь творческих вдохновений, огонь Эроса, кульминирующий во вспышках кайросов, — единственное средство для человека отогнать от себя зло, не допустить чтобы оно оледенило и раздавило его. Бердяев писал, что в пламени творчества зло сгорает, и хотя никакая человеческая сила не может искоренить зло, духовное творчество есть единственное сущностное противодействие злу, единственная непризрачная защита от слепой экспансии бессущностного. При свете творческого огня зло отступает от человека. Танатос пятится от возгорающегося Эроса.

Сатана знает, что вдохновенные пути есть пути трудные, пути духовных усилий и духовной требовательности. И он предлагает человеку лёгкость вместо трудности — пассивность потребления взамен активности творческих вдохновений. Он манит человека соблазном доступности, прельщает простотой «приобрести и иметь» вместо трудности «вдохновиться и сотворить». Приобрести же безвдохновенно, нетворчески, можно, отняв силой или обманом либо купив за деньги. Деньги — самая провокативная из фикций — обратились в величайшую из человеческих фиксаций, сделались настоящей одержимостью человека. Но поначалу деньги лишь мерило прельщений. Человек не ничтожится сразу и окончательно. В нём, уже пожираемом танатической властью бессущностного, ещё долго остаются клочья разорванной сущности, и он как бы латает эти проеденные клочья заплатами бессущностного, всё больше склоняется к погоне за фикциями, замещая ими нераскрытое в себе сущностное. Взамен несотворённой в себе, качественно годной к отданию в разделённость духовной ценности, человек накапливает «ценности» материально-объектные. Он пытается заполнить ими жизнь и насладиться, но при одной мысли о разделении этих «ценностей» с другими впадает в меланхолию и неврозы. Эго не знает счастья разделённости. Эрос ищет дания бытию, Танатос же хочет только взять.

Материально-объектные «ценности» дают ощущение приобретения и иллюзию полноты только в эгоистическом обладании. В разделённости же они порождают мучительное ощущение потери, иллюзию опустошения. Это лишь мрачная игра фикций. Не являясь ни в каком сущностном смысле полнотой и приобретением, утраченные материально-объектные накопления не могут быть ни опустошением, ни потерей.

Напротив, духовная собственность переживается человеком как таковая именно в отдании, в разделении её с другими. Духовная собственность всегда эротична, пронизана Любовью, а Любовь ищет наслаждения во взаимности. Только духовная собственность и есть сотворённая сущность и потому — подлинное приобретение. Она не может быть украдена или потеряна, ибо духовное созидается во вспышке раскрывающейся вечности и наследует вечность, даже если и имеет в мире времени некий тленный объектный «адекват». Поэтому сколь бы широко ни становилась духовная собственность достоянием других, полнота её для творца этим не только не умаляется, но, наоборот, возрастает. Творец не только никогда не прячет сотворённое им, но, напротив, жизненно заинтересован в отдании, в приношении своего духовного достояния людям. Плод духа есть всегда дитя Любви, и дух желает открыть это дитя миру. Только так и может творец ощутить себя до конца сущностно реализованным. Только так и может подлинно жить сотворённое.

Творчество расцветает в разделённости его плодов, а потребление мечется в тоске от одной мысли о разделении накопленного. Творчество есть восуществление Эроса, реализация духовного смысла, жизнь которого — вечность и полнота этой жизни — универсум общечеловечности. Потребление есть прельщение танатической бессущностностью материально-объектного, «жизнь» которого — время-к-смерти, а «полнота» этой «жизни» — единоличное владение и ненасытное алкание эго.

Беспрестанно разлагаемый ничтоженьем человек «умудряется» даже духовные ценности Эроса обращать в танатические прельщения, в предмет материального накопительства. Произведения художества — одного из самых насыщенных Эросом типов творчества — становятся объектами купли-продажи, обращаются в денежный эквивалент, в фикции, пленённые частными коллекциями и сейфами помешанных на приобретательстве богачей. Но Эрос не живёт в сейфах и закрытых частных коллекциях. Дитя Любви сиротеет в закрытости от мира. Эротический дух неудержимо отлетает от холстов и мраморов, превращённых в денежный эквивалент. И оживут покинутые образы художества, засветятся духом лишь тогда, когда вновь обретут взаимность, когда снова станут подлинной духовной собственностью, то есть достоянием общечеловеческим, данием бытию, когда предстанут бескорыстным взорам людей как источник активной духовности, как плоды творческих вдохновений, которые, несмотря на всю неудержимую летучесть духа, сохранили и в обедняющей предметности искорку первородного эротического огня.

Прельщения пронизывают всю человеческую жизнь, все её сферы. Это прежде всего означает, что из всех сфер жизни и деятельности изгоняется творящий дух Эроса и внедряется закон Танатоса — закон формализма и подневольности. Ничтожится само творческое отношение человека к жизни, его способность жить в духе Любви. В сaмом общем смысле ничто обнаруживает себя подменой качества творческих вдохновений напряжением похоти к количественному потреблению. Духовно обессиленный человек, неспособный к творческому самораскрытию в сущностном, подменяет его бестворческим тяготением к наживе. Он послушнически принимает неизбежность зарабатывания денег и «отводит душу», употребляя деньги на безостановочное приобретение бессущностных вещей, минутных впечатлений, развлечений на час, которые никогда не дают подлинного насыщения, ибо не задействуют и даже не задевают в человеке сущностных глубин, а заводят его всё глубже в бессущностное, во тьму ненасытного эго. Прельщения танатичны и при попущении чреваты фанатизмом, крайними степенями одержимости. Всякое прельщение есть потенциальный наркотик и способно порождать патологическую зависимость. Зависимость же есть путь саморазрушения. Человек может сколько угодно приобретать себе: есть, пить, носить, читать, смотреть, комфортабельно жить, быстро передвигаться, удобно спать... он может сколь угодно обильно усваивать себе этот мир в разнообразнейших его прельщениях, но на этом пути он всегда останется рабом эго, послушником подневольного труда и ненасытным пожирателем бессущностного, вечно неудовлетворённым накопителем фикций, не имеющих качества ценности, знающих лишь меру накопления и траты, то есть количественный индекс цены. На этом пути человек почти совершенно теряет представление о себе как о сущности, как о тварном что, носителе духа Любви. Фанатизм прельщения бессущностным порождает и закрепляет в человеке тотальное равнодушие к любой сущности, ко всему сущностному. Ноуменальная воля в нём угасает. Единственным его интересом, «одной, но пламенною страстью», остаётся пресловутое «как». Не что он сделал, а как он это сделал, насколько качественно и успешно в смысле денежной или любой иной материальной эффективности; не что он вершит — сущностное или бессущностное, духовно-эротическое или бездуховно-танатическое, — а какие последствия это может иметь для его материальной жизни; не чем он живёт в смысле интересов и предпочтений, а как он живёт в смысле комфорта и прочих материальных уровней жизни; не на что ему свободное время, а как много может он этого времени урвать; не что совершается (и совершается ли вообще!) в его экзистенциальных глубинах, а как плотно и разнообразно занято его внимание; не что он желает, а как скоро и полно удовлетворяются его желания; не что он получает в ощущениях, а как остры эти ощущения.

Фанатизированный волей к прельщениям человек утрачивает саму способность задаваться сущностным вопросом «что?», ибо, фанатизируясь (танатизируясь), он сам превращается в ничто. Он не только не ведает, но уже и не интересуется — что творит. Это и есть танатическая (фанатическая) механика зла, прогрессия ничтоженья тварной человеческой сущности. Сущность (ноумен) распадается в дурной бесконечности явлений (феноменов) бессущностного. Эротический дух слабеет и умирает под давлением танатических алканий. Совершается обездуховление, феноменализация человека в тлене. Ноуменальное, как вечное, как внутреннее требование восуществления на вечность, в нём угасает, поскольку требование вечности, нетленности, присуще только духу Эроса. Бездуховный Танатос не знает ничего вечного и не требует вечности, он знает только дурную бесконечность и слепо вожделеет ничтоженья во времени-к-смерти.

Ничтоженье уводит человека всё дальше от Бога, ибо знать Бога человек может только ноуменальностью своей, только сущностью и волей к сущности, только активной целостностью своего тварного что, которое есть малая частица абсолютного Что Бога. Бог есть Любовь, и знать Бога можно только духом Любви, только Эросом. Танатосу и танатическому недоступно знание Бога, хотя сильное чувство Бога порой потрясает и обездуховлённого Танатосом человека. Такой человек не знает Бога, но чувствует, ощущает Его как посягательство на свою свободу. Упоминание о Боге всегда воспринимается таким человеком как укор извне. В действительности же это внутренний ожог совестью, вспышка непривычного эротического света в привычной танатической тьме. Совесть ненавистна безбожнику и вызывает в нём раздражение, нередко даже беснование.

В прогрессирующем ничтоженье теряет смысл целожизненный человеческий вопрос «зачем?»: зачем явился я в этот мир? зачем живу? зачем дана мне сила любить и свобода творить? У погружающегося в бессущностное человека остаётся на эти главные вопросы только отрицательный, а стало быть, и вовсе ненужный ему ответ — «ни за чем!», ибо его тварность, деградирующая в бессущностном, не в силах раскрыть ему смысл творчества, а безверие закрывает от него жгучую и неотложную нужду в Спасении. Дух Эроса, знающий Бога, знает и жгучую нужду в Боге, страдает от неполноценности богоединства. Танатическая бездуховность не знает Бога и не испытывает никакой нужды в Нём. Под властью ничтожащего Танатоса совершается путь зла, феноменализация в тлене, бессмысленное движение человека сквозь бессмыслицу мира, им же и обессмысленного, падшего по вине человеческой и не получающего от человека спасительного смысла Любви.

Мир духовно пассивен и зависим от активной духовной воли человека. Во всём Творении есть только один плотский носитель духа — человек. Только человек способен одухотворить плоть мира, вернуть смысл мировой душе. Под властью Танатоса смысл неразличим. Ненужными становятся вдохновение, творчество, дание. Восуществление на вечность в духе Любви — это богоданное стремление — ничего не значит для жизни, поражённой танатической волей к ничто. Вдохновения подменяются возбуждениями, очтоживающее эротическое творчество — ничтожащим фанатическим потреблением, антиэгоистическое духовное дание бытию — эгоизмом бездуховного плотского стяжательства. Воля ноуменальная, то есть стремление к вечным экзистенциальным сущностям, уступает место воле феноменальной, то есть одержимости тленными явлениями бессущностного. Человеческое что распадается и ничтожится по частям в угаре феноменальных алканий, в абсурде пресыщений без насыщения.

3. Кумиропочитание

Ничтоженье наступает на человека с нарастающим давлением и скоростью. Всякое новое прельщение неизбежно требует всё более полных и скорых удовлетворений. Человек, подпавший соблазну, человек прельстившийся, обрекается нарастающей гонке потребления и соответственно нарастающей потребности в деньгах — этом универсальном средстве потребления. Лишь духовные ценности даруются, то есть даются даром... даром Благодати, который распознаётся и раскрывается силой воли к сущности. Призрачные же ценности, «ценности» потребления не даруются, а продаются. Не будучи сущностями и не имея ценности сущностной, эти «ценности» имеют и цену бессущностного, цену денежную.

Человек прельстившийся, то есть подпавший любому соблазну, неизбежно превращается в раба денег, ибо деньги есть универсальное средство «утоления» прельщений. И отношение такого человека к деньгам формируется как законченно рабье отношение ненависти и кумиропочитания. Деньги — тотальный соблазн. Человек-раб начинает ненавидеть деньги, потому что их всегда мало, всегда недостаточно для удовлетворения нарастающих алканий (это теперь принято называть возрастающими потребностями). И вместе с тем человек-раб создаёт себе из денег кумир, которому согласен служить, за который готов платить любую цену бесчеловечия. Жестокий кумир денег постепенно превращает человека либо в сдавленного завистника, либо в преступника, ищущего взять обманом или силой то, чего он не в состоянии заработать. На этом кошмарном пути самоничтоженья человек, наконец, становится «рыцарем» денег — существом без страха и упрёка (sensa scrupoli), лишённым чувствительности ко всему человеческому.

Тут есть дублон старинный... вот он. Нынче

Вдова мне отдала его, но прежде

С тремя детьми полдня перед окном

Она стояла на коленях воя.

Шёл дождь, и перестал, и вновь пошёл,

Притворщица не трогалась; я мог бы

Её прогнать, но что-то мне шептало,

Что мужнин долг она мне принесла...

