|
||
|
|
|
|
|
|||
Итак, немножко из Льва Шестова:
ОТКРОВЕНИЯ СМЕРТИ
«Кто знает, — может, жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь», — говорит Эврипид. Платон в одном из своих диалогов заставляет самого Сократа, мудрейшего из людей и как раз того, что создал теорию о понятиях и первый увидел в отчетливости и ясности наших суждений основной признак их истинности, повторить эти слова. Вообще у Платона Сократ почти всегда, когда заходит речь о смерти, говорит то же или почти то же, что Эврипид: никто не знает, не есть ли жизнь — смерть и не есть ли смерть — жизнь. Мудрейшие из людей еще с древнейших времен живут в таком загадочном безумии незнания. Только посредственные люди твердо знают, что такое жизнь, что такое смерть… Как случилось, как могло случиться, что мудрейшие теряются там, где обыкновенные люди не находят никаких трудностей? И почему трудности — выпадают на долю наиболее одаренных людей? Что может быть ужаснее, чем не знать, жив ли ты или мертв! «Справедливость» требовала бы, чтоб такое знание или незнание было бы уделом равно всех людей. Да что справедливость! Сама логика того требует; бессмысленно и нелепо, чтобы одним людям было дано, а другим не было дано отличать жизнь от смерти. Ибо отличающие и не отличающие — уже совершенно различные существа, которых мы не вправе объединять в одном понятии — «человек». Кто твердо знает, что такое жизнь, что такое смерть, — тот человек. Кто этого не знает, кто хоть изредка, на мгновение теряет из виду грань, отделяющую жизнь от смерти, тот уже перестал быть человеком и превратился… во что он превратился? Где тот Эдип, которому суждено разгадать эту загадку из загадок, проникнуть в эту великую тайну? Нужно, однако, прибавить: «по природе» все люди умеют отличать жизнь от смерти, и отличают легко, безошибочно. Неуменье приходит — к тем, кто на это обречен, — лишь с течением времени и, если не все обманывает, всегда вдруг, внезапно, неизвестно откуда. А потом вот еще: это «неуменье» отнюдь не вседа присуще и тем, кому оно дано. Оно является только иногда, на время и так же внезапно и неожиданно исчезает, как и появляется. И Эврипид, и Сократ, и все те, на которых было возложено священное бремя последнего незнания, обычно, подобно всем другим людям, твердо знали, что такое жизнь и что такое смерть. Но в исключительные минуты они чувствовали, что их обычное знание, то знание, которое роднило и сближало их с остальными, столь похожими на них существами, и таким образом связывало их со всем миром, покидает их. То, что все знают, что все признают, что и они сами не так давно знали и что во всеобщем признании находило себе подтверждение и последнее оправдание, — это они не могут назвать своим знанием. У них есть другое знание, не признанное, не оправданное, не могущее быть оправданным. И точно, разве можно надеяться добыть когда-нибудь общее признание для утверждения Эврипида? Разве не ясно всякому, что жизнь есть жизнь, а смерть — есть смерть и что смешивать жизнь со смертью и смерть с жизнью может либо безумие, либо злая воля, поставившая себе задачей во что бы то ни стало опрокинуть все очевидности и внести смятение и смуту в умы? Как же посмел Эврипид произнести, а Платон повторить пред лицом всего мира эти вызывающие слова? И почему история, истребляющая все бесполезное и бессмысленное, сохранила нам их? Скажут, простая случайность: иной раз рыбья кость и ничтожная раковина сохраняются тысячелетиями. Сущность в том, что хоть упомянутые слова и сохранились, но они не сыграли никакой роли в истории духовного развития человечества. История превратила их в окаменелости, свидетельствующие о прошлом, но мертвые для будущего, — и этим навсегда и бесповоротно осудила их. Такое заключение как бы само собой напрашивается. И в самом деле: не разрушать же из-за одного или нескольких изречений поэтов и философов общие законы человеческого развития и даже основные принципы нашего мышления!.. Может быть, представят и другое «возражение». Может быть, напомнят, что в одной мудрой книге сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не рождаться. Но я отвечу, что в той же книге рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтоб разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами. Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз, — ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего? И вот я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, т. е. одновременно есть и его тут же нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является. Прежние природные «как у всех» глаза свидетельствуют об этом «новом» прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом. А так как остальные органы восприятия и даже сам разум наш согласован с обычным зрением и весь, личный и коллективный, «опыт» человека тоже согласован с обычным зрением, то новые видения кажутся незаконными, нелепыми, фантастическими, просто призраками или галлюцинациями расстроенного воображения. Кажется, что еще немного и уже наступит безумие, не то поэтическое, вдохновенное безумие, о котором трактуют даже в учебниках по эстетике и философии и которое под именем эроса, мании или экстаза уже описано и оправдано кем нужно и где нужно, а то безумие, за которое сажают в желтый дом. И тогда начинается борьба между двумя зрениями — естественным и неестественным, — борьба, исход которой так же, кажется, проблематичен и таинствен, как и ее начало…»
_______________________
Интуиция хищника подсказывала ему, что он перегибает. Не так… не так баб привораживают! Что ей, в сущности, до ангела смерти, до второго зренья? Что ей — Гекуба, что она — Гекубе… Нет.... никудышний это был хищник! Человеческое, даже не вспотев, брало верх над звериным, толкало в серьезный разговор. Оно в нём всегда брало верх. ...............наводил страх на женщин.......(вновь эта древняя мысль).......................... Ему опять, – в который уж раз, - было совестно просто по-мужски пользоваться этой ослепшей от страсти барышней? Он чувствовал, что она влюблена до слепоты, но вместо того, чтобы распалять ее, как будто остужал, чуть заметно отступал назад и вверх, не веря, что она станет за ним карабкаться. Не веря, и всею душой надеясь на это. А потом… к чему спешить? Не вдоволь ли ему его счастливой жизни с лучезарной подругой? Не есть ли уже в ней, — в этой жизни, — всё, о чем может мечтать человек, мужчина… даже зверь. Нет, всё-таки… зверь мог бы и пожаловаться. В сильной и теплой чувственности его ненормальной жены было чуть слишком благородно-человеческого. Ей чуть-чуть недоставало соблазнительной животости. С ней нельзя было даже мысленно изваляться в грязи. А ведь зверь живет в грязи. Вот только был ли он сам достаточно зверем? Всю свою жизнь он отступал перед перспективой грязных наслаждений... отступал, храня в себе высоту и ненавидя себя за стерильность. Он хотел... хотел быть зверем. Он знал, что по гороскопу он — зверь. Хотел… знал… но мог ли? Возможно ему и теперь казалось, что перед ним разверзается «Онегин», только потому, что сам он был…всегда, т.е. с самого начала, сразу был уже остывшим Онегиным? И вот — Татьяна. И ты опять, как и полагается Онегину, начинаешь с «признаний так же без искусства», употребляя на это всё искусство своего преувеличенного многословия? Не для того ли ты и «HOMO EROTIKUS» сотворил, чтобы только выпятить на всеобщий срам свою полную звериную несостоятельность, чтобы выкрикнуть на весь мир: «Смотрите, вот каким я хочу быть! Хочу и не могу…» .....хищная интуиция...................................................................... ..........................зверь живет в грязи............................................. ..................................................баб привораживают................... .....................................................................грязные наслаждения
Ничтожество! Ты никогда не станешь настоящим мужчиной! Уже никогда!
__________________________
…июля 1998
«Здравствуйте, мой долгожданный!
Мне иногда кажется, что случилось невероятное. И нет сил удержать правду внутри себя. Так бы выплеснула на весь этот серый муравейник. Но…
...«молчи, скрывайся и таи»...
Знаю, представляю — и смерть бывает мне близка. Только подходит каждый раз с новым выражением. То оскалом устрашит, то улыбкой бессмертия обнадежит, а то тоской по небесам обетованным. И несбывшееся молчит тут же у края окна. И осточертело хихиканье и очень умная ирония по всякому поводу. Как я Вас угадала сразу! Какое счастье, что можно говорить серьезно обо всем.
Вас так удивляет мой взгляд на жизнь женщины? Да почему? Взгляните вокруг. Что хочет мужеподобное человечество от себя и женщины? Да, жизнь учит, только поздно. Вру, конечно, не поздно. Только очень больно и обидно. Извините, женское.... вырвалось.
А Ваши слова о любви, действительно восхитительно возвышают. Только чем могу Вам услужить, чем порадовать? Мне нечем с Вами поделиться, кроме моих чувств, моих переживаний, моей жизни.
