|
||
|
|
|
|
|
|||
…июля 1998 «Как будто влетает большая птица... Да, Татьяна… ваше письмо производит именно такое впечатление. Кажется, птице тесно и неуютно, и когда она пробует расправить крылья, в комнате действительно делается тесно. И думаешь – зачем, зачем она прилетела? Но потом оказывается, что это хорошо, что она прилетела, даже если и поцарапает, даже если и ударит от испуга крылом. В воображении моём я вижу чайку. Знаете, есть большие чайки, размерами подобные орлам. Люблю я чаек глядеть! Они в Вероне зимуют, улетая с Адриатики на нашу тихую речку. В стихах моих чайки часто пролетают. Что за волшебные птицы! Когда-то в прошлой жизни, тоскуя ( обычное для меня состояние) в холле гостинницы «Ялта», куда забросила меня чудесная выдумка судьбы, я так сложил: Чайка, чайка… не кружись, опустись на нашу стену! Перепутан верх и низ, кипарисовая пена
так темна, так крут подъем, заблужденья так безбрежны, что желанье неизбежно хоть побыть с тобой вдвоем.
Что значат Ваши нетерпеливые слова: «Но будьте осторожны в своих оценках моих чувств. В конце концов, — это мои чувства». Я поймал, кажется, даже нотку раздражения. Вы так сильно не хотите, чтоб я Вас идеализировал? Вы хотите оставить за собой право на женственность? Вы опасаетесь, что я воображу Вас слишком бестелесной? Если этого боитесь Вы, то не бойтесь! Вы не растаете для меня в облаке чистой идеальности. Из Вас с таким напором «вырывается женское», что ………….. Нет, не надо извиняться за вырвавшееся женское. Ну, хотя бы потому, что вырываясь и врываясь, оно встречает на своем пути не только человеческое, но также и мужское. Я ведь от мужчины бы таких писем не принял. Тут всё дело именно в том, что Вы — женщина! Во всяком случае, меня, например, совсем, (ну, почти совсем…) не смущает Ваше, Татьяна, замечание, что стихи мои без моего голоса и музыкальности были бы суше, мертвее, хотя как поэта оно меня весьма б удручать должно было. Что ж это за стихи, ежели их читают обволокнувшись в эротику голоса? Хорошенькое ж дело в таком случае, (должен был бы я возмутиться!). Но не возмущаюсь, ибо знаю, что о поэзии ли моей, о голосе ли, или весьма сомнительных в смысле «sublime» рисунках, — речь ведь прежде всего о чувстве Вашем ко мне. Если правда, любите, — так уж принимаете целиком и безраздельно. И тут было б делом глупейшим начать Вам вычитывать за неуместные параллели и несерьезность дедукций. Говорят: «любое время года надо благодарно принимать». А уж весну любви священную!… Судя по нервному биению крыльев, Вы, Татьяна, теперь совершаетесь как женщина и сами с удивлением наблюдаете это. Может быть, даже с испугом. Ведь женщина совершается тогда, когда полюбила. Не ранее! Ни в связях, ни в замужестве, ни даже в родах. В любви одной.
А стихи мои, возможно, Вам откроются позже. Не кипите, не кипите!! Я не то хочу сказать, что они для Вас ныне закрыты. Раз Вы их читаете и любите, значит есть в них что-то сокровенное, что вашему сердцу говорит. Но есть там и такое, чего Вы пока понимать не должны. Может и я даже не должен, хотя и проговариваю эти слова и записываю их столбцами. Вы молоды, Татьяна, молоды! Не знаю, сколько Вам лет, но знаю, что «улыбкой бессмертия» смерть не обнадежит. Значит она еще не давила Вас подлинной кошмарной близостью. И пусть так будет подольше.
«Талант двойного зренья» — это штука страшная. Он коверкает земную жизнь человека. «Талант» этот дается для пророчества. Он дается, чтобы не спать, чтобы вечно бодрствовать над сознанием тщеты жизни, чтобы искать ответ на вопрос «зачем?», «для чего всё?», чтобы, может быть, найти этот ответ. Всякому дается по силам его. Но не все равны силами. Вам есть, Татьяна, чем поделиться со мной. Вы мне дарованы чьей-то щедрой рукой. Ваши чувства, Ваши переживания, Ваша жизнь, — это очень много, так что не озадачивайте себя несуществующими проблемами! «Чем услужить, чем порадовать, чем поделиться», — всем!
