|
||
|
|
|
|
|
|||
|
…июня 1998
«Вот случилось счастье. Вы мне пишете! Вы пишете мне и называете меня «моя милая близкая». От одного этого обращения я теряюсь и прихожу в неописуемый восторг. И правда, что я не Татьяна, но спасибо Вам «и сердцем и рукой, что Вы меня не зная, так любите».
Но, пожалуйста, не идеализируйте меня. Мне от этого только тяжелее. Вы пишете, что грешное существо — человек. Но существо дела в том, что я только сейчас всерьез обратила внимание на свою грешность. А в Вас я вообще ничего грешного не вижу. Мне невыносимо слышать, что Вам больно. Так не должно быть. Вас должна ласкать и жизнь и люди, (даже если ухо чуть-чуть торчит). Г. Иванов – Ваш любимый поэт, а я ничего о нем не знаю. Надо сказать, я не совсем всё понимаю в Вашем письме. Всё это так необычно и полно восхитительных тайн. Так замечательно легко почувствовать себя вдруг поднятой над миром! Спасибо Вам. Вы человек верующий, и очень возвышенный. Я же — человек неверующий и довольно приземленный. Жизнь меня убедила в том, что женщина может обойтись общими сведениями, парой книг, знанием иностранного языка и умением обращаться с мужчинами. Вы правы, что любовь — высота, но только в тех случаях, когда она обращена на предмет возвышенный. Вы вот говорите, что любовь — это зеркало. Вам легко себя там найти — возвышенного и достойнейшего. А мне, с моими грехами... – только глаза колет. Я называю словом «грехи» всю свою жизнь. Так нелепо всё прожитое, там столько всякого…
А у любви действительно «как у пташки крылья», если Ваше сердце тронуто моей любовью… Как много можно было бы сказать Вам как мужчине. Но, — молчи женщина! О подбородке, о плечах, о руках, о движении, полном достоинства. Простите.
...«Лишь жить в самом себе умей»...
С Тютчевым я знакома благодаря аристократической моей бабушке. О ней я хочу рассказать отдельно. Не сейчас. Позже. Она была сокровищем, не «обычной жизнью».
Вы недооценили мою въедливость в Вас. Второй сборник Ваших стихов у меня тоже есть. И адреса мне знакомы (и не только те, что Вы назвали) У меня есть Ваша графика «HOMO ЕROTIKUS», (кстати, почему через «K»?) У меня есть Ваша кассета, где Вы поете и превращаете меня в сластолюбивую (не знаю как сказать) вакханку.
О, как я Вас чувствую! Как знаю Вашу вкрадчивую нежность, редкие вспышки страсти. Какая бездна открыта мне!
Моя Гранбуленька всегда предостерегала моего отца о том, что «в этой девочке бесёнок сидит». Он плохо ее понимал. Увы.
Я, надо признаться, не очень хорошо еще ознакомилась со вторым Вашим сборником. Это немного другая поэзия. У меня еще не наработан ключ к этим стихам. Так же, как в Вашем письме, в Ваших новых стихах есть темы, которые мне не поддаются. Видимо, нет подходящей программы в душе. Для Вас это не должно быть оскорбительным. Это мой дефект.
Пока мне понравился очень стих «Перекрёсток моей Германии», и эти маленькие стихи: «Разомкнутые звенья». Но я еще не всё могу оценить и увидеть. Там так много стихов.
Вы человек титанических сил и дарований! Как можно не любить Вас? Как можно сметь смеяться над Вами? Кто этот........ который Вас обозвал жирным? На что он руку поднимал…
Поэтов надо ограждать от жизни, заботиться об их покое. Что сталось бы с русской поэзией, если бы поэты занимались бизнесом? Кому нужен еще один преуспевающий бульдог? Пусть их!
Пожалуйста, объясните эти строчки, которые Вы цитируете — Г. Иванова. Я жду разговора длинного и сама себя окорачиваю. Всё хочу продлить — маленькими ложечками. Может, оттого, что боюсь голову потерять?