Это и есть пушкинский «скупой рыцарь», фанатик жадности, одержимый похотью денег... денег как таковых. Обретая в богатстве бредовый призрак сущности, он разоблачает скрытую в деньгах предельную фикцию, способную подавить любые иные прельщения. Бессущностное кульминирует в голом фантазме своевластия в любом направлении воли, который падшему человеку представляется свободой. Так удовлетворяется ненасытная ницщеанская «воля к власти».

Так я, по горсти бедной принося

Привычну дань мою сюда в подвал,

Вознёс мой холм — и с высоты его

Могу взирать на всё, что мне подвластно.

Что не подвластно мне? как некий демон

Отселе править миром я могу;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мне всё послушно, я же — ничему;

Я выше всех желаний; я спокоен;

Я знаю мощь мою...

Всякое кумироделанье и кумиропочитание есть ничтоженье человека в идолопоклонстве, обоготворение одного из бесчисленных мировых ничто, сотворение из него идола и поклонение этому идолу, за которым всегда стоит сатана, добивающийся лишь одного — оторвать человека от Бога, чтобы во мраке безбожия разрушить, расчеловечить его. Об этом замечательно сказал Павел Флоренский: «Люди всегда склонны сотворить себе кумир, чтобы избавить себя от подвига служения вечному и пассивно предаться простой данности»^{^[24]}. Только тот, кто знает и любит Бога, не сделает себе кумира, не поклонится прельщающему идолу, не допустит над собой тирании бессущностного. Потому и гласит первая и главная из десяти заповедей, данных Богом Моисею на все времена: «Я Господь, Бог твой... да не будет у тебя других богов перед лицем Моим. Не делай себе кумира...» /Исх. 20, 2–4/. Бог есть Абсолютная Сущность, средоточие всякой и всяческой сущности. Что в человеке от Бога, то сущностно, и только то, что от Бога, может иметь отношение к сущности. В богосознании и богопочитании, в Любви, в Эросе творчества человек частично обоживается, прикасаясь к Божьему. Ни-что мирское и от мира исходящее не есть Бог, и потому придание священства чему бы то ни было мирскому заведомо ложно. Мир сей пошёл от грехопадения человеческого, он пропитан ядом мэонического Н и ч т о, он одержим Танатосом, «оплодотворён» тёмным семенем зла.

Кумиропочитание есть ложное обожествление и потому безумие, ибо сам нерв кумиропочитания — в безоговорочной абсолютизации того, что возводится в ранг кумира, то есть в придании кумиру значения абсолютной полноты. Но в Творении, тем более в Творении падшем, ни-что не есть абсолютная полнота. Полнота абсолютная и неисчерпаемая есть только Бог. Всё тварное исходит от Бога и потому уже есть относительное, частное. Падшая же тварность ещё усугубляет изначально присущую всему тварному относительность, богоотпадение умаляет всё тварное и всю тварь, тяжко ущербляет её богосотворённую первосущность.

Кумир требует для себя большей Любви, чем сам Бог. Из чего бы ни был он соделан — будь то материальное накопительство, национальная гордость, идея великой державы, революционная идея, будь то лидер или властитель, футбольная команда или рок-звезда, — кумир всегда тиран. Кумиропочитание есть одна из наиболее тяжёлых форм одержимости Танатосом, ибо кумир всегда фанатизирует человека. Сам кумир может быть совершенно равнодушен к человеку, даже безлик, но фанатизм кумиропочитания, охватывающий человека, властно требует от него безоглядного поклонения и безотчётного служения кумиру.

Бог в отличие от кумира не требует безрассудств. Иисус Христос говорит: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим» /Мф. 22, 37/. Бог ждёт от человека не безрассудной страсти и бесконтрольного алкания, не фанатизма, а именно Любви, приверженности по глубине сердечного чувства и в полноте разумения единственности и незаменимости Бога как Отца Небесного всех человеков, как средоточия всех смыслов и сущностей, как надежды на Спасение. Однако зло коварно. Есть и такие, кто дерзает поклоняться кумиру как Богу истинному и превращаются в религиозных фанатиков, насаждающих Имя Божие огнём и мечом. В них умирает дух Любви, ими овладевает Танатос, и, верша насилие во Имя Божие, служат они не Богу, а сатане.

Человек не должен творить себе кумира ни из чего тварного, ибо всё тварное относительно, ибо и человек есть сущность не абсолютная, а относительная. Он не автономен, не самодостаточен, ибо он не Бог, но лишь Образ и Подобие Божие, то есть некое отражение и частица Абсолюта в тварном. Сущность человеческая коренится в Боге, человек зависим от Бога. Бог не только вечно пребудет в человеке, как Дух Любви Творца в возлюбленной твари Своей, но и над человеком, как Создатель над своим созданием, как абсолютное над относительным, как несотворённое над тварным.

Кумир жесток и бездуховно тираничен в своей ложной претензии на абсолютность. Бог же есть Абсолют и Абсолют Всеблагой, Бог есть Любовь и податель духа Любви. Бога нет нужды обожествлять и абсолютизировать, ибо Бог предвечно божественен и абсолютен. Бога надо любить и в Него надо веровать.

В фанатизме кумиропочитания человек ложно абсолютизирует свою собственную и мировую ущербность, сознательно или бессознательно покоряется Танатосу.

4. Распад духовной иерархии
(безумная плоть)

В Божием Творении человек есть центральная и синтетическая сущность, соединяющая в себе все типы жизни: жизнь элементарную, по роду праха земного, из которого человек «слеплен» Богом; жизнь по роду души несмысленной, произведённой землёю по повелению Божию; наконец, жизнь по роду духовному, собственно человеческому, — как сотворённый Богом по Образу и Подобию Cвоему, в каковом виде Творец и предназначил человека к Жизни. Подлинно жить, жить в Боге, человек может только духовно, то есть одухотворяя дарованной ему частицей Духа Святого все низшие типы тварных существований.

Как прах по роду земли, человек наделён плотью, имеющей страстную стихию — простые и могучие чувства, инстинктивные желания, тяготения. Как несмысленная душа, по роду её, человек наделён способностью переживать в себе эту могучую страстную стихию. Но лишь как Образ и Подобие Бога, как носитель духа, человек изъявляет себя истинно по-человечески. Лишь осияя страстную стихию плоти и движения несмысленно переживающей души духом Божиим, ему дарованным, лишь освящая всю полноту своей синтетичности Божественным дух-новением Любви, человек становится истинно человеком. Кроме человека во всём Творении дух дарован только ангелам, не имеющим плоти и не представляющим того синтеза тварности, который заключён в человеке. Вдохнув в человека, в тварь плотскую, дух Эроса, «дыхание жизни», Бог-Творец навеки и неотменимо отделил человека от всей и всяческой иной твари, возвысил в человеке — но только в нём — плоть (прах земной) со всем её страстным богатством стихийной инстинктивности и душу несмысленную со всею мощью её переживаний. В слиянности человеческой — но только в ней — Творец придал всем иерархически низшим типам тварности черты Собственного Образа и Подобия, образа духовного.

Рассвет может звенеть интимнейшей человеческой надеждой, закат может звучать скорбной музыкой человеческой трагедии, в глазах коня мы чувствуем невыразимую, почти человечью грусть, в собачьем взгляде — почти человечью преданность и Любовь. Все эти «почти» есть знаки освящённости иерархически низших типов тварного существования. Освящены же они Богом через человека, которому одному дан дух Эроса, который один только и знает Любовь, не как страстную инстинктивность плоти и несмысленное движение души, а как сознательно избирающую духовную волю и свободно творящую силу. Духом Любви, в него вдохновенным, человек раскрывает в несмысленной инстинктивности природы и животного мира смутные проблески очеловеченности. Ни элементарная природа, ни звериное царство никогда не переступят порог «почти», не очеловечатся окончательно, ибо не предназначены к этому. Они нуждаются в человеке, в одухотворении Любовью. Так созиждено Творение. Оно созиждено для человека, и оно нуждается в человеке. По Образу и Подобию Божию сотворён и им навечно остаётся только человек. Только он по Замыслу Божию очеловечивает тварность. Мироздание нуждается в очеловечивании Любовью человека, как человек в свою очередь нуждается в обожении Неизреченной Любвью Бога.

Живя в Боге по-человечески, духовно-эротически, человек охраняет чистоту и святость всех низших типов тварности, которые в нём единственно и неповторимо синтезированы, духовно-иерархически гармонизированы. Лишаясь Эроса, духа Любви, человек прекращает своё человеческое качествование. Духовная иерархия тварности в нём распадается. Перед мощью страстной стихии плоти он остаётся лишь несмысленно переживающей звериной душою. Жизнь его делается слепо инстинктивной. В элементарной анатомии и физиологии он остаётся прахом земным, судьба которого — тление и рассыпание в безысходной конечности (временности) биофизических и биохимических процессов.

Грехопадение, страшно повредившее духовную первосущность человека если не разрушило, то потрясло до основания иерархическую соподчинённость в нём различных типов тварности. Лишившаяся первоначальной одухотворённости, плоть человека не только сделалась тленной, смертной, но ещё и «сошла с ума». Она начала восставать на дух Любви (вспомним Павлово — «плоть желает противного духу»), эмансипировала самовластное и ненасытное эго, которое, в свою очередь, начало проявлять как самостоятельные, не соподчинённые духу черты звериной несмысленности в страстной стихии. В элементарных основаниях своего естества плоть овременилась, поработилась тлену и эмансипировала наклонность к саморазрушению и возвращению во прах земной. Фрейд впервые отчётливо зафиксировал в человеке так называемый «летальный инстинкт».

Первым проявлением Н и ч т о в человеке было нарушение гармонии первосущности, освящавшей в нём чертами Образа и Подобия Божия низшие типы тварности, соподчинявшей в чистоте Эроса все ступени сущностной иерархии, сообщавшей всему духовно-душевно-телесному составу человека высшее качество благости. До вхождения в человека танатического яда он не знал добра, так как в нём не было зла. Танатос — антибытийная потенция мэонической тьмы — вошёл в человека, поселился в нём рядом с его тварным Эросом. Несотворённое зло схлестнулось в человеке с тварной благостью, образовало в твари не присущую ей по сотворению эро-танатическую омнипотенциальность, сделало тварь добро-злой. И от тех пор Танатос ищет окончательно пожрать в человеке Эроса, разрушить благую эротическую первосущность человека, совлечь с него черты Образа и Подобия Божия, то есть лишить человека человеческого смысла, смысла Любви. Дальнейшее есть уже производный путь во зле, неизбежный путь самоничтоженья. Лишённые иерархической соподчинённости смыслу человеческому, низшие типы тварности эмансипируются и разрывают на клочки существо, которое было замыслено и сотворено в Духе Любви и только в Духе Любви может сохраняться.

Душа звериная несмысленна в своей страстной инстинктивной природе, но она именно так сотворена Богом. Она имеет благое ограничение «по роду её» и родом этим охранена.

1. Зверь не сделается никогда человеком, но ему чужда и эго-истическая ненасытность страстей, побуждаемых инстинктами поддержания жизни и размножения (в сравнении с человеком зверь почти не подвержен похоти обжорства и сексуальной похоти). Чужд зверю и «летальный инстинкт». Зверь не устремится в саморазрушение, не пожелает по душе своей несмысленной добровольно смешаться с прахом земным.

2. Прах земной никогда не станет душою несмысленной, но он и имеет это ограничение по роду земли.

Человек же не имеет ограничения и охранения ни по роду несмысленной звериной души, ни по роду земли. Как тварь уникальная в Замысле и сотворении, он имеет свой собственный, ему предназначенный и потому единственно истинный для него род, род духовно-эротический. Дарованным ему духом и свободой он сам должен ограничивать и иерархически соподчинять в себе все типы тварности. Лишаясь ограничения и охранения по роду духовно-эротическому, то есть по Образу и Подобию Божию, он способен не только сделаться зверем, но даже пожелать саморазрушения, возвращения во прах.