Теперь о грехе гордыни. Это воистину грех смертный. В сегодняшнем мире, (а может быть, и не только в сегодняшнем!!), гордыня есть самая ядовитая из дьявольских прелестей. (Я употребляю слово прелесть не в привычном слуху повседневном значении, а в значении религиозном, означающем прельщение, соблазн). Каждому хочется быть любимым, — говорите Вы. И это истинно греховное, ибо здесь-то и пролезает, как раз, эгоцентрическое направление сознания, себялюбие, поразившее грешного человека и исказившее мир гримасой ненасытного «ЭГО». Любить, — вот единственно возвышающее стремление. Желать быть любимым, (о, как это обо мне!))… не любя,то есть пожирать любовь, питаться человечиной в самом изощренном, самом изуверском виде, — это дьявольский происк. Он-то и приводит к тому, что люди пожирают друг друга. Они не желают любить, нет! Они желают быть любимы. И, пожалуй, не прочь вознаградить за это снисходительным участием… даже расположением, даже заботой. Они ищут подешевле купить драгоценность. А те редкие, что из глубины произносят священное: «Люблю тебя!», — те без раздумия отдают драгоценность. Но те, что отдают, — безмерно богатеют, а те, что покупают по дешевке, делаются дешевле собственной выгоды. Безбожно и бесчеловечно гордое желание взять душу из самолюбия,низменно удовольствие доказать себе свои людоедские способности. Сожрать, облизнуться и еще требовать от жертвы благодарных глаз. Взять всё, не дав ничего равноценного взамен, украсть, а пуще получить как добровольно отданное. Остаться непотраченным душевно и духовно, проглотив и жизнь и душу любящую. Грех этот карается страшно. Он карается сердечным окаменением, иссыханием живого человеческого существа под коростой «каменного гостя». Гордецы холодны и бесчеловечны. Они ужасны в бесчувствии, в человеческом бессилии своем! Таков бывал и я в ослеплении моей гордыни. О, ужас… я мог быть таким! И ту женщину, несчастный супруг которой на меня «руку поднимал», желал я обольстить без любви, без чувства. Желал проглотить одним только обаянием моим в угоду самолюбию. Да еще и не просто проглотить, не примитивно в постель уложить, а заставить на четвереньках приползти к ногам моим, разлиться по полу слезами и мольбами, поломать всю судьбу свою из одного только упования на мою склонность. В этом поистине инфернальном намереньи меня нисколько не оправдывает то обстоятельство, что ей и правда надо было переменить участь, порвать с удушливым своим окружением, пойти на свет возвышенного, (не возвышенного меня, но возвышенного мира, мира духовного). Если Вы, Татьяна, так съели кого-то беззащитного и любящего, значит общий у нас с Вами грех, и каять нам его по гроб жизни нашей. Подумайте, как это страшно! Иные, не задумываясь, платят за любовь жизнью, а ящерица-Кармен самовлюблённо лелеет в себе Блоковское:«Ценою жизни ты мне заплатишь за любовь». Вы говорите, у Вас это с детства было. Ах, милая моя… ведь и у меня с детства! Вот и говори после этого о невинности детей, об их безгрешии ангельском. Настоящие дьяволята. Не может от грешной плоти произойти плоть безгрешная. В самый час зачатия земного получает она низменное наследие отцовых грехов. Мы все виновны, все грешны, и потому спасение наше только в Боге. В Боге мы — всё, без Бога — ничто! Особенно важно понимать, что мы грешны в помышлениях наших. Они, — помышления, — есть жуткая изнанка нашей греховности. Перед Богом грешны не одни дела, но и помышления. Вот почему внешняя, так сказать, материальная «пристойность» нашей жизни ничего не стоит, если помысли наши темны. Макбет перед лицом своего преступления, еще им не реализованного, но уже замысленного, стенал:
«О звезды, с неба не струите света в мир чёрный тёмных замыслов Макбета!»