Ваша Татьяна»
____________________________
Всего неделя прошла, и вот он вновь ощутил себя в ласкающих водах любви, восторга и целого множества наивных глупостей, слаще и правдивей которых для него ничего не было и не могло быть, ибо отдавая себе отчет в страстной преувеличенности речей этой явно «безумной» влюбленной, он знал, что всё это правда. Правда женской любви и правда его собственной неизмеренности. Кто подлинно измерил его? Кто мог бы сказать, что хоть приблизительно догадывается обо всем том великом, что носит в себе этот летний тигр? Женщина его жизни? Да, она догадывалась. Она, быть может, и знала даже. Но она любит, а любви легко знать. Окружающий мир?… Ненавидит и боится. Значит тоже знает. Ненависть и страх есть знание наоборот. .......................................любовь наоборот. Ненависть, вероятно, даже точнее знает, чем любовь, но это знание есть смерть, знание ради причинения смерти, ради угашения. А он мечтал о жизни, о знании всеобщем и адекватном, но не убивающем, а живящем. Он, (какая тривиальность!) мечтал о знании-любви. Все мечтают о знании-любви. Почти никому оно не даруется. Люди несчастны. Обобраны. Люди бедны. «Бедные люди – пример тавтологии», — так говорит его любимый поэт.
Но теперь перед ним разверзался «Онегин». Его звало, ему обещалось богатство немеренное. И это ему! Ему, который всё уже имел, который, просыпался среди утренней полутьмы и видел, что даже спящими глазами женщина его жизни смотрит на него, слегка щурясь, как смотрят на высокую гору в солнечный день. Нет! Нет правды не земле! Нет справедливости! Нет равенства даров! Одна сплошная незаслуженность… и всё равно голод, вечный голод души, которой – сколько ни дари – всё мало, потому что она утратила Рай. Вот он и жаждал Рая. Но она... как, откуда? Где раскопала она всего его? Даже «HOMO EROTIKUS», который и появился-то во Франкфурте четырьмя экземплярами только. Даже кассету с его записями, которую он, правда, несколько раз переписывал, но дарил только самым близким знакомым. Вот так Татьяна! «Вы поёте и превращаете меня в сластолюбивую вакханку». А знаешь ли ты, девочка, какая сладость — петь? О-о-о… всего себя ощутить в гортани, остаться одной гортанью и медленно истекать из себя самого, ложась неприкасаемой наготою души на сладчайшие облака гармоний. Это и есть жить в себе самом… Ты чувствуешь мою вкрадчивую нежность?… Ты знаешь редкие вспышки моей страсти?... Господи, да что ж это за штука такая, любовь? Ей что, прямо оттуда — сверху — выдают пакет технической документации на возлюбленного? Ты хочешь длинного разговора? Тебе хочется продлить мою «вкрадчивую нежность»?
Уронив связь мыслей, он, вдруг, припомнил свою незадачливую «вокальную карьеру» – постыдное свадебное прошлое, длившееся добрых десять лет – барабаны, из которых он выколачивал прожиточный минимум; привычную тошноту с которой приходилось брать в рот все несусветные мерзости советской эстрады, все эти «миллионы алых роз», «арлекино», всех этих «лещенко-пугачево-леонтьевых», которых надо было «исполнять» вперемежку с «глесиасом» и «челентаной» во ублажение пьяной рвани за её же рваные гроши. Его спасла водка. Спасла и обобрала. Дикое какое-то «безалкогольное постановление», — и он остался без работы. (и без кавычек) Кому ж на ум пойдет заказывать музыку, когда пойло урезали. Не напьешься, не споёшь! Потом, вдруг, чудо — тихий и серьезный Дом ученых. Случайное знакомство, приглашение в состав и два года почти студийной работы. Сбывшаяся мечта об одной-единственной кассете, на которую он напел хотя бы самое интимное. Учился он по записям Фитцжералд, а попробуй-ка угнаться густым баритоном за непогрешимой интонацией этой гениальной женщины! Потом всё рухнуло в эмиграционный унитаз, но кассета осталась. Он даже смог проторить ею тропинку на «Радио Хессен». Один раз ему посчастливилось спеть с отличной немецкой подделкой под американский свинг. Один раз. (Теперь считают за «два» – первый и последний.) Ну, немцы… .....их вынужденный разум… Разумом разве полюбишь? Нет... дважды любить «одно и то же» — на это вынужденный разум санкции не даёт. Так что больше не приглашали. Вот и вся «карьера»! А ведь любили его голос. Любили когда-то, где-то… в другой жизни, где женщины умели слушать не только ушами, а всем телом. ...... «сластолюбивые вакханки»..........