В связи с ограничительным охранением всякой твари по роду её важно сознавать, что грехопадение человека нанесло ущерб не только ему, но и всему тварному мирозданию. Повредились и ограничительные охранения иерархически низших первотварных родов. Охранения эти не стёрлись совершенно, но в них образовались сущностные разрывы. Тяжелее всего пострадал сам человек, но вместе с ним и по его вине страждет вся тварь земная. Сама земля стала сурова и недружелюбна к человеку («проклята земля за тебя»). Она потребовала от людей труда в поте лица, чтобы возделать её до состояния пригодности для жизни. Можно вообразить, что в сравнении с райской щедростью ныне земля приносит человеку лишь «терние и волчцы». Душа звериная если и охранена от «летального инстинкта», то не охранена от кровожадности и плотоядия, а в редких случаях и от ужасной и «необъяснимо» возникающей склонности к людоедству. Мы ставим эту необъяснимость в кавычки, ибо естественный порядок падшести, последствие инициальной катастрофы грехопадения, объясняет любые извращения тварной природы на всех её уровнях. Всё в Творении пропиталось ядом зла, всё получило адскую ориентацию. Прoклятая земля огрубела и оскудела. Души зверей, которым в благой их первосущности человек нарекал вечные имена, испытали ничтожащую власть зла, сделались враждебными человеку, познали хищность и страх смерти.

5. Демонизация страстной стихии

Человек есть подлинно человек только в духе, и очеловечиваются все синтезированные в нём низшие типы тварности только духовно. Как синтетическая тварная сущность человек иерархически соподчиняет и освящает низшее тварное своей духовной первосущностью, «дыханием жизни», Эросом, полученным непосредственно от Бога. Только через Эрос, через Любовь, низшее тварное становится ему человечески при-суще.

Действующая в человеке воля к ничто направлена на разложение духовно-эротической первосущности, ничтожит человека в его духовном качестве. В противоположность фразе Гоголя: «...если Бог захочет наказать, так отнимет прежде разум...» мы можем сказать так: «если Танатос захочет истребить, так угасит прежде дух Эроса...», остальные разрушения последуют сами.

Бог никого не наказывает! Наказывает себя сам человек... наказывает тем, что отворачивается от Бога и забывает себя как Образ и Подобие Божие. О действии же танатической воли к ничто в человеке и мире следует уточнить, что слово «если» тут не более чем риторическая условность, ибо в Танатосе нет никакого «если», он ничтожит не по сознательной воле и свободному выбору, не по рассуждению, а по безблагодатной природе, по самoй безначальной и слепой своей антибытийной потенциальности, которая, однажды вырвавшись из безвольной тьмы мэона, становится чёрной волей к ничто и тендирует к отрицательному абсолюту небытия.

Прельщения и кумиропочитание есть уже последствия ничтоженья человека как духа. Воля к ничто не столько создаёт прельщения, не столько понуждает человека делать себе кумир, сколько провоцирует его на это, разрушая его что, проедая пустоты в его духовной первосущности. Заполняет же эти пустоты бессущностным страстная стихия человека, вырывающаяся из иерархической соподчинённости ослабевшему духу Эроса. Страстная стихия, не освящённая возвышающими духовными стремлениями, порождает тиранию эго, опускает душу в несмысленность, эмансипирует и фанатизирует в человеке низшие типы тварности.

В прельщениях и кумиропочитании духовная первосущность человека сходит всё ниже по ступеням ничтоженья, но она ещё далеко не уничтожена, ещё в достаточной степени присутствует. Опускающийся в прельщения и кумиропочитание человек теряет духовную свободу, делается внутренним рабом, но ещё не окончательно утрачивает человеческое сознание и достоинство, не до конца фанатизирован (танатизирован). Он ещё может быть вменяем, может страдать муками совести под тиранией эго, терзающей его тщетою прельщений и жестоковластием кумиров, может переживать, как вину, бессилие перед эмансипирующимися в нём и разлагающими его низшими типами тварности. Но ничтоженье не останавливается никогда, Танатос ни на минуту не прекращает своё разлагающее действие, последняя цель, или точней, последняя слепая бесцельность которого, — абсолютное Н и ч т о, окончательное угасание света, исчезновение всего сущностного во тьме тотальной бессущностности.

На этапах более глубокого распада духовной первосущности воля к ничто обнаруживает себя как демонизация страстной стихии человека, искажающейся уже до прямого наслаждения злом, проявляющей непреодолимую склонность к совершению смертных грехов лжи^{^[25]}, насилия, убийства. На этой ступени ничтоженья сущностная жизнь разрушена настолько, что демонизированный бессущностностью «человек» способен ощущать себя «живым», лишь сея прямое зло, то есть «реализуя» себя в самых тяжких грехах. Здесь ничтоженье уже может становиться источником прямого уничтожения, причём уничтожается не только жертва, но и преступник, ибо верша зло таких масштабов он почти окончательно лишает себя черт Образа и Подобия Божия, озверевает до состояний почти полной безлюбовности, безэротичности. Низшие типы тварности почти полностью эмансипируют страстную стихию от духа и ставят человека на грань утери человеческого облика. Мистер Хайд делается почти независим от бедного доктора Джекилла, доктор Джекилл почти не в силах загнать внутрь себя зловещего мистера Хайда. В таком состоянии человек начинает бесчеловечно практиковать вырвавшуюся из иерархических соподчинений звериную тварность, причём не ту чистую первотварность, в которой была сотворена несмысленная звериная душа по роду её, а зверотварность падшую, утратившую свою первоначальную невинность, познавшую страх и нужду убивать. Бесчеловечие разрушенного ничтоженьем человека выражается не просто в сходстве со зверем, но в манифестациях падшей звериности, поэтому мы часто видим и даже констатируем, что «человек» способен быть хуже зверя.

Люди, деформированные ничтоженьем до этих тяжких степеней, становятся душевными и психическими больными, превращаются в одержимых злом. Их эго фанатически ищет оргазма в удовлетворениях демонизированной страстной стихии и находит его в провокациях, лжи, насилиях, убийствах.

6. Гордыня
(похоть власти)

Самым страшным обнаружением ничто в человеке, пределом ничтоженья его тварной первосущности, ниже которого пал лишь сатана, мы полагаем гордыню. В своих карликовых формах — тщеславии и честолюбии — гордыня может быть ещё отнесена к серединным ступеням ничтоженья, хотя и в этих формах способна порождать душевные и психические болезни. Погоня за славой способна фанатизировать человека, заставить его изменить призванию в погоне за популярностью любой ценой. Но ни тщеславие, ни честолюбие, ни даже измена призванию в погоне за славой не разрушают сущность окончательно.

Одержимый гордыней человек способен до конца потерять чувство и сознание своей укоренённости в Боге. Из этой одержимости возникает предельно бесчеловечная эго-центрическая формация — человекобог. В ней совершенно отсутствуют признаки сущности, она окончательно безэротична, не способна ни к какому восуществлению в духе Любви. Человекобог есть уже законченная ирреальность, сплошное эго. Человекобог — это фантасмагория бессущностного на том месте, где была эротическая сущность, до того как подверглась танатическому изничтожению. Единственный движущий мотив человекобога — самоутверждение в произволе. Полностью завладевший им Танатос непреклонно требует экспансии на другие, ещё не подвергшиеся или менее подвергшиеся ничтоженью сущности. Экспансия человекобожия предельно бездуховна. Человекобог не мыслит себя в конкретных обстоятельствах экзистенции, а бредит себя в аспекте омнипотенциальной свободы. Единственное утоление гордыни человекобога — своевластие в любом направлении воли, поэтому его навязчивым бредом становится похоть власти. Человекобог — сгусток воли к ничто, законченный танатик, фанатик похоти власти.

Естественно присущее человеку и богоугодное самоутверждение, которое совершается в духовно-эротических движениях личности, творчески самовыражающейся через Любовь, уже невозможно для человекобога. Самовыражение через Любовь есть признак сущности, потребность свободно восуществлять себя в своём другом — будь то возлюбленный человек или любимое дело, — творчески раскрываться через эротические вдохновения и благодатные дары. «Любовь есть положительная, творческая сила, расцвет души, радостное приятие другого, удовлетворение своего собственного бытия через служение другому, перенесение центра тяжести своего бытия на другого» (Франк С. О Любви). В человекобоге сущность окончательно пожрана бессущностностью, центр его тяжести бесповоротно фиксирован на себе. Человекобог уже не распознаёт в себе никаких духовных даров, не способен к эротическому вдохновению. Служение человекобог понимает только как служение себе, но никогда не наоборот. Свобода человекобога насквозь пропитана ядом омнипотенциальности, и он ощущает её как произвол творить всё, что ему вздумается. Самовыражение и одновременно самоутверждение человекобога безэротично, бездуховно, и поэтому вздуматься ему может только зло, даже если в своём навязчивом бреде он мнит себя подателем добра. Извращённым «вдохновителем» человекобога, или лучше сказать, возбудителем, становится Танатос, неудержимо побуждающий его насиловать чужую свободу, подчинять себе всё и вся, бесконечно утолять эго-центрическую похоть единоличной власти. В редких случаях произвол гордого самоутверждения пробуждает в человекобоге «летальный инстинкт», толкая его на самоубийство как предельное изъявление своеволия через «добро»вольное решение смешать себя с прахом земным. Таков случай Кириллова, описанный Достоевским в «Бесах», но то, что искаженному сознанию человекобога представляется его свободной («доброй») волей, есть предельная порабощённость бессущностным, тиранический диктат всеотрицающего Танатоса, который уже изуродовал человека до неузнаваемости, но продолжает наступать на него вплоть до окончательного изничтожения.

Из гордыни совершилось первое злодеяние в Творении: восстание на Творца твари — ангела — дезавуированного и посрамлённого в своём гордом ничтожестве. Из гордыни сатана обманул и подтолкнул к грехопадению первых людей. Эго, поднявшее голову в падшем человеке, уже несло в себе танатическое семя гордыни, порождающей похоть власти. Эго требует власти для всякого даже наималейшего своего удовлетворения, ибо такое удовлетворение всегда эго-истично, односторонне, лишено эротической воли восуществить себя через дание бытию, одержимо лишь танатической волей взять от бытия. Эго не умеет насладиться восуществлением через Любовь высшей ценности своего другого, не может самоутвердиться данием духовного смысла любимому. Эго всегда само есть для себя единственный любимый, высшая ценность и смысл, поэтому для наслаждения и самоутверждения эго нуждается во властвовании, в доминировании. Похоть власти есть основной инстинкт эго... именно инстинкт, ибо эго не знает духа, оно есть порождение падшей плоти, результат обездуховления, низшее тварное, вырвавшееся из соподчиняющей духовной иерархии.

Похоть власти — основная движущая сила в мире, его доминанта. Это рок падшести. Все ужасы, вся кровь истории есть не что иное, как экспансия похоти власти, порождённой грехом гордыни. А в последнем пределе за всем этим скрывается гордое самоутверждение сатаны, сатаническая похоть абсолютной власти, продолжающиеся попытки утвердить себя наравне с Богом, Которого переродившийся во зле падший ангел уже не может осознать и пережить как Любовь и внутреннее сокровище, а только как внешнюю превышающую и раздражающую власть. Сатана есть сама воплощённая гордыня. Он стал и остаётся предельным противником Бога именно потому, что до конца пожран бессущностным, испустил дух Эроса, стал бездуховным вместилищем Танатоса. Сатана — предельный фанатик гордыни, раб космического эго, «абсолютный» тварный носитель танатической воли к ничто, наместник антибытия, которое непреклонно толкает его к разрушению Божия Замысла, питая в нём призрачную надежду самому сделаться богом. В действительности воля сатаны к тотальному самоутверждению во власти над миром есть воля к саморазрушению, ибо, как уже было показано, сатана не Бог и не мэон (ни безначальный Свет, ни безначальная тьма). Сатана есть падший ангел — тварь Божия и часть тварного космоса, — гибель Творения была бы гибелью и самого сатаны. На руинах Божия Творения воцарился бы не сатана, а вселившийся в него Танатос, победившее антибытие, которое в свою очередь бесследно распалось бы в последнем небытии мэона, в дурной бесконечности Н и ч т о.

Ничтожество гордыни обнаруживает себя в человеке полным забвением Бога и Божия Духа Любви, ложным представлением о собственном автономном чтожестве, непоколебимой решимостью мерить себя только собственным мерилом, готовностью на любой произвол и преступление ради утверждения своего имени, ради утоления неутолимой похоти власти.

Гордыня нередко представляется людям чертой благородной, её путают с достоинством, но в действительности гордыня недостойна и прямо противоположна благородству. Благородство человеческое есть благое родство с Богом по Образу и Подобию, счастливое чувство сыновности Богу, ощущение интимной связи со Всеблагим Отцом-Создателем, Который один есть абсолютный источник Света и Жизни. Достоинство человека определяется не тем, что он возомнил о себе, и не той ценой, которую платит ему мир, а тем, сколько в нём от Бога, ибо только Бог даёт человеку достойное человека. Мир же, во зле лежащий, не родит благо, а поощряет в человеке неблагородное, прививает недостойное.

