из цикла «Самодиалоги»
Потерянность
я — мне:
Ветер в лицо и лицом заплакана
тайной Италии синева!
Жизнь в обе стороны одинакова, —
что: «se ne andato», что: «se ne va»...
То ли ушёл, то ли всё ухожу ещё...
то ли вообще никуда не иду, —
время прищурилось испытующе,
ад отразился в глубоком пруду.
мне — я:
И даже закрыв глаза,
и даже сморозив сроки —
всё тех же сует образа,
всё так же темны и глубоки
твоих ожиданий пруды
и серые шурфы сомнений...
безумье людских выражений
осмыслить — напрасны труды.
о чужбине и Родине
мне — я:
Что я оставил там,
скажи мне... о, скажи?
и чем так сладко памяти мученье?
По чём мне горевать?
Да и зачем я
о каменной разлуки рубежи
ищу разбить небьющуюся душу?
Не для того ли, чтоб со всех сторон
в свидетели призвать моря и сушу
на этот тихий поминальный звон?
я — мне:
Солнцу никак не пробиться
в мир оскудевшего марта.
Ищет забвения птица.
Жизнь изучая, как карту,
вижу одну лишь чужбину,
а на родимом погосте —
памяти чахлую спину,
времени белые кости.
Германия
мне — я:
Всё — переклик,
блаженство,
птахи,
синь,
остолбенение гармонии минутной...
Какой апрель!
Германии уютно
за пазухой весенних благостынь!
я — мне:
Не только главного не скажешь,
но даже близко не подступишь!
Напрасно губишь сон на страже,
напрасно выраженье супишь!
Вот шмель, серьёзный и пушистый,
а вот цветы его заботы.
Всё ясно, как на небе чистом:
квадратны вдумчивые готы,
ясна Германия в деталях,
а в целом — мистика и ужас,
и ничего не ясно в далях,
хоть лопни, прорицаньем тужась.
Так что побереги вопросы,
не шарь к Творению ключи!
Пусть ветер расплетает косы
цепного зверя Барбароссы.
Весна молчит и ты молчи.
О сочинительстве
я — мне:
Избыток речи — накопленье ненужное! Ты всё сказал. Была любовь, весна... вокзал, и смерть висела долгим тленьем
над тёмною поэзией твоей. Ты у стены, не у дверей!
Пойми, остынь, прими, как данность, и сочинительства пространность
оставь.
Не засоряй пруда! Прозрачна памяти вода.
мне — я:
Но как, о Боже, ...как принять? Ведь это — смертную кровать признать своим законным ложем! И все стенания, все дрожи, —
в матрас —
от старческой мочи
клеёнкой памяти оклеив?
Закрыть и потерять ключи?
Смеясь, ощупать уши, шею, бока, рога, подклад белья... — всё есть. И всё теперь на свалку?
За что же милости такой одноконечною звездой отмечен я?
Судьбу-гадалку не устаю я теребить.....
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Новый путь
я — мне:
И вижу речку, а не слышу!
Волшебство тишины храня,
она струит под вечной крышей
себя и... может быть... меня?
мне — я:
Каким наивным упованьем
готов себя ты обмануть!
С каким тоскливым ожиданьем
так слепо веришь в новый путь!
Унынье и покаяние
мне — я:
Так! Задремать и в дреме раствориться! Пусть птица не нарушит тишины! Жизнь пятится и отступает в сны.
Ей не дано уже возобновиться.
;
я — мне:
И новой правдой наши лица вдруг тронет молодой закат.
Была пора нам в жизнь влюбиться, но умышлял на брата брат.
Нам было время вдохновений, но суетой распались мы,
зарезав свет, замаяв тени уютом избранной тюрьмы.
Смотри... прощается светило, так и не сделавшись твоим!
А что манило и сгубило: где — грязный след, где — горький дым.
Но от истошной безнадёги глаза живые подними!
Там, — в небесах, — твои дороги! Душой разоблачившись в Боге, ещё не поздно жить, пойми!
|