Вот хорошая мысль! расскажу Вам свою жизнь. Чтобы Вам не так скучно было мои письма читать. Во всякой жизни есть что-то интересное. Есть сложное. Есть вещи, которые требуют оценки, или просто нового взгляда. А Ваш взгляд мне дороже и нужнее всего на свете. И Вы не в шутку гениальны. Невозможно поверить, что Вы были фрейдистом. Большинство моих знакомых только и делают, что в эту щель подсматривают. А разговор о Боге у них носит отчетливо вульгарный тон. Первый раз слышу такие речи! Вы меня вдохновляете. Правда. Я не знаю, сумею ли прочесть эту книгу, но знаю, что буду пробовать. И от «программ» откажусь. Спасибо. Насчет «К» всё понятно. Вы – эстет и в рисунках и в шрифтах. Вообще хочу сказать, что книга очень хороша. Именно, как книга. На провокационные вопросы и замечания буду либо не отвечать совсем, либо с предварительным обдумыванием. Терпите. Но будьте осторожны в своих оценках моих чувств. В конце концов, — это мои чувства. Не судите себя за щедрость дарований. Всё нужно. И без Вашего голоса и музыкальности Ваши стихи стали бы суше, мертвее. А без Ваших рисунков эрос остался бы сексом (это не разнузданно, это уже sublime).
Ваш рассказ о том, кто «руку поднимал» заканчивается грехом — гордыня. Непонятно. Каждому хочется быть любимым. Тогда, я такая же гордячка, как и Вы. У меня это с детства было. Значит и грешна в этом. Я Вам верю, даже тогда, когда ничего толком разобрать не могу. И верю, что Вы, только Вы можете мне помочь, и научить. Лучше сказать, что только от Вас я приму всё…
И прошу Вас, не отчаивайтесь! Будет любовь и здесь, при жизни. Я в этом убеждена. Ведь я не одна стихи читаю. И Георгия Иванова найду и прочту. И Льва Шестова и Бердяева. Только не говорите о том как «там» холодно и страшно. Я люблю Вас!
* * *
– Взгляни, милая, какой облак величественный! Мне очень весело. Слово какое смешное! А Гранбуль я сейчас поправлю, я ведь уже и писать умею – умная девочка! — A propos, grand’maman, – не облак, а облако! — Милая, во-первых,если ты надумала учить меня русскому языку, изволь говорить по-русски. Во-вторых, чем тебе не понравился «облак»? — А мы уже вчера писали предложение «Облако белое» — очень гордо отвечаю.
— В школе учат вещам обязательным и простым. А вещам сложным надо учиться у поэтов. Вслушайся! В слове «облак» — есть образ неба, простора, летучести. Теперь послушай, что говорит тебе слово облако — слышишь круглость, законченность? А вдохновение? — нет! А теперь взгляни на этот облак!
У этой женщины была особая повадка. Никогда в жизни я более не встречала ни таких манер, ни таких оборотов речи. Так, должно быть, вели себя царицы. Во взгляде покой и достоинство. Мне повезло, но ненадолго. Моя милая Гранбуль недолго была со мной. Я была ее любимицей. Из трех внучек, она всерьез переживала только обо мне. Она говорила, что я нарциссичка. Но тогда, в детстве, это не было для меня понятно. Надо признаться, что и в юности и позже, это меня не беспокоило.