Гордыня обнаруживает себя как последнее человеческое ничтожество, тем что приемлет в себя и суммирует в себе все иные ступени ничтоженья. Гордец не знает в себе никакого образа и подобия, кроме своего собственного, он парализован волей к бездарности, не ощущает в себе никакой силы к творческому самораскрытию, ибо творящая сила и вдохновение возникают из воли эротической, а воля гордеца окончательно танатична. Гордец не чувствителен к духу Любви и не способен к благоговению. Он не признаёт над собой ничего высшего, никаких заповедей и заветов, ибо собственную относительность возвёл в фанатический властный «абсолют», сотворил себе кумир из самого себя. Даже устанавливаемый им закон есть закон для всех и вся, но не для него самого. Такой «человек» равнодушен к любой жизни и ко всем жизням, кроме своей собственной. Его не останавливают ни в помышлении, ни в осуществлении никакой каприз собственного эго, никакое прельщение, никакое злодеяние. Человек гордый в осознанном или неосознанном пределе есть такой «человек», который в себе и для себя стал уже богом, и потому ни-что не может остановить его в стремлении утвердить себя в качестве бога и для других. Ни-что не может быть для такого человека проступком или грехом, если исходит от него, но всё становится для него проступком и грехом, если исходит от других и направлено вразрез его установлениям, противится его эго-центрической воле. Гордец одержим похотью власти, ибо почитает себя богом, а бога мыслит абсолютно самовластным тираном.

Законченный гордец не только не знает на себе и в себе Образа и Подобия Божия, но уверен, что всё окружающее может иметь право на существование лишь как его собственный образ и подобие. Что не есть таковое, того по убеждению гордеца не может и не должно быть. Именно в гордыне Танатос окончательно пожирает Эроса, до конца истребляет человеческую первосущность, ибо человек остаётся хоть в какой-то степени сущностным лишь до тех пор, пока способен переживать эротические движения духа, пока способен любить кого-то или что-то, кроме самого себя, то есть восуществлять Любовью духовный смысл в ком-то или в чём-то, пока способен наслаждаться бескорыстным данием бытию как само-утверждением. Лишь до тех пор в человеке просматриваются признаки сущности, хотя бы бледно различимы черты Образа и Подобия Божия, пока в его свободе эро-танатический конфликт ещё может решаться в пользу Эроса, пока человек способен сознавать и любить самого себя как источник блага, как носителя духа Любви. Любовь человека к себе есть Любовь к своему Эросу, к самой способности любить и духовно-эротически творить образ своего другого. Родственное по сути размышление находим мы у С. Булгакова: «Есть, наконец, любовь к самой любви, возгорание сердца и воспламенение духа, которое называется вдохновением, сходящим на главы его взыскующих. Это есть любовь не ко всем и не к некоторым людям, но к себе самому, вернее, к своему, в его высшем, божественном состоянии. Это есть то, когда человек сам есть для себя “ближний”, о котором сказано: возлюби ближнего, как самого себя»^{^[26]}. Подлинно человеческая Любовь к себе есть само-утверждение в духе Любви, то есть в Боге, ибо Бог есть Любовь, Святой Дух Любви. Любовь как высшая духовная ценность дарована человеку Богом.

Человек гордый уже не может любить в себе Эроса, не может ценить себя как носителя духа Любви, не знает ценности Любви и не почерпает в ней наслаждения и само-утверждения. В свободе гордеца эро-танатический конфликт окончательно решен в пользу Танатоса, и ценит гордый человек в самом себе только Танатоса. Образ своего другого, как творческое восуществление и одновременно само-утверждение в Любви, ему чужд. Гордец никого не любит. Всякий другой и всё другое лишь постольку приемлемы для гордеца, поскольку подчиняются ему, уязвимостью и зависимостью страха свидетельствуют о полноте его самовластия, насыщают в нём ненасытного Танатоса. Духовно-эротическая воля, воля Любви и к Любви, окончательно вытесняется в гордеце бездуховной танатической похотью власти. Здесь гаснет Образ и Подобие Божие, здесь человек, наружно упиваясь образом и подобием себя самого, внутренне становится «образом и подобием» Танатоса, безвольной марионеткой чёрной воли к ничто, то есть лишается всякого сущностного образа и всякого подобия сущности, окончательно исступает в бессущностное, сколь бы убедительно ни выглядела на нём личина сущности. Такую бессущностность увидел в Наполеоне Лев Толстой, увидел и обнажил с присущей ему зоркостью полную безэротичность, бесчеловечность одержимого бесом гордыни «человека», перед которым и по сей день раболепствует историческая мысль, которого восторженно романтизирует массовый мировой обыватель. Никакие «заслуги» и экстраординарные «качества» Наполеона не заслонили от духовного взгляда Толстого человеческое ничтожество этого гордеца.

Тайна человечности заключена в том, что человек сохраняет себя только в Боге. Он есть и остаётся человеком до тех пор, пока в нём различимы черты его боготварной сущности, пока в нём дышит дух Любви и над ним есть Бог, Податель Любви Неизреченной. Подлинная, сущностная человечность есть Богочеловечность. Бог есть абсолютное Благо, безначальный утверждающий Дух Любви, Дух Святой. Танатос есть зло, бездуховность тотального отрицания, вырвавшаяся из мэонической омнипотенциальной тьмы и вошедшая в Творение как гордыня, оскаленная клыками похоти власти. Фанатизм гордыни и есть одержимость похотью власти. В фанатизме гордыни человек окончательно порывает с Богом. Провоцируемый Танатосом, он ищет и, как ему кажется, находит в себе собственное ни от кого и ни от чего не зависимое величие, но именно в этом «собственном величии» он умаляется до ничтожества.

Похоть власти движет миром, поэтому мир так страшен, так бесчеловечен. Поэтому он и есть мир падший. Царство князя мира сего есть «королевство кривых зеркал» похоти власти. Дух Любви восуществляет, а похоть власти ничтожит. Эрос творит и страдает, претерпевая всяческие утеснения, а Танатос разрушает и пожирает, ничего не сотворяя в духе, никак не восуществляясь, но торжествуя в непрерывной материальной экспансии, нагромождая целые горы бессущностного, насыщая ненасытную гигантоманию материи. Похоть власти пожирает людей, пожирает поколения, целые народы. На наших глазах похоть власти пожирает мир уже в планетарных масштабах. Как универсальный закон хищности похоть власти поразила всю природу, всю тварь, которая живёт по принципу беспощадного доминирования. Но первичным носителем этой истребительной похоти в Творении является одержимый гордыней «человек». Мир пал через человека. Здесь опять нам необходимы кавычки, ибо гордец, собственно говоря, уже не есть человек... он есть не-человек, сама бессущностность, ходячий призрак, окончательно демонизированная пустота, лишенный духа фанатик. Но в «королевстве кривых зеркал» этот бессущностный призрак обладает большей силой и влиянием, чем подлинная богочеловеческая сущность. Он способен совершать какие угодно насилия над людьми, какие угодно преступления против человечности, против духа Любви и против Имени Бога во имя своё, ради своих призрачных целей. Фанатики гордыни обладают огромным темным влиянием, и мир, лежащий во зле, сладострастно покоряется их влиянию.

С этим рабьим сладострастием связано изуродование понятия харизмы. Харизмы есть дары Духа Святого, Духа Любви — дары, определяющие различные духовные призвания внутри религиозного сообщества. Как дары Благодати харизмы доступны многим (или даже всем), они даруются для спасительной жизни в Боге, для служений (не службы) Имени Божию по духовному призванию. Харизматическое влияние есть влияние одухотворяющее, просветляющее в Истине, содействующее укреплению духовной общности (общины). Гордыня же не есть ни в каком смысле харизма. Гордыня есть «дар» бездуховного Танатоса, и влияние, которое оказывает сей «дар», не созидает, а разрушает общность. Оно строится на противополагании одного властвующего («харизмата») многим подвластным (лишённым харизмы), и этот один направляет всё своё влияние на то, чтобы всячески разобщить многих и принудить их служить (не в смысле духовного служения, а в смысле формального послушания, службы) имени своему. Такое влияние не просветляет, а отемняет и совращает, гипнотизирует и фанатизирует не только отдельных людей, но целые народы, ввергая их в кровавое безумие лжи и беспросветного танатизма. Но безбожному большинству неинтересно и почти уже непонятно качество влияний. Массы, оторванные от Бога, нечувствительны к одухотворяющим харизматическим влияниям, зато чрезвычайно восприимчивы к гипнозу фанатиков-гордецов, ибо «...весь мир лежит во зле», он отравлен омнипотенциальностью и знает свободу лишь как своевластие в любом направлении воли. Из этой порочной установки рождается и соответствующая порочная логика: тот, кто способен эффективно распространять влияние, — какое угодно, пусть даже самое пагубное, самое растлевающее, — тот и «харизмат». Так «харизматическими личностями» стали именоваться самые мрачные гордецы, каких порождала история, бездуховные монстры похоти власти, не только не имеющие никакого отношения к харизмам, но и вообще не имеющие личности (об этом ниже).

Всеблагой Бог в абсолютном пределе есть Любовь, а танатизированный человек в тварном пределе падшести есть гордец, одержимый похотью власти. Вот почему Бердяев мог высказать невыносимую на слух, но мучительно очевидную мысль, что Бог в этом мире имеет меньше власти, чем полицейский. История падшего мира есть в значительной части не духовно-эротическая история восуществлений, а танатическая история развосуществляющей, расчеловечивающей борьбы и взаимопожирания фанатиков, всасывание и пересасывание бездуховной материи чёрными дырами похоти власти. История — это схватка монстров гордыни, под властью которых истязаются тела и души, увечится тварный мир. Всякое появление на арене истории очередного монстра связано с тайной гордыней и явной похотью власти, с манией господства. А заканчивается это тем, что монстра пожирает новый, ещё более жестокий монстр. История «сильных мира сего» от Александра Македонского и римских цезарей до Наполеона, Ленина, Гитлера, Сталина, Мао и прочих больших и малых монстров, показала, что гордыней могут поражаться не только отдельные существа, но и объединения существ — секты, партии, союзы, нации и даже империи, хотя начинается с одного фанатика, одержимого похотью власти.

Историческая память падшего мира склонна недооценивать и даже забывать великие духовные Лица подлинных харизматов. Об их важности и непреходящей ценности необходимо постоянное напоминание, чтобы в человечестве не размывались духовные ориентиры. Но зато история никогда не забывает морды и рожи бездуховных гордецов, монстров похоти власти, и о них и их кошмарных деяниях тоже нужно постоянное напоминание не потому, что их недооценили или забыли, а потому, что мир, лежащий во зле, тяготеет к возвеличению и «обожествлению» этих морд и рож. Верна мысль Сиорана: «Человечество боготворит лишь тех, кто несёт ему смерть»^{^[27]}. Соблазн кумиропочитания, мазохистского раболепия перед монстрами похоти власти — один из самых позорных и в то же время самых стойких соблазнов, одно из сильнейших танатических прельщений падшего человека. Это всё то же самое прельщение гордыней, но не со стороны похоти власти, а со стороны так необходимого гордыне рабства. Мы уже говорили о том, что падшему человеку свойственно противодуховное тяготение к рабству. Гордец же по определению всегда ищет себе на потребу раба. Садистический фанатизм гордыни нуждается в мазохисте-обывателе, в человеке слабой, легко сгибаемой либо вовсе отсутствующей духовно-эротической воли. Мазохистами-обывателями и утоляется похоть власти. Рабство комплементарно гордыне и характерно своеобразной чудовищной педагогикой безумия: «...всякая эксплуатация человека начинается с искажения, с приспособления его души к смерти, в целях господства, иначе раб не будет рабом. И насильное уродство души продолжается, усиливается всё более, пока разум в рабе не превращается в безумие» (Платонов А. Джан). У людей слабого эротического духа, то есть у миллионов обывателей, предъявляющих право на рабство, за цену которого они надеются купить надёжность непотревоженной повседневности, тираны и палачи народов — фанатики гордыни — вызывают не протест и отвержение, а мазохистский трепет преклонения перед их «величием». Это ли не безумие раба! Обыватель с глубоким чувством правоты будет требовать казни для убийцы одного человека и со столь же глубоким чувством восстановленной справедливости казнит его. Но гордеца-тирана, одержимого похотью власти, истребившего во имя совершенно фальшивой идеи, а по сути во имя своё, миллионы людей, тот же самый обыватель превратит в «икону». Он растиражирует морду тирана миллионами изображений, воздвигнет ему монументы и будет им поклоняться, именуя монстра гением и отцом нации, славословя его зверства как великие деяния во благо. Тех же, кто не пожелает принять ярмо раба под властью тирана, обыватель будет искренне считать возмутителями спокойствия и врагами народа, нации, державы. Устойчивость в человечестве соблазна раболепия перед монстрами похоти власти не случайна. Всё царство князя мира сего держится на фанатизме гордыни и фанатизме раболепия. Конфликт мазохистского инстинкта раболепия и воли свободного эротического духа пронизывает всю историю падшего мира, но достигнет своего предельного накала лишь во времена антихриста, в последнем явлении и окончательном саморазоблачении царства князя мира.