И правда, человек должен быть себе самому страшен перед пропастью себялюбивой тьмы, толкающей его на преступления, на пожирание душ, которым не отдал он сердечного избрания. Для безбожника тут нет проблемы, потому и жизнь безбожная напоминает джунгли, а люди в этих джунглях — суть хищники или добыча. Среди грехов и пороков наших гордыня есть самый страшный род саблезубости. Бойтесь ее Татьяна… бойтесь и борите в себе. Помните, как напоминаю себе и я всякий день: лишь то в нас человеческое, что — Божие, а Божие всё от любви и милосердия, от сострадания и надежды, от Духа Святого, несущего нам дары благодатные. Совесть наша есть голос Божий внутри нас, и потому она всегда ведает наши греховные поползновения уже в зародыше, уже в побуждении темном болит и судит нас, карает самой болью, самим непокоем, неладом внутренним с самими собой. Не подумайте, что я Вас поучаю! Нет… всего лишь делюсь опытом грехов собственных, понимания собственного и раскаяния, хотя и знаю, что до сих пор не сломил в себе грехи, знаю, что темен нутром. О… я один лишь знаю, — насколько! Вот почему никогда не слишком часто или слишком много думать о Боге, взывать к Нему о прощении, о просветлении. Сколько ни молись, — всё мало! Сколько ни кайся, — всё недостаточно! Оттого и смерть стоит стражницей у стихов моих. Художество, (не искусство! искусство — порочный термин!) есть духовное созерцание совершенства и мука о своих грехах, ужас о своих несовершенствах. Бердяев писал с присущей ему духовной проницательностью: «Искусство связано больше с грехом чем с благодатью». Он пользовался термином искусство, который я теперь переосмысливаю и вижу необходимость заменить его термином — художество, ибо искусство происходит от искусности, от ремесла, от труда, художество же есть дар Божией благодати и не имеет трудовой природы. Это не материальное, это духовное. Не заработанное трудом, а дарованное от Бога. Художество — это дар зреть красоту. Но в мире падшем художество есть мука человека о своём уродстве, а ещё прославление совершенства Божия Творения, на фоне которого наша падшесть, наши грехи, наша виновность и обреченность смерти ещё страшней, ещё больней.
Да – «там холодно и страшно». Вы, Татьяна, так же остро чувствуете это как и я. Это чувствуют все, хотя большинство трусливо гонит от себя эти чувства, давит совесть, пробавляется такими пошлостями психо-физиологии, как фрейдизм, бестиализм… Но Вам того и знать не надобно. Вам, думаю, суждена теперь дорога прямее и труднее. Ведь всякая подлинная дорога есть дорога вверх. Всё остальное — топтание на месте. Дорога же вверх есть дорога внутрь себя, в глубины совести, в самопознание духовное. (смотрите «ПОЖИЗНЕННЫЙ ДНЕВНИК» с. 171). Да, в смерти холодно и страшно. Смерть дыханием своим дает нам переживание последнего, безвыходного одиночества. Она грозит нам самой страшной бедой, — остаться навечно без Бога. Но любовь побеждает смерть. Из смерти извлечен будет человек силой Любви Божией и силой любви человеческой. Потому я склоняюсь в трепетании сердечном перед Вашими словами: «Только не говорите как там холодно и страшно. Я люблю Вас!» Нет на свете ничего более драгоценного чем «Я люблю Вас»… «я люблю тебя»…«я люблю»…Любовь исполняет человечность! Она не отменяет смерть, а именно побеждает её...побеждает надеждой на вечность.
«Мне странен вальса лёгкий звон и душный облак над тобою! Ты для меня — весенний сон, сквозящий пылью снеговою…»
Я так благодарен Вам за то, что Вы мне верите. Ведь это вера ни за что, это вера любви. Сколь много даровано мне, не по заслугам даровано! За что же?