Гранбуль родилась в начале века и была урожденной княгиней Г-ой. Мне мало, что известно о ее детстве и юности. Так жизнь устроена, что когда мы понимаем, наконец, что потеряли, уже не у кого спросить о самых любимых. Знаю, что училась в Смольном институте. Знаю, что был у нее возлюбленный. Скорее всего, она была помолвлена с ним, или собиралась объявить о помолвке. Знаю, что звали его Петр Алексеевич. У Гранбуль была не то тетрадь, не то альбом, в котором были записаны стихи, пометки о днях рождения. Там же, в альбоме, она сама делала рисунки — не сказать хороши ли они были. Там был портрет молодого человека с «ненашей внешностью». Мама говорила, что это и есть Петр Алексеевич N…
Все это было до 17 года. Потом наступил 1919 год. В этом году моя бабушка, княгиня Г-а, познакомилась с моим дедушкой, Петром Крепиным, мужиком из деревни Вёсельная, что под Ростовом. К 1919 году мой дед определил себя окончательно большевиком, и с яростью вступил в борьбу за светлое коммунистическое будущее. Уже к концу 19 года стал начальником отряда «сотни» (не знаю что это, но так помню). Молодой, белозубый, с кудрявыми локонами на лбу из-под папахи, брови вразлет, усы выше носа. Лихой! Я эту фотографию в детстве с умилением рассматривала, и очень гордилась своим большевистским предком. А он в 19 году очищал города и села от буржуазной нечисти. И как-то, в холодную осеннюю непогоду, за городом Саратовом командовал расстрелом этой самой нечисти. А когда дело было закончено, подъехал на лихом коне (как на фото) оглядеть всех ли отстрелили. Совсем юная девушка была облита кровью, но глаза были открыты. В ней было три пули и все три несмертельные. И прочел мой славный боевой дедушка свою судьбу в этих глазах. — Дважды не расстреливают! — для убедительности сказал начальник лихих казаков. Приказал положить недостреленную в повозку и отвезти в госпиталь.
А глаза запомнил. Каждый день ходил к ней, еду носил, на врачей да сестер покрикивал, что плохо ухаживают. Документы изготовил. Теперь она стала просто Елизаветой Стреляной. Так, по мнению моего деда, она себя очистила от буржуазной заразы — кровью. И фамилия тому свидетель. Сам выбирал. Видать, не без пафаоса. Не знаю как сложилось бы у них, если бы не тиф. Только случилось так, что когда моя Гранбуль стала выздоравливать, эпидемия тифа поразила госпиталь. Лихой казак, подкрепленный любовью, вывез Елизавету из госпиталя к себе на квартиру, и там уже, вместе с хозяйкой квартиры, ухаживал за больной. Да так усердствовал, что сам ослабел, и заразился тифом.
Елизавета, помня добро (к этому времени она была уже почти здорова), начала его выхаживать. И выходила. Когда они стали мужем и женой?...Только в 1920 году родился у них сын, который был назван по отцу Петром. Война закончилась. Строили социализм. В разных местах страны задерживались недолго. А в 1937 году родилась у них девочка, которую назвали Лидией. Лидия была слабого здоровья, нужно было устроить оседлую жизнь. Они осели на Украине, и до начала войны проживали в Днепропетровске. Потом оба Петра, отец (дед) и сын, ушли на войну, а Гранбуль с Лидией уехала за Урал, вместе с домработницей — молодой украинкой Ганей.
Лихой казак и в свои 45 лет воевал, как молодой. Приехал один раз за всю войну к своей жене. Приехал со страшным известием. Сын Петр погиб. Он подорвался на мине. Они вдвоем это перегоревали и он уехал довоёвывать. После войны Гранбуль получила письмо от деда о том, что он ее ждет в столичном городе. Началась мирная жизнь. Не знаю, что делал мой дед, но был, видимо, человек с хорошим положением.
Гранбуленька, с дочкой и Ганей, вошли в подъезд старинного дома, в столичном городе. Не знаю, может ей это напомнило ее дореволюционную жизнь, только она потеряла сознание, и шофер, который ее привез с вокзала, начал звать на помощь. Лидочка перепугалась. Мама рассказывала мне, что тогда решила, что Гранбуль умерла. Всё обошлось. Они вошли в просторную квартиру, во втором этаже. На полу лежал затейливый паркет. Из окон были видны монастырские башни. Мама рассказывала, что первое время никак не могла привыкнуть к паркету и новой обстановке. У нее всё время было ощущение, что она в музее, и ничего трогать нельзя...
* * *
Вот, — начинаю свою историю с моей любимой Гранбуль и мамы. Если Вам не лень, то может и Вы мне понемногу о себе расскажете. А странички Шестова я прочту еще раз и тогда отпишусь.
Жду с нетерпением Ваших писем, и напоминаю вам Ваши же строчки
«НА СЛЕПУЮ ВЕРУ В ВЕЧНУЮ ВЕСНУ»
Ваша Татьяна
P. S. Пожалуйста, отправляйте Ваши письма в дневное время (с 9 до 21). Этот факс не мой. Там немцы живут. Спасибо.»
______________________________ |
|||
| назад | далее | ||