Беспримерное истребление цвета национальной духовности и культуры, которое пережила Россия в ХХ веке, было не чем иным, как людоедским пиром большевистской гордыни. Это как раз тот случай, когда монстром гордыни обернулось сообщество — партия и провозглашенная партией псевдорелигия, в которой «богом» был объявлен класс. Вся идеология классовой борьбы есть насквозь лживый и противочеловеческий... танатический культ ложного «бога», а в подоплёке всё та же гордыня и похоть власти немногих, кто присвоил себе роль жрецов этого культа. В «русском аду» преследовалось всё, что так или иначе было связано с духом Эроса, с волей эротической, с Любовью и милосердием к конкретному человеку, с духом уважения к личности и её свободе, с потребностью свободного творческого самоизъявления. Истреблялось всё, что шло вразрез с идеей служения «богу-классу», диктатуру которого объявили и кроваво насаждали жрецы-большевики, подкрепив её не менее мрачной танатической идеей великой державы, идеей, которая в России ведёт преемство по нарастающей линии пролитой крови ещё от таких тиранозавров гордыни, как Иван Грозный. Интересно, что сами пролетарии мало интересовали жрецов, именовавшихся вождями пролетариата, но озабоченных лишь про-вождением себя самих по коридорам власти, смертоубийственной грызнёй и взаимопожиранием ради удержания достигнутых «высот», ради исполнения, в конце концов, заветного желания всякой гордыни — сесть в кресло главного правителя, получить статус верховного жреца. Те, которые понимали, что в их стране лютуют бесы, должны были хранить гробовое молчание и подчиняться. В противном случае они нещадно истреблялись. Но зорко видят и глубоко понимают всегда лучшие люди — светлейшие умы, чистейшие сердца. И они же чаще других не могут хранить рабье молчание перед лицом бесовского разгула. Поэтому Россия, сдавшаяся на милость фанатической гордыни большевиков, закономерно лишилась самого лучшего, самого ценного и высокого, что к тому времени имела. Было изгнано и истреблено духовно сильное, всё то, что не желало покориться танатической похоти власти. Россия буквально задушила в себе Эрос. Дух эротический подавлялся во всех его проявлениях. Вера и милосердие были объявлены пережитками прошлого, потому что и вера и милосердие есть Любовь. Уважение к личности, которого в России всегда не хватало, большевики растоптали окончательно, потому что за уважением к личности стоит евангельская заповедь Любви к ближнему как к самому себе. Но гордецы-бесы не могли допустить, чтобы люди любили себя и своих ближних. Все должны были любить только их, дальних, но могущественных, чувствовать перед ними своё ничтожество, свою неполноценность и невозможность обойтись без их властвования. Все должны были сплачиваться в безликий коллектив предъявляющих право на рабство, образуя единого миллионноглавого послушного раба. Личность и её эротический дух как свобода избирать и любить — свобода совести, свобода внутренних симпатий, свобода мысли, свобода слова — всё было ликвидировано. Гордыня немногих не может допустить свободы для всех. Эрос же есть духовная свобода. Поэтому он был подавлен с самого начала и продолжал подавляться при любой попытке возрождения на протяжении всей русской эры бесов. Из формулы «диктатура пролетариата» гордыня русских бесов выковала для себя такое оружие массового уничтожения, перед которым меркнут все пугала современных технологий. Ни ядерное, ни химическое, ни бактериологическое оружие ещё не нанесло людям ущерба, сравнимого с тем, который уже нанесён фиктивными лозунгами, использовавшимися гордыней в качестве универсального рычага похоти власти.

Всякая гордыня есть парадоксальным образом и выброс танатической похоти власти и одновременно потребность обуздать эту похоть, смирить её во всех и вся, кроме себя. Власть возникает из похоти власти, но похоть власти, достигшая утоления в «реальной» власти, начинает подавлять бесконтрольное кипение всякой иной похоти власти, ибо бурлящая стихийно во множестве маленьких человеческих эго эта похоть не даёт устояться даже тому уродливому, но относительно стабильному организму, который мы называем обществом. Человек ненавидит государство с его бездушными механизмами регламентации и подавления, но он и молится на государство, ибо оно, по крайней мере, в некоторой степени, защищает его эго от выбросов похоти власти других эго. Прав Бердяев, который говорил, что государство служит не для того, чтобы создать райскую жизнь, а для того, чтобы не дать жизни превратиться в кромешный ад. Массовый человек значительно чаще предъявляет государству своё право на рабство, чем своё право на свободу. «Государством зовётся самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжёт оно; и вот какая ложь выползает из уст его: “Я государство, я — это народ!”» (Ницше). Отравленный этой ложью человек в своей склонности к рабству ощущает себя частью «народа», и это самоощущение даёт ему успокоенность и уверенность. Массовый человек имеет потребность ощущать себя частью сплочённого большинства, он хочет быть «как все», хочет чувствовать, что им твёрдо властвуют.

В похоти власти, в самой природе властвования, танатическое превалирует над эротическим. Власти ищут и властвования добиваются не мудрецы, а гордецы, духовно-эротическая первосущность которых в значительной степени уже разложена Танатосом, поэтому всякая власть нуждается в постоянном контроле и критике общества. Человеческий образ власти фальшив, он — только личина, внутренне власть без-образна, бес-человечна. Дух Эроса ищет служения своему другому, ибо дух от Бога, а Бог есть Любовь и не есть власть. Власть никогда не хочет служить, это не в природе Танатоса, которым побуждается похоть власти. Что бы ни декларировала власть, внутренне она не знает никакого своего другого, кроме себя самой, и не ищет ничего, кроме подчинения и служения себе. По мере того как власть упрочивается, она обнаруживает без-образие скрывающейся за ней гордыни. Утвердившаяся власть больше всего ненавидит свободный голос человека, свободную мысль, которая всегда в оппозиции к власти. Гордецу, фанатизированному похотью власти, враждебен всякий, кто способен разглядеть его гордыню, танатическую природу его воли, кто пытается разоблачить бесчеловечный характер его побуждений.

* * *

Хула на Духа Святого — преступление против Бога и единственный грех, который не простится, — в полном смысле этого слова произносится только в фанатизме гордыни. Глупость, не ведающая, что творит, порой хулит Святой Дух, но её ещё есть надежда остановить, подвигнуть к раскаянию, заставить опомниться и ужаснуться. Гордыня же не знает ни смятения, ни раскаяния в хуле на Духа Святого. Гордыня фанатична и потому невменяема. В гордыне сам Танатос хулит Эроса. Гордыня, Любви не ведающая, хулит Любовь, сознательно и окончательно решает внутренний эро-танатический конфликт падшего человека в пользу Танатоса. Законченный гордец уже не ведает иного бога, кроме себя самого.

Апостол Павел, этот гениальный, истинно боговдохновенный человек, совершил ошибку, сказав в посланиии к Римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению... Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых... ибо начальник есть Божий слуга тебе на добро» /Рим. 13, 1–2/. И при этом Павел видел темноту и слепоту власти: «...проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал; ибо, если бы познали, то не распяли бы Господа славы» /1 Кор. 2, 7–8/. Это один из тех моментов внутреннего напряжения в текстах Священных Книг, когда особенно очевидно, что читать их необходимо глазами духа и религиозной совести, ибо ниспосылались они совершенным Духом Божиим, но записывались несовершенными людьми. Принимая дисциплинарный урок, содержащийся в послании Павла к Римлянам, понимая его стремление остепенить дикость современных ему нравов, дисциплинировать, направить человека к сознательному и последовательному добру, религиозная совесть тем не менее не может не противиться жестоковластию «существующих властей», ибо ими в большинстве случаев движет не дух Любви, а бездуховный танатизм гордыни. Как раз именно совести более всего внятно, что «существующие власти» не от Бога, а от вынужденности человеков смирять злом зло ещё большее, обуздывать грехом грех ещё более тяжкий. Чтобы не рассыпаться в истребительном хаосе эго-истических произволов, царство князя мира тоже нуждается в «порядке», только «порядок» этот отнюдь не Божий, не духовно-эротический, а безбожный, бездуховно-танатический. «Начальствующие» в этом мире, увы, могут быть страшны в равной степени и для злых и для добрых дел. Власть придержащие по большей части пользуются ею как средством удовлетворения своего эго. Реже всего и менее всего «начальствующие» этого мира есть те Божии слуги, каковыми должны были бы быть. Из ветхозаветной глубины голосом Екклесиаста звучит предостережение людям: «Бывает время, когда человек властвует над человеком во вред ему» /Еккл. 8, 9/. «Начальствование», власть, в этом мире гораздо чаще оказывается не в руках мудрых и водимых Духом Любви, а в руках тех, кто одержим тягчайшим, наиболее ничтожащим человека грехом — грехом гордыни.

Власть, несмотря на её сдерживающую роль, есть зло мира, одна из тяжких форм серединного зла, к которым вынуждено прибегать беспомощное человеческое добро. Как всегда радикально, но верно в духовном плане сказал о власти Бердяев: «...вообще не существует права на власть, всякая похоть власти есть грех. Власть есть обязанность, а не право, и власть тогда лишь правая, когда она осуществляется не во имя своё и не во имя своих, а во имя Божье, во имя правды. И вся политическая жизнь, основанная на борьбе за право власти, должна быть признана нереальной, фиктивной, вампирической жизнью. В ней нет ничего онтологического. Политика на девять десятых всегда есть ложь, обман, фикция. И только одна дсятая политики заключает в себе элемент реальный — осуществление власти, необходимой для существования мира, власти от Бога»^{^[28]}.

Власть есть зло, без которого не может удержать себя от распада падший мир. Бог-Любовь должен интерпретироваться миром, во зле лежащим, как власть, чтобы мир этот не рухнул в хаос зла ещё большего. И чем меньше контролируется власть общественными институтами, чем она ближе к единоличию, чем больше она — право, и чем меньше — обязанность, тем власть фанатичней и безответственней, тем больше склонна к тирании, тем явственней проступает наружу её бесчеловечие, тем очевидней её злая природа. Справедливо замечание Бориса Вышеславцева: «...величайшее зло необходимо принимает форму власти; тогда как величайшее добро никогда не принимает форму власти»^{^[29]}. Власть возможна только в мире, который лежит во зле, мире, отпавшем от Бога, ибо в мире Божием нет места Танатосу, нет гордыни и порождаемой ею фанатической похоти власти. Бог не есть ни в каком смысле власть, но в абсолютном смысле Любовь.

Парадоксальность манифестаций ничто заключается в том, что самое страшное зло оно сеет не в мире, а в конкретном человеке. Зло мира есть уже последствие ничтоженья внутренней сущности человека. Зло мира есть суммарное действие ничтоженных злом человеческих сущностей и ядовитый смог наследуемого от них традиционализированного бессущностного. Среди обнаружений ничто, среди всех последствий ничтоженья человеческой сущности гордыня есть наитягчайшее, наиболее опустошительное. Никакой грех не ничтожит тварную сущность человека так, как гордыня. Ни от кого не исходит в такой устрашающей мере ледяной холод не-человечия, как от законченного гордеца. Ничто обнаруживает себя в гордыне как зло крайнее, поистине сатаническое. Именно в гордыне окончательно порываются важнейшие связи всякой твари, её связи с Творцом. Гордыня есть осатанение человека, вселение в него беса.

Здесь скрыта какая-то неразрешимая загадка эго, загадка бездуховной самости, ибо гордыня непроизводна. Она не есть обязательно следствие силы или богатства, власти или социального первенства. Гордыня может обуять и последнего в социальном смысле человека. Тщеславие и честолюбие — бледные тени гордыни, — которые поражают чаще, но ничтожат меньше, рационально достаточно уяснимы, прямо производны из материального и социального положения человека. Нарциссизм, представляющий род животного самолюбия, связан с физической природой человека и тоже понятен. Но гордыня иррациональна. В ней есть мистика бесовства. Очевидно одно: в существе законченно гордом Образ и Подобие Божие распадается окончательно. В гордеце ничто достигает последних пределов разложения тварно-духовной сущности человека.