И вот сразу же неблагодарность. Ну конечно лень… конечно же, Татьяна, лень мне повествовать теперь мою жизнь нехитрую. Не о том, не о том ныне мысли мои. Но Вам повезло, — я имею уже написанную автобиографию. Могу, если захотите, слать вам ее частичками по несколько страниц. История возникновения этой повестушки такая. Когда впервые я увидел на столе перед собой овировскую анкету для подачи на зарубежную визу, а было это в году 1988, в Киеве, меня охватила такая ярость, что я долго искал утраченную речь. А придя в себя, вдруг, сообразил, что передо мной уже готовый план памфлета. Надо было только не полениться достаточно развернуто и в меру литературно ответить на предложенные мне от щедрот КГБ вопросики. И я это сделал. Сделал со всей злобностью и литературной язвительностью, на какую был тогда способен. Я ответил на всё, — даже на подзаголовки… даже на рамку с написью «место для фотокарточки». Повесть так и называется — «АНКЕТА». Думаю, ныне она уже устарела литературно, но некоторых смешных подробностей не утратила. А если Вам интересна моя жизнь, мое происхождение, то вот и сможете познакомится. Имена там кодированные, но догадаться будет нетрудно. Себя я обозначил вполне загадочно Анис Кевид-Бодун, а вот отчество сохранил подлинное. Смешное оно очень, это отчество..........
Ну что Вам еще сказать, Татьяна. Я благодарю Вас глубоко и от всего сердца. Благодарю за сам факт Вашего существования, благодарю аристократическую струйку Вашего происхождения, делающую возможной это наше идеальное общение. И обнимаю Ваш образ так крепко, чтобы кроме идеальности осталось в объятии этом что-то и для неудержимо рвущегося женского.
P. S. Просьбу Вашу исполню и буду соблюдать расписание с учетом того, что факс «немой».
ДА, Я ТОЖЕ ГЛУПЫЙ И ТОЖЕ ВЕРЮ В ВЕЧНУЮ ВЕСНУ! Ваш Б.»
____________________________
Он был смущён патетичностью собственной проповеди, в то время как женщина его жизни была восхищена рассказом Татьяны о Гранбуль.Его же рассказ этот, скорей, удивил. В ответном письме он ничего не сказал о своем удивлении, но не забыл как, прочитав - «урождённая княгиня Г-а», начал перебирать в уме известные ему княжеские фамилии старой России. Аббревиатура «Г-ой», «Г-а» наталкивала на три возможности: Горчакова, Голицына, Гагарина. Только на это его эрудиции и хватило. Как еврею и потомку евреев, носителю библейского родства по колену Левия, было ему всё это, в общем, безразлично. Левита четырехтысячелетней выдержки не смутишь происхождением от русских князей. Перед библейской древностью почти что весь свет – нувориш.
А все-таки хорошо, что была аристократическая прививка! Кому теперь втемяшишь воздухоплавательную прелесть слова «облак»?! После нобелевских лауреатов в ватниках русский поэтический язык стал напоминать крашеный забор с колючей проволокой и сомнительным многообразием всего того, что на нём начертано неусыхающей десницей дворовой российской премудрости. А тут, вдруг, пробивалась какая-никакая струйка голубой крови. Может она еще и красоту чувствует (?!). Хотя, конечно, ожидать этого…… Во внутреннем диалоге с самим собой он понимал, что все его, «вдруг...», «может быть...», «хотя, конечно...» — не более чем снобическая риторика. Женщина, цитировавшая его стихи, имевшая «нахальство» понимать sublimity его эротической графики, — эта женщина, конечно же, чувствовала красоту. Может быть, даже любила… может быть, даже и его полюбила именно за эту внутреннюю красоту побуждений, с которой он ничего не мог поделать, как ни боролся … которая превратила его жизнь в схиму. Опять — «может быть»…. Да-а-а, труднее всего верить. А подруга его доверяла каждому слову этих писем, плакала над чувствами влюбленной, потрясенно молчала над жутким и спасительным мезальянсом каваллериста и недостреленной княгини, которая, казалось, и выжила только для того, чтобы подарить ее любимому летнему тигру эту фантастическую, эту неправдоподобную внучку...... ...... эту «Татьяну–я–вам–пишу». |
|||
| назад | далее | ||