_______________________________
…июня 1998, Верона
«Здравствуйте… здравствуйте, Татьяна!
Здравствуйте снова в бесприютном мировом пространстве, где покаранные наши души страстно жаждут слияния и так мало, так мучительно мало находят отзыва себе. Да, Вы — моя милая и близкая! И я хочу еще и еще повторять это, напоминая себе об удивительном и незаслуженном (заслуженном!!!), что дарит мне жизнь, в которую смогли так смело и волшебно войти Вы с Вашей любовью и преданностью моим писаниям, моим деяниям. Когда б Вы знали, как пуста и отвратительна вокруг жизненная возня! (но может быть, вы знаете?).Когда б Вы представить себе могли, как накипает ярость и отчаяние в этой серой безвоздушности! (но может быть, вы представляете?) Они ничего не хотят… ни жить, ни чувствовать, ни понимать. Они хотят только жрать!! Скажи им о судьбе, скажи им о смерти близкой, (а она нам всем близка!), поведай им о несбывшемся, которого в их поганом прозябании больше, чем песка в пустынях, — на всё посмеются или тупо икнут вечно обожранным и вечно голодным своим брюхом. Вы говорите, — жизнь убедила Вас, что женщина «может обойтись общими сведениями, парой книг, знанием иностранного языка и умением обращаться с мужчинами». Но что ж это за «жизнь», в которой можно обойтись столь малым, и что это за «мужчины», которым не требуется большего? Не-е-е-т, милая, это вот теперь жизнь учит Вас! Учит тому, насколько недостаточно всего этого постыдного минимума, учит чудесам, учит миру Божию, ибо любовь от Бога и вводит любящего в мир Божиих обетований. Со всем в жизни расстанется человек, только с любовью расстаться не сможет, не пожелает… не сумеет.(это всё бред....бред надежд, Таня....) Вы мне писали, что есть у Вас «всё, что нужно для счастливой жизни». И видите... не хватило Вам этого «всего»! Вот то-то и есть наука жизни, открывание ее глубин, откровение ее тайн, постижение ее чудес. Да, это непросто, для этого нужна смелость, смелость сначала признаться себе, а потом произнести вслух: «…вообрази, я здесь одна, Никто меня не понимает,
А потом набраться духу, зажмуриться и добавить:
«Кто ты, мой ангел ли хранитель, Но так и быть, судьбу мою
Нет... я, кажется, зарапортовался и перепутал строфы Онегинские, но всё равно, всё равно, Татьяна, — чтобы познать чудеса жизни, чтобы отворить глубины ее сокровенные, нужна смелость и сила духа. Хорошо, что у Вас ее оказалось достаточно! Достаточно, чтобы написать «письмо Татьяны». И если зеркало любви, в котором Вы теперь себя созерцаете, дает Вам муку о собственных грехах, то и это есть подлинное чудо, ибо что ж это такое, как не чудо, когда человек видит свои грехи среди непроглядной пошлости жизни, которая вся есть грех, которая готова всё принять и переварить как «нормальное», которая спокойно записывает в нормальное и приемлемое то, что ненормально и неприемлемо.