Если о падших ангелах сказано, что им «нет прощения после их падения», то это означает, что тварно-духовная их сущность без остатка разложена бессущностным, в них нет ничего духовного, что могло бы взыскать убежища в Святом Духе Творца, что могло бы желать прощения и надеяться на него.

Всё тварно-духовное — от Бога. Немочами и горестями, самими грехами своими оно взывает к Духу Божию, Духу Любви. Для всякого тварного духа Бог есть последнее и абсолютное «утоли моя печали». Гордыня же есть переступание последнего порога тварной духовности и безвозвратное растворение сущности в коллапсе омнипотенциальности, в небытии. Законченно гордое существо обречено стать частью мэонической тьмы, а его личина — безвозвратно утратиться во прахе.

ЛИЧНОСТЬ И ЕЁ РАСПАД

Универсальным образом и на всех ступенях своих обнаружений ничто разрушает человеческую личность.

Тварная первосущность человека, первосущность духовно-эротическая, о которой мы так настойчиво говорим, есть общечеловеческое достояние по Образу и Подобию Божию. Общечеловечность есть оригинальность, подлинность образного уподобления Богу как абсолютному Оригиналу, абсолютному Подлиннику. Именно уникальностью тварной первосущности человек и поставлен в центр Творения как единственный плотский носитель искры Духа Божия, духа Любви во всём тварном космосе. Тварно-духовная первосущность есть типическая основа человечности по Замыслу Божию, начало, объединяющее всех людей неким первозданным сходством.

Мы не можем знать, как развивалась бы индивидуальность человека, если бы грехопадение не совершилось. Зато мы знаем, что в условиях богоотпадения действует Благодать Божия, спосылающая дары духовные в неисчислимом многообразии. Каждому из людей ниспосылаются конкретные благодатные дары, и именно для реализации его тварной первосущности, его духовно-эротического смысла. В многообразии даров тварно-духовная первозданность человеческая восуществляется всякий раз уникально, неповторимо-индивидуально, хотя в основе всех индивидуальностей — единый дух, дух Эроса, единый перво-образ, Образ и Подобие Божие. Индивидуальность — это своеобразие, особенность становления, конкретный образ восуществления эротического духа. Разнообразие индивидуальностей есть отражённая в тварном космосе сущностная неисчерпаемость Бога-Творца.

Личность развивается из конкретной индивидуальности по мере того, как общечеловеческая сущностная оригинальность восуществляется в этой индивидуальности через своеобразные, только одному спосланные дары. Дары могут объединяться единой творческой нивой, например: учёный, живописец, актёр, или ещё специфичней: учёный-физик, учёный-биолог, живописец-портретист, живописец-пейзажист, актёр-комик, актёр-трагик, — но в пределах специфической ориентированности всякий подлинный дар обязательно имеет черты индивидуальной особенности, единственности, неповторимости. В этом гарантия возможности духовно-творческого восуществления, в этом абсолютный залог становления и неповторяемости личностей. Личность — это творческий процесс раскрытия боготварной общечеловечности через индивидуальную неповторимость благодатных даров и судьбы. Актуализация личности и есть высшее человеческое назначение, исполнение Божия Замысла о каждом конкретном человеке. Парадокс личности гениально схвачен в персоналистической метафизике Бердяева как диалектика тварной заданности и экзистенциального становления: для того чтобы восуществиться, личность должна творчески актуализировать себя, развиться, стать. Для того чтобы творчески актуализировать себя, она должна уже первоначально быть, существовать как заданность. И эта заданность от сотворения есть в каждом человеке. Личность за-дана Богом каждому в слиянности его первотварного общечеловеческого что и спосланных ему благодатных даров духа, сформулирована в едином целом уникальной индивидуально-человеческой тварности как идея Бога о конкретном человеке, как вопрос, ожидающий ответа, как цель, достигаемая в напряжениях духовно-эротической воли и творческом раскрытии. Всякий человек замыслен и сотворён потенциально уникальным, незаменимым, и должен таковым стать через актуализацию в себе личности. Личность посеяна в человека как бытийное зерно его оригинальной тварности, зерно, от которого Бог ожидает колоса тварности новой, преумноженной своеобразным становлением.

Становление личности есть обретение духовного Лица. Только актуализированная личность есть Лицо, и это проблема творческого раскрытия человеком в самом себе Божия задания, проблема собирания духовных сил для творческих усилий, то есть проблема силы воли к сущности. Из первоначального Дух-новения в него Божия Эроса человек должен генерировать вокруг себя духовно-эротическую ауру. Силою воли к сущности, то есть верою в Бога, и напряжением творческой потенции человек должен выдыхать — не испускать, а именно выдыхать — дух, «дыхание жизни», которое Бог вдыхает в каждого при сотворении. Становление личности в процессе экзистенции есть творчество и отдание, актуализация спосланных даров и приношение их в духовную собственность другим... любовное выдыхание своей восуществляемой тварности. В этом приношении, в этом выдыхании — залог обогащения Творения, условие его восхождения к более высоким сущностным уровням, ибо данное духом Любви не дробится и не умаляется в отдании, а, наоборот, возрастает и крепнет. Эрос есть воз-дух жизни.

Ничто, как бессущностное, как Танатос, бесконечно влекущий сущность к разложению, есть губитель человеческой личности, исказитель Лица. Разрушая в человеке его первотварную эротическую сущность, его общечеловеческую оригинальность, ничто убивает тем самым и его своеобразие, аннулирует конкретные дары, ниспосылаемые человеку, делает их напрасными, бесплодными, ибо, подвергаясь ничтоженью, забывая свой Образ и Подобие, испустив дух Эроса, человек делается творчески импотентен, неспособен оплодотворить Любовью посылаемые ему дары, а значит не может восуществить заложенную в него Божию идею. Погружаясь в бессущностное, человек прежде всего теряет силу эротической воли к сущности, без чего духовные дары не прорастают и не плодоносят. Они увядают и расточаются духовно обезволенным человеком на призрачные «цели» бессущностного. Зерно личности умирает не дав экзистенциального побега, Лицо не складывается, либо, начав складываться в неповторимой узнаваемости черт, вновь расплывается в анонимности бессущностного. Всяческие обнаружения ничто в человеке — будь то воля к бездарности или воля к прельщениям, кумиропочитание или демонизация страстной стихии в тяге к преступлениям, будь то, наконец, сатанизм гордыни — всё это ступени ничтоженья личности, разные по степени тяжести увечья духовного Лица вплоть до полного его стирания.

Жизнь личности как слиянного целого тварной первосущности и индивидуальной одaрённости дарами Благодати, есть личная жизнь (не частная!), то есть такая жизнь, в которой личность лично воспринимает и лично переживает всё окружающее, поскольку оно проявляет себя сущностно. Пока личность не повреждена, все её отношения с окружающим миром и людьми есть отношения целоличностные. Первым признаком повреждения личности является некая новая «способность» объективировать часть своих личностных взглядов и связей, «способность» не различать Лица в своём ближнем, относиться к нему не как к субъекту, а как к объекту. Эта новая «способность» позволяет человеку уже в помышлении о ближнем рассматривать его не как абсолютную и священную ценность, а как лишенную ценности относительность, как простое средство или помеху на пути, как функцию собственного эго-истического произволения. С этого начинается разложение личности. Здесь она впервые расщепляется на сущностное и бессущностное, на личностно-экзистенциальное и безлично-функциональное, на то, что воспринимается духом Любви, и то, что воспринимается безлюбовно, что холодно рассматривается в аспекте бездуховной танатической воли.

Научаясь произвольно разделять отношения с другими личностями на личное и безличное, человек не столько наносит ущерб Лицу ближнего, сколько калечит своё собственное Лицо, в нём начинают прорастать черты нечеловеческие, танатические. Деля мир своих отношений на личное и безличное, человек разучается воспринимать всегда и при любых обстоятельствах личность ближнего как Лицо, как священную и неприкосновенную ценность. На большей глубине это означает утерю человеком сущностной способности чувствовать и уважать целостность своей собственной личности, утрату в себе самом ценности и священства, ибо до того как нивелировать личность в ближнем, человек неизбежно должен пережить и самого себя нецелостным, разложимым, то есть должен признать в себе (и принять как норму) наряду с духовно-эротической волей волю бездуховно-танатическую. Человеческое Лицо даёт первую трещину тогда, когда человек попускает в себе омнипотенциальную двойственность, когда раздваивается между Эросом и Танатосом. Первое искажение в Лицо человека было внесено грехопадением. Увы, для большинства из нас экзистенция есть положение мучительного компромисса между Эросом и Танатосом. Человечество почти не знает Лиц без трещин. Всякая личность ощущает в себе танатическую волю, всякий обречён бороться с ней, а в некоторых случаях вынужден идти с нею на компромисс. Духовный конформизм, сделка с Танатосом против Эроса — удел большинства людей. Сущностное качество человека, степень цельности его личности (то, что итальянцы называют integrita morale), зависит от того, до какого предела готов он конформировать, до какой степени попускает в себе Танатоса.

Софийная глубина евангельской заповеди «Люби ближнего своего, как самого себя» раскрывается в том, что всякий образ отношения человека к окружающему есть результат и обнаружение его отношения к самому себе. Человек, потерявший Эроса в себе, сущностно потерял себя, и такой человек не может любить ближнего, не может даже иметь ближнего, не способен чувствовать другого как ближнего, ибо чувство близости (сближенности) даётся и питается только силой эротического духа. Когда Сартр говорит: «Ад — это другие», то это и означает полную неспособность человека иметь ближнего, тотальное отчуждение, превращение всех в дальних, когда уже нельзя сказать «свой другой», подразумевая родного, близкого, когда приходится говорить просто «другой», когда не осталось между людьми связей духовных, связей Любви, когда единственное, что напоминает им друг о друге, — это то, что их разъединяет, что ожесточает их друг на друга. «Другие» — это травма эго-измов при столкновении чуждых танатических воль. И это действительно ад. Контакты через преобладающее эго есть признак разрушающейся или не сложившейся личности, знак преимущества Танатоса над Эросом. Эти контакты всегда отрицательны, ибо эго не знает Любви, оно стремится утвердить себя за счёт экспансии на эго другого, того самого «другого», о котором уже нельзя сказать «свой другой». Столкновение эго-измов есть бездуховная и безличная связь, ибо личность характеризуется связями духовными, то есть узами Любви.

Ничтоженье тварной первосущности человека есть уничтожение личности (или самой возможности складывания личности), разрушение Лица. Не может восуществиться личность, если поражена первичная её основа — тварно-духовная человеческая сущность. Ничтоженье начинается и прогрессирует как помрачение эротического духа, как утрата способности любить. В человеке обесценивается и слабеет духновение Божие. Потерявший духовно-эротическую волю человек предаёт постепенной девальвации всё сущностное в себе и в других.

Первой ничтожится (а в поколениях последующих уже и не формируется!) вера в Бога как в Любовь и Подателя вечной жизни через Любовь, то есть разрушается то единственное, что может дать человеку чувство надвременного, вечного смысла жизни и силу воли к сущностному самораскрытию, к восуществлению в себе личности. Не имеющий прочной основы веры человек обречён на бессилие духовно-эротической воли, на душевную раздвоенность между относительностью временных «смыслов» и их очевидной тотальной бессмыслицей в неотвратимо истекающем времени жизни. Закономерным следствием такого раздвоения становится воля к бездарности, полное безволие к сущности, равнодушие к спосланным благодатным дарам, парализующее любую творческую инициативу. У человека, лишённого веры, развивается тотальный критицизм в отношении жизни. Заболеть волей к бездарности такому человеку ничего не стоит, а вот развить и тем более сохранить волю к сущности оказывается делом почти непосильным. Расхожая пошлость массового обывателя-безбожника — «всё относительно!». И правда, если нет Бога, в жизни не остаётся ничего абсолютного, все ценности оказываются релятивными, все «смыслы» — нестойкими и неубедительными. Жестокую диагностику такого состояния даёт стих Лермонтова:

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды...

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы уходят — всё лучшие годы!

Любить... но кого же?.. на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и всё так ничтожно...

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка...

Неверие в возможность вечно любить, незнание Любви как нетленного смысла, вселяет в человека духовную апатию, ибо воистину «на время» ни-что не стоит «труда». Во времени ни-что не сущностно, всё преходяще, всё утрачивается, всё ничто. Из такого состояния^{^[30]} жизнь может видеться либо как безответственная и потому безнравственная игра, либо как «пустая и глупая шутка». Страшный удар ничтоженья, наносимый человеческой сущности безверием, образует в человеке огромную тёмную пустоту. Но страстная стихия не терпит пустоты, ищет заполнения, и находит его не в Эросе, не в духовно-творческом восуществлении личности как уникального и вечного субъекта, а в утолении неутолимых похотей, в танатической воле к деньгам и потреблении за цену денег безличных серийно продуцируемых объектов прельщений, в культе временного, в иллюзорных насыщениях эго. Встав на путь прельщений, человек уже не останавливается в нарастающей прогрессии самоничтоженья. Отрицательная воля к бессущностному всё больше завладевает им, темп разложения сущности и соответственного искажения личности (Лица) нарастает тем быстрее, чем чаще удаётся человеку исполнять свои прихоти, чем полней удовлетворяет он свои прельщения. Вот почему ни-что не разрушает сущность и не искажает Лицо человеческое так сильно и скоро, как земное богатство. «...истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное... удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие», — говорит Господь Иисус Христос /Мф. 19, 23/. Это Христово назидание очень раздражает современного массового человека, давно ожесточившегося в эго-истической гонке за призрачными «ценностями» потребления. В этом раздражении открывается, насколько далеко зашли процессы ничтоженья человеческой сущности, насколько разрушена в человеке личность, насколько помрачён в нём дух, до какой степени искажено человеческое Лицо.

Человек в массе своей не способен идентифицировать человечность с духом и внутренней жизнью. Он не знает и не может раскрыть ценностей в своём духовном мире, он почти утратил духовный мир, прозябает в рабстве грубой вещественности, подчинился тиранической власти эго, замкнулся в сугубой плоти, до помешательства взвинтил в себе волю к бессущностному. Представление о ценности намертво связалось в его помрачённом сознании с ценой. Он знает и уважает только те «ценности», которые приобретаются за цену денег. Материальное богатство — это единственное, что массовый человек почитает за благо, чем определяет своё благо-состояние (Wohl-stand, wel-fare, ben-essere), хотя состояние это чаще всего так же далеко от блага, как верблюд — от надежды пролезть в игольное ушко. Большинство современного христианского мира живёт в совершенно нехристевой мечте о материальном богатстве и в погоне за ним. Процветание развитых обществ определяется уровнем материального потребления. У большинства людей степени ничтоженья сущности и разрушения личности определяются накалом воли к материальному богатству, фиксацией на деньгах, употреблением категории цены в качестве универсального мерила ценности, в том числе — и собственного человеческого достоинства.

Мы далеки от мысли пропагандировать нищету, однако полагаем: то обстоятельство, что материальное богатство дано немногим, можно считать благом. Для большинства, тратящего время жизни в более или менее бесполезных попытках добиться богатства, труд, хотя бы и малой мерой, становится облагораживающим искупительным лекарством. Перед теми же, кому богатство дано (за редчайшими исключениями людей особенно сильного духа), открывается поистине бездонная пропасть ничтоженья сущности, распада личности. Истинно сказано — широки врата погибели. Богатым открыта возможность сполна утолять жажду прельщений, но это только ухудшает их личностное состояние. Чаще всего такие люди превращаются в пресыщенные и совершенно опустошённые существа, бессильные не только к какому-либо духовно-творческому процессу, но даже и просто к облагораживающему искупительному труду. Нередко, не находя больше и минутной утехи в псевдособытийности материальных приобретений, они начинают искать утраченную остроту ощущений в актах прямого зла, в извращениях и преступлениях. Такие изувеченные ничтоженьем люди делаются ходячими носителями бессущностного, интриганами и преступниками, насадителями разврата, сеятелями духовной пустоты. Ничтожась сами, эти существа сеют ничтоженье и вокруг себя, но, как уже было сказано, сеемое ими опустошение всё же менее страшно, чем опустошение, совершающееся внутри них самих. Худшее зло всегда причиняет человек самому себе, даже если видимое наружное зло производит более устрашающее впечатление. Бывают случаи, когда такие вырожденные личности вопреки собственному демонизму способны чувствовать кошмар опустошающего их зла и остатком разрушенной личности желать, чтобы их остановили в неудержимом падении, чтобы их истребили и хоть так пресекли действие пожирающего их ничто, хоть так обуздали танатическую волю, вырвавшуюся из-под контроля личности.

До демониакальной склонности к прямому злу человека может доводить не только материальное богатство, не только вседозволенность и пресыщенность прельщениями. Эти тяжёлые последствия способна вызывать и нищета, заброшенность, незамеченность человека, тотальное безразличие окружающей жизни к его несчастью. Нищета часто бывает провокатором процессов ничтоженья и тяжёлых патологий личности. Вот почему нищета недопустима, вот почему необходима и справедлива борьба с тяжкой бедностью, попирающей естественное чувство справедливости и унижающей мирское достоинство человека. Мы не случайно говорим здесь о мирском достоинстве. В порядке падшего мира противоположности сходятся, поэтому и нищета и богатство в равной степени могут быть губительны для человеческой личности. Но борясь против обесчеловечивающего богатства и обесчеловечивающей нищеты как порождений мирового зла, человек должен ясно понимать (это понимание даётся ему труднее всего!), что в сущностном плане экзистенции материальная нищета и материальное богатство не есть противоположности и не представляют в сущностном смысле ни недостаток, ни достоинство. Нищета и богатство есть положения и отношения падшего мира, транзиторные категории бессущностного, не способные ни умалить, ни увеличить вечную ценность человеческой личности. Повреждённая грехопадением сущность мира и человека порождает свои собственные категории, и в порядке падшего мира они могут иметь влияние на состояния человека. Но когда этим транзиторным категориям падшести пытаются придать значение абсолютной ценности и качества, тогда нищета и богатство в равной мере обнаруживают тотальную бескачественность материального мира, обнажают саму бессущностность материи, ибо ни нищета, ни богатство сами по себе не способны ничего ни раскрыть, ни закрыть в личности, никак не характеризуют её глубинное, то есть сущностное состояние.

Подлинной противоположностью нищете и богатству, грубо вещественным, бессущностным положениям человека в мире, является его сущностное положение в духе, его духовное состояние. Оно и есть показатель качества и состояния человеческой личности. От духовного состояния человека зависит, как перенесёт он испытание нищетой и как перенесёт испытание богатством, ибо и то и другое есть испытание духовной сущности бессущностной материей, провокация псевдоценностями, прельщающими фикциями падшего мира. Только дух Эроса может противостоять провокации ничтоженья, бездуховному танатическому волению, равно обитающему во всех формах бессущностной материи — и в формах материального богатства, и в формах материальной нищеты.

БАНАЛИЗАЦИЯ ЗЛА
(«Nothing Personal»)

Чем дальше заходят в человеке процессы ничтоженья сущности, тем меньше он способен восуществлять себя как личность, тем слабее в нём и личностное самоощущение, самочувствие персоны. Танатос бессущностен, и потому безличен, он не знает и не чувствует персоны. Закономерным и страшным следствием ничтоженья сущности является падение в человеке самоощущения личности и личной ответственности, утрата способности опознавать личность в своём ближнем, вообще личностно переживать окружающую жизнь, иметь с ней сущностные, духовно-душевные связи, то есть связи эротические. Искажённое танатической волей Лицо разрушается само и перестаёт видеть вокруг себя другие Лица, утрачивает сознание неприкосновенности и священства персоны, как богосотворённой сущности. Существа, поражённые гордыней, вообще не имеют Лица. В них сущность, а стало быть, и личность, без остатка разрушена. Её целиком пожрало бессущностное эго. Их «лица» до каменности или до лика звериного искажены фанатизирующей похотью власти. Такие существа и наружно больше напоминают либо непроницаемых истуканов, либо свирепых животных. Они совершают самые жестокие насилия над личностью, самые невообразимые преступления против человечности, бестрепетно ступают по трупам, преследуя свои напыщенно «сверхперсональные», а в действительности бесчеловечные цели. Предельно опустошён бессущностным и потому предельно безличен сатана. Недаром в художественном воображении его атрибуты — копыта, клыкастое кабанье рыло и либо козлиные, либо и вовсе какие-то невообразимые по агрессивности рога. Если человек есть Образ и Подобие Божие, если Лицо, личность, означают близость к Богу, то сатана есть предельное удаление от Бога, предельная утеря Лица и любых личностных черт. Сатана не есть личность ни в каком смысле, и его воздействие на человека есть воздействие безличное, разрушающее личность, стирающее черты Лица.

Задолго до окончательного разрушения личности в ней неизбежно совершается то, что философ Ханна Арендт назвала банализацией зла. Банализация перемещает зло из ранга явлений исключительных и нравственно нетерпимых в ранг привычного, почти бытового. Зло банализированное входит в повседневность как её нормальная (рутинная) составная часть. Впрочем, сама эта повседневность уже абсолютно ненормальна, она есть состояние бездуховности, близкое к адскому нигде (см. сноску на с. 292 наст. изд.). Из этой повседневности выдернут нравственный позвоночник, она перестала быть средоточием личных отношений субъектов, в ней осталось лишь безличное объектное функционирование по критерию наибольшей материальной целесообразности. Жизнь, моделированная по этому критерию, неизбежно превращается в фабрику человеконичтоженья. Логика функционирования объектов, перенесённая в сферу отношений субъектов, неотвратимо превращает субъектов в объекты, тем самым объективируя, лишая субъективной ангажированности и неповторимости — иными словами, банализируя, — любые взаимные связи между ними, любые отношения, любые побуждения и действия, в том числе и злые. Не банально и не поддаётся банализации то побуждение или действие, в котором так или иначе проявлена человечность. Уникально, единично то отношение, которое задействует сущностную глубину личности, раскрывает неповторимую духовность субъекта. Объектное есть банальное, сиречь, без-духовное... без-личное, без-участное к Лицу и безучастно совершающееся. Объектное есть бесчеловечное. Смерть, например, есть драма и нестерпимое зло лишь до тех пор, пока она переживается духовно, то есть как смерть субъекта, личности, как утрата неповторимого Лица, в котором ты имел и имеешь живое и неповторимое субъективное участие. Лишённая же неповторимости субъективного участия смерть становится без-личной и без-участной, то есть объективной. Она перестаёт переживается как драма и нестерпимое зло, превращается в информацию, в безликую и невпечатляющую статистику.

Если человек, нечаянно оказавшийся на твоём пути, не есть субъект (персона), а есть объект (вещь), то почему бы не устранить его с пути, как камень, табуретку или иное объектное препятствие, объективно вставшее у тебя на пути и объективно — если по силам — подлежащее устранению? Если человеко-объект рядом с тобой так или иначе привлекателен, удобен, наконец, желанен тебе для удовлетворения неких твоих материальных потребностей, то почему нельзя использовать его как средство самоудовлетворения? Если это объективно отвечает критерию наибольшей материальной целе-сообразности, то можно. И даже нужно, ибо сообразно цели. Ведь речь не идёт о субъекте и субъектных отношениях, вообще ни о чём персональном, ни о чём субъективном. Речь идёт лишь о функционировании объектов. Умственный ход логичен, решение тривиально, действие банально, то есть обыденно, лишено какой бы то ни было экстраординарности, которую могут и должны предполагать отношения личностные, отношения субъектов, персон. Объективация не оставляет места для нетривиальных решений. Такова танатическая механика банализации зла.