В одном Вы ошибаетесь. Вы пишете: «…любовь — высота, но только в тех случаях, когда она обращена на предмет возвышенный». Нет, Татьяна, любовь возвышенна всегда! Любовь — это такое, которое само возвышает и жизнь, и любящего, и возлюбленного! Любовь — не секс, хотя она жаждет и физического слияния, любовь — не инстинкт собственности, хотя она предполагает страстное желание обладания. Любовь — это открытие духовной тайны о любимом, возвышение его и себя до тайны этой, а иногда и раскрытие ему его собственной тайны, ибо часто люди и не подозревают о сокровище духа, дремлющем в них. Это вхождение в мир Божий, мир чувств бескорыстных и жертвенных. Любовь — это желание отдать себя, это подание жизни. Любовь — это служение. Даже тогда, когда нету в ней ни секса, ни обладания, ни просто личного живого контакта. Любовь реализует всё, соединяет разъединённое, отменяет грани и границы физического мира властью всеединств мира духовного. Любовь есть вообще не физическое, а духовное. Если то чувство, которое Вы испытываете, (или думаете, что испытываете ко мне), есть подлинно любовь, — тогда она обязательно окажет себя образом духовным. Только это и есть любовь. Всё остальное, — ошибочные толкования, неправильное употребление слова, ибо ни секс, сколь бы ни был он яростен и змеин в своей неутомимой изобретательности, ни обладание, сколь бы ни было оно полным и «абсолютным» в своей тиранической ненасытности, — ни что это не есть любовь. Человеческое невежство… человеческое убожество именует любовью всё что угодно, но слишком мало представляет себе, что такое любовь. Любовь не имеет возвышенного предмета. Любовь творит возвышенный предмет. Данте, восхищённо идеализировавший свою Беатриче, так говорил: «Глаза любимой излучают свет Настолько благородный, что пред ними Предметы все становятся иными И описать нельзя такой предмет».
Любовь и к последнему из людей, к самому низкому и ничтожному, самому посредственному или никчёмному, самому даже темному и адскому, делает его возвышенней, ибо любовь возвышает, — такова ее духовная природа. И независимо от того, сколь возвышен человек, которого полюбили, он делается еще возвышенней в свете излучаемой на него любови. Так что и я, даже если Вы и считаете меня «очень возвышенным», становлюсь возвышенней в Вашей любви ко мне. Вы делаете меня возвышенней, преображаете своим чувством. И да будет так, e cosi sia, and let it be, und moege es sein!!!
Да свершится идеализация! Да сбудется возвышение и преображение! Даже если речь идёт о моем подбородке, в котором нет ничего особенного, даже если — о моих плечах, которые как у всех, даже если — о моих руках, которыми я весьма мало удовлетворен, даже если — о моих движениях, которые ничем не выделяют меня из толпы. И не надо просить у меня прощения. В любви не за что просить прощения. Пусть просят друг у друга прощения те, кто не умеет любить!
Действительно, я недооценил Вашу, как Вы ее неудачно назвали, «въедливость» в меня. Поражен… поражен и восхищен тем, что Вы, оказывается, нашли и вторую мою книгу стихов. И уж вовсе потрясён, что Вы разыскали «HOMO EROTIKUS»!!! Въедливость — штука ужасная, но за такую «въедливость» поэт и художник только возблагодарить судьбу может. О такой «въедливости» нам, несчастным, которые не Лючано Паваротти чета, только мечтать можно. (Шучу, шучу - гениальность мою чувствую и осознаю совершенно отчетливо!), /это тоже была шутка!/. Так что благодарю за «въедливость» и верю, что Вы сможете въесться в меня еще гораздо глубже и расслышать всё то, чего пока не успели или не сумели. Для меня очень важно Ваше замечание, «немного другая поэзия». Это говорит мне, что я не просто живу лирической жизнью, но совершаю некий путь, новые станции которого не похожи на прежние. Связано же это, по всей вероятности, с религиозным моим движением, которое совершается в последние годы. Я ведь тоже был неверующим… да еще каким! Циником был, можно сказать, теоретическим, то есть на фрейдистско-«философской» базе. Смешно, что когда-то столь поверхностная вещь как фрейдизм, могла представляться мне философией. А потом произошла великая встреча моей жизни. Встреча с духовным учителем, гениальным русским христианским философом Николаем Александровичем Бердяевым. В книгах его я прочитал историю и тайную правду моей души, а с тех пор уже и не расставался с Богом и религиозной философией. Теперь и сам стал писать в этом направлении. Мне кажется, я могу сказать что-то человечески важное, что-то очень нужное моим современникам, которые страшно иссушены и обезжизнены атеизмом.
Прошу Вас, Татьяна, не употреблять такие выражения, как - «нет подходящей программы в душе». В человеческой душе нет ничего от компъютера, ничего математического. Компъютер есть порождение мира бездушного, мира падшего, в котором человек вынужден опираться на машину, а в грешной слабости своей и самого себя начинает видеть и понимать как машину. Компъютер, при всей его кажущейся универсальной коммуникативности, есть губитель человеческого общения, душитель человечности. Необходимо сопротивление, духовный иммунитет, чтобы не сделался человек рабом информатики...компъютерным мутантом. Увы! Слишком часто теперь можно встретить урода этого рода.(как каламбур не планировалось!) Вашу же душу...ну уж никак не хотелось бы мне видеть набором компьютерных программ. Понимаю, что выразились Вы фигурально, но даже и фигуральность такая мне нестерпима. Пожалуйста, откажитесь в общении со мной от компъютерной «символики»!
Вы спрашиваете, отчего «К», а не «С» в «HOMO EROTIKUS». Ответ очень прост: оттого, что буква «К» в избранном мною стиле заглавного шрифта, который называется «Арнольд Бёклин», настолько неизмеримо изящней чем «С», что если хоть один из романо-германских языков давал мне возможность избрать «К», то я не мог этого не сделать. Немецкий же язык счастливо предоставил мне такую возможность. Не скрою, — «арифметическая логика» тупого грамматического закона какое-то время боролась во мне с решением художественным. Но я заразу эту в себе выздоровил и сознательно пошел на грамматическое противоречие, написав все тексты в книге по-английски, а озаглавив ее по-немецки. Кстати, – и это весьма досадно, – не удалось избежать в текстах опечаток. Я не уследил при всех моих проверках, а итальянцам-то английский ведь не родной..... К сожалению, перфекция в этом мире — лишь степень приближения, хотя здесь скрыта и глубокая религиозная радость… радость и упование: если б этот мир мог достичь безупречной перфектности, он был бы вечен, а хуже этого ничего и помыслить нельзя, ибо мир, в котором торжествует смерть, вражда и разъединенность близких душ, можно принять лишь как мир падший и временный, как мир покарания и искупления греха. Этот мир религиозно терпим лишь как путь и надежда на Преображение в грядущем Царстве Божием. Люди, которым мир этот представляется вполне удовлетворительным, есть люди мелкие и, как Вы сами выразились, приземленные, слишком мало чуткие к мировому страданию, слишком лишенные воображения. Глубина жизни открывается в ее трагедии, а трагедия жизни касается своим обжигающим дыханием каждого из нас.
Господи,… да где ж Вы ухитрились кассету-то мою откопать??!??!! Это и совсем уму не поддается! Разве только, я сам Вам ее подарил. Хотя кому — Вам —? Нет-нет… это не провокация! У меня нет мысли выпытать Вас о Вас, верьте мне. Если честно, то я даже опасаюсь определенности. Пусть продлится очарование тумана! Представляю себе эффект слуховой! Можно сказать, что моё пение — запрещенный прием в обращении с женщиной ( впрочем, опыт показывает, что женщины одобряют только запрещенные приемы). Ах, что за жизнь перевернутая!! Юношей я верил в чистоту и высоту общения с женщиной. Слишком долго, слишком упрямо верил. За эту веру я расплатился жестокими страданиями тела, жадно требовавшего карнальных безумств, но вечно скованного робостью и опасением запятнать. Что за жизнь и что за мир, в котором чистота становится казнью лютой? Видимо, в пении изошла моя невыплеснутая чувственность… чувственность постыдная, непомерная… чувственность, которая годами казнила меня, и которую я казнил годами самозапретов. Ну, видно – казнил, казнил, да всю не выказнил. Что-то и осталось «на трубе». Зато веры в возможность высокого общения с женщиной не потерял. А ныне вот она мне помогает говорить с Вами. Только не стоит называть бездной то, что открывается Вам в Ваших чувственных интуициях обо мне. Это ли подлинно бездна?! Нет… бездна в духе, бездна в творчестве, и если действительно мыслима какая-то бездна или хотя бы глубина во мне, то она в моих стихах. А мое пение, как и мое рисование, — это лишь память о неистовствах плоти, неистовствах воображения и немножко о неистовствах позднего разнуздания, которое наступило… наступило-таки, в конце концов.
А тот, который «руку поднимал»,…что ж, его и понять можно. Он отчаянно замахивался на «коварного искусителя» своей жены. (Хотя...какой из меня искуситель, да ещё и коварный!) Счастье, что руку-то не с топором поднимал. Можно...можно понять! Чуял, гусь, что «искушение» происходит самого страшного рода: не простая и краткомгновенная постельная перипетийка, а отнятие души. Ощущал, чем рискует. Только зря беспокоился, потому что его-то, собственно, интересует наличие тела жены в постели, а не жизнь души в теле жены. Если я правильно понял ту несчастную, она и души своей ему никогда не вверяла, и телесно порывать с ним никогда не собиралась. Очень труслива была. Ну да и Бог с ними. Хотя, конечно, грех душегубства на мне остается. А самое страшное, что я в глубине души моей не расстался еще с удовлетворением от такого поедания душ. Это грех тяжкий. Называется он — гордыня. Один из тягчайших грехов, между прочим!
Что до Георгия Иванова, то винюсь, переврал я строчки его! Подзабыл, и автоматически свою поэтику применил. Вот как они:
«Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья, Но даже черви им, увы, пренебрегли».
Смысл же этих вещих строк, надеюсь, немного приоткроется Вам, Татьяна, из нескольких страничек другого гениального человека, русского религиозного мыслителя Льва Шестова. Это современник Николая Бердяева, работавший в России и позже в эмиграции. Шестов и Бердяев были друзьями, хотя и оставались во многом идейными противниками. Рядом с ними где-то в Париже жил в те годы и Георгий Иванов. Жил и скорее всего их книг не читал, потому что был типичным поэтом, то есть вел беспорядочную и отнюдь не «философскую» жизнь. А вот сказал слова пророческие. Это особенно поражает, когда прочитаешь Шестова, который на своём философском языке сказал то же самое. Постарайтесь вникнуть в эти странички, Татьяна. В них ответ на вопрос, что такое «двойное зренье» и откуда оно берется. Конечно, было б замечательно, если б Вы совладали со всей главой этой книги Льва Шестова. Но, может быть, это Вам трудно, а, возможно, и рано еще. Называется книга «На весах Иова».
Георгий Иванов, один из чистейших и высочайших поэтов России, скончался во Франции в 1958 году, когда мне было восемь лет и я совсем не думал о том, что стану поэтом и конечно же не представлял, что мне в жизни суждено духовно встретиться и соединиться навеки со столь родной и похожей душой как Иванов. Теперь он издан в России и, надеюсь, любим. Все мы, что псы голодые, любви ищем. Ищем и после смерти. Может быть, именно после смерти. Страшно ведь там и холодно, — в смерти!
Прощаюсь с Вами, моя милая и такая щедрая чувствами…
Пишите, ваш Б. (Фр. Майн)
P. S. Вы желали разговора длинного. Надеюсь, оказался он не слишком длинным? А потом ведь еще три важные странички следуют. Это тоже разговор!!! |
|||
| назад | далее | ||