Зло банализированное вроде как бы уже и не зло, ибо оно направлено не против персоны, угрожает не субъекту, то есть, собственно, вообще не угрожает, а лишь функционирует, работает как адекватное объективное средство в объективно сложившейся имперсональной ситуации. Зло тут действует в самом «химически» чистом виде, в виде изначального устранения самой надобности различения между злом и добром. Где человеческая личность — субъект, Лицо, персона — устраняется, а на её месте оказывается объект (вещь), там уже невозможно и не нужно нравственное различение между добром и злом. Нравственность есть признак персоны, Лица, категория субъекта. Где неразличимо Лицо, где отсутствует субъект, там нет ни добра как ценности, ни зла как проблемы. Ценностно нравственность общечеловечна, а энергетически субъектна, всегда соединена с духовной энергетикой субъекта. Нравственное начало не есть ни в каком смысле начало объективное. Нравственность от духа, её ценностное содержание непреходяще, но оно всякий раз творчески восуществляется Эросом конкретной личности, ибо и сам дух не объектен, а субъектен, личностен. Нравственность жива и может выжить только как духовно-энергетическое качество творческого субъекта. Нравственный акт есть всегда акт творческий и личностный, акт горячий и энергический, а не холодно-формальное суждение. Мир объектов безлик, он не знает нравственных категорий и нравственных актов. Таким образом, объективация субъектных отношений есть прежде всего отказ от нравственной категориальности и нравственного творчества. Любая ситуация, которая до объективации была ситуацией субъектов, личностей, и тем самым — ситуацией нравственной, человеческой, будучи объективирована, делается ситуацией объектов, безличностей и тем самым — ситуацией вненравственной, нечеловеческой. Танатос возносит над головами ничтожимых своё знамя. на нем начертана бесчеловечная «максима», истинного значения которой не понимают люди, повсеместно её повторяющие как самую заурядную житейскую фразу. Мы приводим эту «максиму» на трёх языках христианского мира, который давно сжился с ней и твердит её в духовном помрачении на все лады.

nothing personal

nichts personliches

niente di personale

Русский язык тоже принял формулу — «ничего личного». Бесчеловечный «смысл» этой формулы универсален и неизменен для всех языков: вершащий зло против достоинства, суверенитета или жизни личности, никому лично при этом не желает зла, он лишь добивается своей безличной (объективной) цели. Это означает, что эго (бездуховное «я») способно ставить себе и осуществлять на практике цели без-человечные, без-относительные к «ты», то есть не направленные ни против кого конкретно, но и не предполагающие никакой заботы, даже внимания, к тому, какие последствия может иметь для «ты» достижение целей эго. Собственно, для эго (для бездуховного «я»), ставящего себе цель, вообще не существует никакого конкретного «ты». Нет «своего другого», есть только «другие», тот самый сартровский ад. Нет Эроса, есть только Танатос, нет Любви есть только эго-изм. Об эго-изме нельзя даже сказать, что он жесток или свиреп, ибо зло безличности не есть ни жестокость, ни свирепость, но лишь банальность безучастия, равно-душие, лёд объектности. Это ли не ад? У Достоевского в «Братьях Карамазовых» старец Зосима говорит: ад — «это страдание о том, что нельзя уже более любить». И воистину состояние тотальной безлюбовности, безэротичности, полная лишённость субъективного участия в «других», есть переживание ада.

«Nothing personal», «ничего личного» — танатическая воля заранее выдаёт эго индульгенцию за неозабоченность какими бы то ни было проблемами «ты». Для эго, сиречь для бездуховного «я», одержимого Танатосом, не существует проблемы «ты». Человечность как раскрывающаяся субъективность и единственный живой путь от «я» к «ты» для эго закрыта, ибо эго без-лично и безлюбовно. Эго не опознаёт субъектов. «Ты» — как ценность, как личность — открывается только личности, только эротическому духу. Замечательно точно это схвачено у Вяч. Иванова: «В опыте истинной любви... “ты” становится для меня другим обозначением моего субъекта. “Ты еси” — значит не “ты познаёшься мною, как сущий”, а “твоё бытие переживается мною, как моё”, или: “твоим бытием я познаю себя сущим”. Es, ergo sum (Ты есть, следовательно, я существую)»^{^[31]}. Любовь есть единственное и подлинное откровение «ты», откровение, которое личность совершает силой эротической воли. Танатическая же воля без-лична, она не открывает «ты» ни как ценность, ни как проблему. И ценность и проблематизм «ты» наперёд сняты простой констатацией — «против него лично я ничего не имею!», то есть «не имею с ним никаких человеческих связей». В танатической тьме не существует «ты», не видно Лица. В танатической тьме различимы лишь силуэты, лишь без-личные «другие».

Для безличного эго не возникает и проблемы ущерба собственному достоинству, ибо собственное достоинство не ставится в зависимость от соблюдения достоинства ближнего... да просто даже не мыслится в такой связи. Эго-изм есть сочетание предельной субъективации человеком своего «я» с предельной объективацией «ты». Эго «в закон себе вменяет» только и исключительно само себя, а всякое «ты» выносит в область безразличного и плохо различимого «не я». Только таким зрением и обладает эго. Предельный накал субъективации эго выражается в том, что весь мир раскалывается для него на его собственное «я», единственный предмет внимания, и всё остальное, что не есть его «я», что есть, таким образом, «не я» — область чистой объективации, где эго лишь объективно усматривает возможности и ищет объектные средства самоудовлетворения. Предельная субъективация «я» ведёт к распаду именно субъектности, к утере Лица, к установлению примата бессущностного над сущностным. Ничтоженье оказывает себя как способность расчеловечиваться, не различать черт Лица ближнего, жить и действовать вне личностных отношений, двигаться и функционировать среди живых существ как среди бездушных материальных объектов, исступать из Образа и Подобия Божия во мрак танатических мотиваций эго, обездуховляться до превращения в машину безличного, бесчеловечного действия.

«Против тебя лично я ничего не имею!» — говорит своей жертве (или думает) наёмный убийца, разряжая в неё пистолет, не видя при этом перед собой ни Лица, ни персоны, ни даже просто живого существа, а добиваясь лишь конкретного материального результата и гонорара за этот результат.

«Против тебя лично я ничего не имею!» — думает насильник, которому сексуально-садистический фантазм заслоняет всякое сочувствие к жертве, выключает саму способность личностно пережить судьбу того, над кем он совершает насилие.

«Я ничего не имею против него лично!» — успокаивает себя лжесвидетель, сознательно клевещущий на невинного, не травмированный ни его судьбой, ни страшным преступлением против человечности в самом себе.

«Ничего личного!» — думает алчный заимодавец, обирающий ближнего; наркодилер, продающий наркотики детям; хищный домовладелец, выгоняющий на улицу беззащитных людей; торговец оружием, сеющий смерть во имя барыша; циничный репортёр, охотящийся за скандальной хроникой^{^[32]}, и т. д.

— Ничего личного... только бизнес!

Это и есть банализация зла... она всегда опирается на безличность, всегда прокладывает себе дорогу через обыденность, через фиктивную идею ненаправленности ни на кого конкретно. Под лозунгом nothing personal («ничего личного») может совершаться убийство одного человека и геноцид целого народа, могут развязываться войны, могут планироваться и проводиться ковровые бомбардировки городов или применяться средства массового поражения. Самые страшные преступления против человечности, потрясшие ХХ век, стали возможны именно потому, что были в основе своей безличны, носили абстрактно-классовый или абстрактно-этнический характер. Их направляла не страстная стихия субъекта против конкретного лица, а объективное рассуждение против безличных враждебных классов или безличных враждебных этносов, которые «надо было» ликвидировать по тем или иным вполне безличным мотивам. Зло было предельно обезличено, низведено от кошмара исключительности и нравственной неприемлемости до вполне тривиального вненравственного инструмента социального «упорядочения» или национального «регулирования». Банализация совершалась через простое вынесение зла за скобки нравственности. Ничего субъективного и духовного — чисто объективная материальная целесообразность!

Лицо не бывает материально-объектным и коллективным, Лицо всегда духовно-субъектно и всегда единично. Коллективное лицо — это толпа, то есть безличие. Лицо как материальный объект — тоже безличие. Нет и не может быть ничего личного во взгляде и отношении к окружающему у того, кто эффективность материального дела или благополучие коллектива поставил выше священства Лица и неприкосновенности личности. Такое материальное дело есть дело злое, такое коллективное благополучие всегда основывается на зле. Дело организованного добра, справедливости и счастья для всех оборачивается злом, несправедливостью и несчастьем для каждого. Это многократно засвидетельствовано в ситуациях революционных насилий во благо. Без-личное легко банализируется в рутине повседневной повторяемости, но оно не может быть нейтрально, ибо самой без-личностью направлено против Лица, отрицает его. Имперсональное агрессивно в отношении персоны, враждебно личности, даже если открещивается от этого, высокопарно именуя себя

^{^[1]} На наше счастье, в «мире» есть не только мирское, не только то, что пошло от греха, но и надмирное, то есть то, что не от греха, не от времени-к-смерти, а от вечной и чистой первозданности Творения, и надо понимать, что это надмирное — чистое и вечное — не покинуло окончательно падший мир лишь по Неизреченной Любви и неустанному Промыслу Бога о твари.

^{^[2]} Бёме Я. Истинная психология, или Сорок вопросов о душе. СПб., 1999. С. 20, § 12.

^{^[3]} Тиллих П. Систематическая теология. C. 249.

^{^[4]} Лосский В. Н. Догматическое богословие. М., 1991. C. 237.

^{^[5]} Бубер М. Два образа веры. C. 194.

^{^[6]} Лосский В. Н. Догматическое богословие. C. 237.

^{^[7]} Булгаков С. Утешитель. М., 2003. C. 356.

^{^[8]} Там же. C. 361.

^{^[9]} Архимандрит Киприан (К. Э. Керн). Антропология св. Григория Паламы // Книга ангелов. C. 627.

^{^[10]} Плотин. Эннеады // Антология мировой философии. C. 893.

^{^[11]} Один из великих примеров такой борьбы — гениальное творчество Антони Гауди. Гауди дерзнул воплотить историческую мечту архитектуры, готический собор без «костылей» (то есть без контрфорсов и аркбутанов — сложнейшей системы внешнего погашения тяжести и распора, без которой не обошёлся ни один из архитекторов готики, без которой не устоял бы ни один из готических соборов). Великому каталонцу был явлен в воображении само-стоятельный собор, сооружение волшебное, воздушное, если не летящее, то, по крайней мере, стоящее само по себе, без дополнительных внешних подпорок, смиряющее своей конструкцией страшную косную тяжесть камня. И он посвятил всю свою жизнь борьбе за восуществление этого духовно-эротического образа, борьбе за воплощение явившегося ему в воображении совершенства, против бездуховной косности камня, против танатической тяжести падшей и бесконечно падающей материи мира.

^{^[12]} Мацейна А. Драма Иова. СПб., 2000. Ч. 1, гл. 4 «Ответ трансценденции». URL: www.krotov.org

^{^[13]} Франк С. Смысл жизни. М., 1994. C. 543.

^{^[14]} Бердяев Н. А. Смысл творчества. С. 146.

^{^[15]} Мацейна А. Драма Иова. Ч. 1, гл. 3 «Экзистенция». URL: www.krotov.org.

^{^[16]} Колоссальным духовным сдвигом в этом смысле можно считать открытое письмо папы Иоанна Павла II к художникам и всей артистической интеллигенции, провозглашающее их прямую нужность церкви.

^{^[17]} Тиллих П. Избранное. М., 1995. C. 393.

^{^[18]} Булгаков С. Утешитель. C. 357.

^{^[19]} Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека. C. 198.

^{^[20]} Ницше Ф. Злая мудрость. С. 748.

^{^[21]} «...в здесь и сейчас истинного мгновения (кайроса), где вновь и вновь нам указывается Божия Воля, понять и сделать правильное» (Wо/rterbuch des Christentums. Mu/nchen, 2001. С. 652).

^{^[22]} Тиллих П. Избранное. C. 217.

^{^[23]} Там же. C. 217.

^{^[24]} О. Вениамин (Новик). Православие. Христианство. Демократия. СПб., 1999. C. 165.

^{^[25]} Есть люди, наивно радующиеся тому, что ложь прямо не числится среди семи смертных грехов, не отдающие себе отчёт в том, что грех лжесвидетельства, поименованный среди грехов смертных, не означает только оговор (хотя оговор — это несомненно худшая из форм лжи), но подразумевает любую ложь, ибо всякая ложь есть неизбежно лжесвидетельство против правды и тем самым поругание её.

^{^[26]} Булгаков С. Утешитель. C. 391.

^{^[27]} Сиоран. Искушение существованием. C. 90.

^{^[28]} Бердяев Н. А. Новое средневековье. М., 2002. C. 249.

^{^[29]} Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. М., 1994. C. 210.

^{^[30]} Это состояние, столь психологически точно схваченное поэтом, нельзя, впрочем, путать с духовным состоянием самого Лермонтова, который, даже если и переживал подобные срывы, тем не менее был и остался до конца своей краткой жизни активным духовным творцом. Лермонтов имел и актуализировал в себе то, что можно любить не на время, чему можно быть беззаветно преданным, что «стоит труда».

^{^[31]} Вяч. Иванов. Родное и вселенское. C. 294–295.

^{^[32]} Мы почти не отдаём себе отчет, что и за привычным понятием репортерской хроники, этой низменной традиции однодневок, лежит тяжёлая хроника падшего мира — хроническая гемофилия времени.

Сделано в

PR-агентство
ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВