Как они меня понимают
На главную Карта сайта Написать Найти на сайте

Кастинги на сериалы, съёмки фильмов и сериалов. Пробы в кино. кастинг, ТВ, съемки, шоу-бизнеса, кандидаты, портфолио, кино, сериалы, кинопробы Актёры и актрисы. Кастинг ТВ

Проводятся кастинги на сериалы, а также кастинги в кино. Яндекс должен быть рад :) о кинопробах на кастинге

Я
Как я себя понимаю
 Как они меня понимают
Мои любимые герои
Избранные работы моего отца (фотохудожник Леонид Левит)
My Brando
Новости моей творческой жизни
Моя мать и её музыка (пианистка Мира Райз)
МОИ ТЕКСТЫ
Поэзия
"пожизненный дневник" (из книги стихов)
"строфы греховной лирики" (из книги стихов)
"лишний росток бытия" (из книги стихов)
"вердикт" (из книги стихов)
"звенья" (стихи)
Проза
"Внутри х/б" (роман)
"Чего же боле?" (роман)
"Её сон" (рассказ)
"Евангелист Антоний" (книга которой нет)
"Свободное падение" (ситуация поэта)
Человек со свойствами / роман
Публицистика
"как я устал!" (очерк)
"похороны по-..." (очерк)
"об интуиции" (4 наброска)
"убийственный город" (эссе)
мои интервью
панчер (эссе)
Жоржик (эссе о Г. Иванове)
Философия
"на Бога надейся" (софия)
"рама судьбы" (софия)
"Зло и Спасение" (софия)
ИЗОСФЕРА_PICTURES
Хомо Эротикус (эротическая графика)__________________ Homo Erotikus (erotic drawings)
Как я видел себя в возрасте..._Selfportraits at the age of...
Юношеская графика (годы бури и натиска)________________ YOUTH - (years of "Sturm und Drang")
Графика (рисунки разных лет)____________________ DRAWINGS of different years
Строфы греховной лирики (рисунки)__DRAWINGS for poetry
ФОТО/цвет__открытие Италии PHOTO/colour__DISCOVERING ITALY
ФОТО/черно-белые__экстремумы молодости PHOTO/BLACK & WHITE EXTREMES OF YOUTH
ФОТО/цвет/гений места/Киев__PHOTO/colour/genius loci/Kiew
1 ФОТО / ЭПОХА ДИДЖИТАЛ PHOTO / DIGITAL AGE
2 ФОТО / ЭПОХА ДИДЖИТАЛ PHOTO / DIGITAL AGE
АУДИОСФЕРА_SOUNDS
Jazz performances
Видео/аудио/инсталляции
ДНЕВНИК
КРУГ ИНТЕРЕСОВ


поиск
 

Страницы:  1  2  3  4  5  6  7  8  9  ...

 

3.

В 1999 году, вновь в Санкт-Петербурге, в совместном издании «Алетейи» и Фонда русской поэзии, вышла в свет третья книга стихов Левита-Броуна. В отличие от предыду­щих — это тоненькая книжечка, ни форматом, ни оформ­ле­нием не перекликающаяся с первыми двумя, которые имели одинаковые по дизайну обложки и отличались только цветом, наводя уже самим оформлением на мысль о поэтической преемственности. «Вердикт» был заявлен как второй том бесконечной поэтической книги, имя которой — «Пожизненный дневник». Третья же книга, наоборот, всей своей наружностью говорит, что выпадает из общего движения поэзии Левита-Броуна.

Суперобложка помимо рисунка несёт однострочную надпись, различимую лишь при внимательном вглядывании. Надпись гласит: «Уже прелюбодействовал в сердце своём», отсылая к евангельскому речению, смысл которого всем нам достаточно известен: «Кто глядел на женщину взглядом вожделения, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своём». Только на обложке открывается собственно название сборника — «СТРОФЫ ГРЕХОВНОЙ ЛИРИКИ». Книжка имеет посвящение женщине, скрываемой поэтом под инициалом «Г.».

Для меня, уже знакомого с двумя большими сборниками Б. Левита-Броуна, книжечка эта была полной неожиданностью. Похоже, и возникла она взрывообразно, застав врасплох самого поэта.

«Строфы греховной лирики» поразили меня прежде всего дерзостью поэта говорить столь возвышенно о любви, о которой в наше время говорят если не откровенно цинически, то подчёркнуто приземлённо. Начиная с роман­тического посвящения: «Ликуй, о дева, я тебя любил», — поэт предчувствует влюблённость, молит жизнь о том, чтобы пришла долгожданная страсть, страшится её приближения, падает в её сладкую бездну, призывает и проклинает женщину своих желаний, кается перед женой, на глазах которой происходит это «падение», столь сильно напоминающее взлёт, потом уже не надеется, горюет и отчаивается, вновь вспыхивает надеждой, изобличает себя самого в малодушии, жалуется Господу на тщету жизни, наконец примиряется с судьбой и ищет дорогу обратно в жизнь, которая для него означает способность выйти из-под гипноза и вновь писать независимо.

«Строфы греховной лирики» — не стих и даже не цикл, а целая книга (54 стиха), посвященная одной женщине и одной любви. Поэтических событий любовной лирики такого масштаба и цельности, накала и исповедальности, взрывчатой чувственности и страстного лиризма в современной русской поэзии я что-то не припомню. Высотой слога и правдивостью раскаяния, т. е. и эстетически, и нравственно, эта книга не из нашего времени, но у меня есть отчётливое предчувствие, что она — на все времена. Первое ощущение после прочтения (а книгу именно прочитываешь, проглатываешь, как один стих), что ты прикоснулся к пламени. Тут всё захватывает и обжигает, тут эйфория страсти кипит вместе со стыдом, алчность нетерпения — с муками раненой совести, жгучие укоры — с прощением, осознанная безнадежность — с угаром новых надежд. Ко­гда-то, говоря о Пушкине, Иннокентий Анненский сказал: «...в беззаветности чувства — один из ключей не только обаяния пушкинской поэзии, но даже её  с о в е р- ш е н с т в а». Удивительная по проницательности догадка о том, что поэтическое совершенство слагается не из одной красоты форм, но и из красоты чувств, а ведь беззаветная искренность — это и есть красота чувства. Думаю, что «Строфы греховной лирики» обязаны своей захватывающей силой не только поэтическому мастерству, но и абсолютной искренности поэта. Стихи «Строф» необычайно красивы, будь то первый страстный призыв лишь замаячившего чувства:

...пускай из под состарившихся вежд

не слёзы — огнь себя извергнет властно,

         сжигая обветшалости мосты!

Пусть то придёт, о чём молил напрасно,

         чего так ждал и так боялся ты!

или первый приступ самоосуждения:

Сентябрь преступный

вздрогнул влажным телом,

                     толкнув меня в мучительный простор.

И вот я вновь клятвопреступник... вор

на капище, давно осиротелом,

отчаянная решимость:

Но эта осень... Санта Кроче!

Меня уносит, как река,

и солнце, что тоску пророчит,

и влажная твоя рука.

Иду на свет! В нём властью страшной

разверзлось тело и душа,

и новой молодости брашна

зовут, агонией дыша,

или вспышка экзальтации:

Всё свет... всё свет,

                                    что от любви исходит.

Стенанье гибнущих,

                                    и то благотворит.

От сердца к сердцу на последнем переходе

блажен наш путь

                                   из раскалённых плит,

языческий восторг и ужас переживания в себе дионисий­ской бездны:

Тристановым туманом от низин

невозмутимо дремлющей берлоги

ты встал, как хищник страшен,

                                                        глух, как боги,

своей несытой доли властелин.

И жизнь — искательница невозбранных воль —

рабынею поверглась благодарно,

и Арно всхлипывал, и причащался Арно,

а женственность счастливо и угарно

тебе вручала участь, смысл и боль,

или тяжесть раскаяния и самоприговора:

Провинившийся сын на жену, как на мать,

я взираю, горя от стыда и желаний.

Ни себя не простить, ни судьбы не унять —

нету дерзости алчной моей оправданий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты простишь (может быть) мне паденье моё

                     и любовью укроешь казнённое тело,

но во мне будет жить остриё.

                                                        Остриё

тёмных жажд, что и старость смирить не сумела,

нестерпимость ожидания:

Рвани сорочку нетерпенья

на задохнувшейся груди!

Исторгни крика песнопенье,

к обетованью припади!

или парадоксальное требование от возлюбленной того, на что не способна никакая женщина, пока остаётся женщиной в полном смысле слова:

Совсем туман, совсем не видно неба.

О женственность, где мужество твоё?

Каких расчётов сумрачная треба

в тебе тупит желанья остриё?

В каком ты гаснешь необетованье?

Какою прозой сломлены крыла?

Иль это должное моё страданье,

что ты была — как будто не была?

торжество неукротимо бурлящих творческих сил:

В эту осень мечтами я смел исходить,

беззаконную ласку на сердце лелея,

и преступно желать, и преступно любить,

и строку оживлять ремеслом чародея,

или неожиданно разверзающееся сознание своего безумия:

Но я ещё верил, я думал, что двери,

а не бесконечного бреда стена —

всё это молчанье, всё это незнанье,

«ничто» и «нигде» беспробудного сна.

Ноябрьские шали провидеть мешали

судьбы незатейливый грустный чертёж.

Аорта цедила сердечную силу,

и время вершило свой тихий грабёж.

Невозможно процитировать всё, что волнует и поражает в этой маленькой и необузданной книжечке! Пришлось бы поместить её целиком. Это магматический мир, область потря­сений и потрясённости чувством, где трудно различимы границы прописной морали, где живут только страсть и совесть.

Дрожишь ли ты, как я дрожу,

— раба испуга и молчанья?

Ты знаешь ли, как дорожу

я этим призраком желанья?

Тебе знакома ль мука дней,

часов, минут, секунд... и боле —

дыханья высохший репей

и лязг цепей глухой неволи?

Свобода знать... свобода звать —

какое чаянье пустое!

Не можем мы располагать

ни кровью нашею густою,

ни честной волей честно жить,

ни словом данных обещаний —

всё может лопнуть в миг, как нить,

раздранная чумой желаний.

«Строфы греховной лирики» — это книга всегдашних иллюзий и всегдашней правды человеческой неуёмности, книга «возможного-невозможного», как сам поэт определяет чувства, владеющие обоими лирическими героями:

О, милая прозрачного пути.....

С ума свести или с ума сойти?..

Предчувствий роковое обаянье.....

Я не хочу предвидеть окончанье

желаньем о тебе пропетых строк!

Или обоим нам в печальный срок

заплакать о возможном-невозможном?

Ты сохранишь в шептанье осторожном

поминовенье ртов, ласкавших грусть,

и к поцелуям, плакавшим разлуку,

ещё протянешь алчущую руку...

разлука,

     грусть,

                 рука.............. загадки?

Пусть!

Нас будущее знает наизусть.

«Строфы» — первая книга поэта, которую он сам оформил графической серией из семи карандашных рисунков-символов. Критику, откликнувшемуся на выход книги в одной из центральных московских газет заметкой под названием «Графика как акварель», это дало повод восхищаться рисунками, почти совсем не разобравшись в стихах, не расслышав ни их экстатичности, ни их покаянности. Да и в самих рисунках он, судя по всему, мало что понял, отметив лишь их изящество и прозрачность, совершенно не заметив, насколько драматичны, даже страшны эти рисунки в своей мрачной символике, не угадав, что тёмный ангел, сквозь силуэт которого проступает безглазый лик смерти, библейский телец с головой огнедышащего быка, гипнотизирующий «бааловою волей» послушно пляшущих вокруг него человечков, женские тела, созерцаемые алчным мужским оком, или являющиеся с головами похотливого козла и жестокого грифона, — что всё это не декорация, а способ покаяния. На рисунках, как и на суперобложке, сделаны мелкие, лишь пристальным взглядом прочитываемые надписи из Библии и Евангелия. Всеми до­ступными ему средствами, в том числе и графикой, поэт говорит, что жизнь его — в чувстве и борьбе с чувством, что эта внутренняя борьба жестока. Вся книга прокалена мучительностью борьбы за чувство и против чувства.

Лишь один раз, да и то в виде краткого прилагательного, в книге используется имя Тристана («тристановым туманом от низин»), давая ассоциативную отсылку не только к знаменитой легенде о любви, но и к её грандиозной вагнеровской интерпретации. Но я бы сказал, что по всем «Строфам» разлита мощь и безысходность вагнеровского эроса.

В «Первом поцелуе», который парадоксальным образом стал одним из последних стихов книги, есть такие строки:

...а взгляд в лесах ресничных наугад

шатался — потерявший шапку пьяный —

и, пробиваясь на невыключенный свет,

всё разглядеть хотел в тебе изъяны

и видел — нет в тебе изъянов... нет.

Этот «взгляд», шатающийся, как пьяный, в лесах ресниц, — это сам поэт во всём катастрофизме своей внутренней ситуации между любовью и долгом, желанием и раскаянием, отчаянием и надеждой, наконец, между безумным обожествлением возлюбленной и мучительным отрезвлением вплоть до жалоб самому Господу Богу:

Ты видишь, Господи, как мы живём

и в бесполезной туге бродим!

Земля — наш гроб, она — наш горький дом

и очертанье наших родин.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кого-то звать... чего-то ожидать

среди крутящихся отребий,

и умирая жить,

                  и умирать,

не веруя в счастливый жребий.

Господь не случайно персонифицируется на последних страницах этой, казалось бы, совершенно языческой книги. Он ведь неявно присутствует в «Строфах» с самого начала, уже в заглавии. Он есть совесть поэта, его сомнения и раскаяние. Вообще, такую книгу, как «Строфы греховной лирики», мог написать только искренно верующий. Может быть, именно поэтому она оказалась «за семью печатями» для «нормального современного критика-профессионала»! Ведь верующего в его смятениях и болях, взлётах и падениях поймёт только верующий, так что современная «профессиональная» критика тут ни при чём.

Честно говоря, «Строфы» меня несколько шокировали. После философичности и тематического полифонизма прежних книг Бориса Левита-Броуна — эта казалась уж слишком истовой и одноголосой, хотя по уровню поэтических достижений, по выразительной силе и красоте стиха, это, без сомнения, было лучшее, что мне доводилось читать у этого поэта, и единственное в своём роде из всего, что мне приходилось встречать в русской любовной лирике. Я даже невольно поймал себя на мысли: это — прикосновение к гениальности. По раскалённости это сродни Цветаевой, но красота достигается совсем не цветаевскими средствами. Единственная устойчивая ассоциация возникала с пушкин­ским «Заклинанием»:

Приди, как дальняя звезда,

Как лёгкий звук иль дуновенье,

Иль как ужасное виденье,

Мне всё равно, сюда! сюда!

Эти огненные строки, кажется, могли бы стать эпиграфом к «Строфам греховной лирики». Если из-под всех наслоений пролетарской «словесности» и «достижений» постмодернистской «культуры» в России когда-нибудь вновь процветёт чуткость к гармонии и совершенству поэтической формы, к высоким чувствам и высокому слогу, она (Россия) по достоинству оценит духовный вес и художественное значение этой небольшой и абсолютно уникальной книги.

 

4.

«ТЕРЗАНИЯ И ЖАЛОБЫ», так называется четвёр­тая книга стихов поэта, вышедшая летом 2000 года снова в совместном издании «Алетейи» и Фонда русской поэзии. В этой книге Б. Левит-Броун возвращается к истокам своего творчества, в чём есть закономерность. За плечами не только три поэтических сборника, но ещё и две большие религиозно-философские книги:«На Бога надейся» и «Рама судьбы» — вышедшие в изд. «Алетейя» в 1998 и 2000 гг. Однако «Терзания и жалобы» — книга ранних стихов и поэм — не ретроспектива всего пройденного пути, а именно возвращение к самому его началу. Здесь, конечно, и стремление оживить лучшее из того, что похоронено в безвест­ности «Пожизненного дневника», который, будучи издан в Киеве, фактически не дошёл до русского читатлея (лишь отдельные экземпляры проникли в петербургский поэтический круг), и желание опубликовать то, что ещё никогда не публиковалось (стихи и поэмы 70-х годов), но прежде всего, я полагаю, потребность соприкоснуться с собственной поэти­ческой юностью, с энергетикой словесного творчества, которую поэт в те годы впервые обнаружил и раскрыл в себе.

Пора... пора в стихию бурных слов!

В велениях души — призыв набата.

Цветным огнём охвачен сердца старый дом,

а в доме том

                        рассветных снов пушистый ком

в ожогах догоревшего заката.

В ранних стихах Б. Левита-Броуна ещё нет опыта мастерства, но есть неподражаемая прелесть первого свидания с поэзией. Поэт буквально опьянён вербальным потоком, вырывающимся из его души, поражён открытием в себе дара словотворчества. Напор мотивов, рифм, сравнений, метафор так велик, что шлифовка материала не всегда поспевает за ним. Но свежесть и самобытная сила этой поэзии уже очевидна. Есть что-то античное в страст­ном упое­нии поэта мощью слова — как у софистов, которых Герцен видел «пышными великолепными цветами богатого греческого духа», которые «выразили собою пери­од юношеской самонадеянности и удальства», у которых была «страшная откровенность и страшная многосторонность», ум которых был «гибок и ловок», а язык «неустра­шим и дерзок». Вот такой удалью, раскованностью — безоглядным погружением в вербальные пучины и открытостью всего существа миру — веет от ранней поэзии Бориса Левита-Броуна.

Первая часть называется: «Терзания молодого безбожника». В этом названии есть элемент оценки поэтом своего прошлого. Понятно, что и название части, и вся структура книги формировалась в период подготовки материала к изданию, а не в период написания стихов. Поэт смотрит на свою поэтическую юность с высоты прошедших лет и пройденного пути. Действительно, эту часть составляют стихи и поэмы, в которых с почти фанатическим упорст­вом повторя­ются вопрошания к себе и к жизни о несвязуемости, о не­возможности контакта, о трагической разности между поэтом и окружающим миром. Этому посвящены очень ост­рые и ранящие стихи «В проходном дворе», «Правило круга», «Завет», «Мне одиночество дано...», «Ранюсь о повсе­дневность...» и поэмы «Неудачные стихи», «Разные песни», «Неразборчивое». Да, собственно, вся первая часть сборника — почти сплошное терзание и жалоба:

Отчего стало быть тяжело?

Оттого ли, что сил не собрать,

или кто-то незримый опять

мне тихонько подрезал крыло?

Отчего стало трудно дышать?

Оттого ли, что ветер невмочь,

или просто под камнем лежать

невозможно в холодную ночь?

...мне тихонько подрезал крыло...

...или просто под камнем лежать...

Оттого стало трудно дышать,

оттого стало быть тяжело.

Уже ранняя поэзия Б. Левита-Броуна порой до жестокости точна в выражении подавленности современного мыслящего и чувствующего человека. Открытость всего существа поэта миру оборачивается страшными открытиями, глубокими ранами, тьмой вплоть до полной беспросветно­сти, окончательной тупиковости:

переступи порог балкона

не размыкай сгоревшие уста

пусть даже твоего поклона

и не заметит темнота

качанью тополя ты не ищи названья

вглядись в эту распластанную ночь

пусть медленно до твоего сознанья

дойдёт

что некому тебе помочь.

Читая такие страшные «откровения» молодого человека, понимаешь — он неизбежно погибнет, если не найдёт пути духовного. В начале этого обзора я уже определил поэзию Б. Левита-Броуна как поэзию тоски по вечным ценностям и пути к ним. Ранние его стихи как раз и показывают, какими муками и провалами сопровождалось обретение этого пути, духовное распрямление, становление религиозного сознания, крепшего в поэте от книги к книге.

Вторая часть сборника, названная «Жалобы влюблённого» (в основном стихи середины 80-х), посвящена не столько любви, сколько тёмным переживаниям, связанным с любовью. Тут и ревность (есть даже «поэма ревности»!), и тоска, и разочарование, и угрозы в адрес некоей слишком нерешительной возлюбленной. Есть и «окончательное за­ключение», столь типичное для юношеского темперамента — «Нельзя связать любовь и жизнь...» (максимализм? да... но, увы, и горькая правда большинства!). До­стойно удивления, что 35-летний поэт сохранил способность к душевной юности. Это во многом объясняет саму возможность появления через 14 лет такой магматической книги, как «Строфы греховной лирики».

«Терзания и жалобы» в целом, с двумя частями и за­ключительным разделом, который автор озаглавил «Первое прозрение», оставляют ощущение страшного груза безнадежности, который поэт нёс на плечах в начале своего творческого пути, и первых, пусть и мрачных, прозрений об истинном положении вещей: о заблудшести мира, о неснимаемом трагизме существования и о жизнедающей силе взгляда вверх, в небо, откуда только и может быть почерпнута вера в «вечную весну».

 

5.

Поздней осенью 2000 года мне на стол лёг оригинал-макет новой большой книги стихов Б. Левита-Броуна, собравшей его неопубликованные стихи с 1995 по 1998 год. И это был наконец сборник, который по заведенной самим поэтом традиции мог считаться «очередным». В подзаголовке указано: Третий том книги стихов «Пожизненный дневник».

«Лишний росток бытия» — так автор озаглавил свою книгу. Так видит он и самого себя и в эпиграфе.

Заглавие и эпиграф вносят совершенно новые ноты в духовную интонацию. Это уже не просто констатация повседневности поэтического труда, как в «Пожизненном дневнике», и не обвинение себе и эпохе, как в «Вердикте». Это спокойное и зрелое принятие своего места и роли в мире, где поэт-философ (а по нынешним тёмным временам вообще Поэт!) — человек лишний, мало кому интересный и никем не поддерживаемый. Прошло время государственных заказов на «периодическую поэзию», так что «горланы» остались без работы, а «читаемой поэзией» нынче стали стихи популярных песенок, которые если и не читают черным по белому, то декламируют, цитируют и распевают наизусть. Но Поэта, если ему не удалось стать «своим парнем» среди эстрадной «попсы» либо среди маргиналов с постмодернистами, — т. е. «попсы» криминальной или «попсы» интеллектуальной, — вроде как бы и вовсе нет. А у Поэтов никогда не получалось дружить ни с какой «попсой». Так что, собственно, точнее и не скажешь — лишний росток бытия. Когда отпадают внешние запреты диктатуры (цензура), а внутренние опоры (религиозная совесть и чувство красоты) истреблены на генетическом уровне, тогда неизбежно наступает новое варварство, царство бескачественного и низкого:

Всё повержено ниц

в царстве вечных «татар»

                красота, благодать,

чувства, думы и речи...

Удивительно и в то же время вполне понятно, что поэту приходят на ум вечные «татары» не в России, а в колыбели латинства Италии. Значит, и там совершается «татаризация» обезбоженного мира. Ну... о том, что происходит в России и насколько эти стихи актуальны для нашей отечественной современности... судите сами.

Поэт действительно не покорился бедам, он продолжает творить свою экзистенцию. О духовной плотности этой экзистенции красноречиво свидетельствует и объём сборника — без малого триста стихов, — и главным образом, конечно же, их качество. Труд, «заповеданный» поэту и им исполненный, разворачивается перед читателем образами подлинно классической поэзии. В «Лишнем ростке бытия» поэтическая зрелость Бориса Левита-Броуна предстаёт во всём блеске неоспоримой и радующей очевидности. Классичность была и раньше отличительной чертой его поэзии, но именно в «Лишнем ростке бытия» она проведена непрерывающейся линией от начала и до конца, от вступительного стиха «Такое вот простосиденье // над кофе, над зяблой рекой» до заключительного: «Я блажен на весеннем ветру // полусна... полудна... полубденья». При этом поэт не боится острых, порой рубленых ритмов, у него нет робости перед неологизмами, когда этого требует поэтическая выразительность. Но чувство классической стройности уже не изменяет ему нигде, даже в самых сложных стиховых ситуациях. «Лишний росток бытия» — это книга красивых стихов. Красота не только не ослабляет, но многократно усиливает драматическую и лирическую выразительность, опровергая расхожее суждение, что современная поэзия и вообще современное искусство кровно нуждается в уродстве (которое называют «новой красотой»), что без опрощения и опошления поэтического языка, без разрушения художественной формы (которое давненько уже именуют «поиском новых форм») нельзя добиться выразительности. Эти стихи свидетельствуют — красота может выразить всё.

Сохранено тематическое богатство, унаследованное от предыдущих томов (исключая «Строфы греховной лирики»), но с определённостью прослеживаются три магистральные темы книги: 1) судьба поэзии и поэта; 2) природа и человек; 3) конечные цели человеческого бытия. В поэзии Левита-Броуна явно усилились и получили более прямое выражение религиозные мотивы. Более пристален и глубок взгляд на природу. Много стихов посвящено Италии.

Даже беглый взгляд на алфавитный указатель сборника фиксирует болезненную значимость для автора проблемы судьбы поэта и его творений. Множество стихов так или иначе — об этом. Вот лишь несколько заглавий или первых строк: «Ах... нету тягостнее ремесла», «Блуждание в дебрях стиха», «Молчи, поэт!..», «О сочинительстве», «Посвящение поэту», «Пушкину», «Ты писал о весне, но настала зима!..». В программном стихотворении «Конец книги» поэт выражает своё творческое кредо:

Ты думаешь, что всё ты написал?

Ты презираешь строчек изобилье?

Тебе опустошённости оскал

Маячит за истасканною былью?

Но вспомни, друг, как быль твоя кратка,

исполнись бездны тайною предвечной,

вздохни, остынь

                         и новый путь беспечно

к заветному начни издалека.

В стихах поэта зачастую необычно сильно выражен мыслительный элемент, они взывают к читателю, способному чувствовать и понимать. Свою жизнь поэт не только переживает, но и осмысливает, то изливая горькие сомнения, то веруя в своё высокое призвание, то стоически-спокойно констатируя антиномию желанного и совершающегося:

Ты писал о весне, но настала зима!

Всё сбылось как во сне — без пути, без ума.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...и горели снега под февральским лучом,

и забвенья пурга погребала твой дом.

Но отвергнув наветы пустого ума,

понимая — уже состоялась зима,

Всё задув, зачеркнув... одному только сну

ты поверил надежду, мечту и весну...

Всё, терзания и жалобы кончились! Настало время мудрости — и человеческой, и творческой. «Сова Минервы вы­летает с наступлением сумерек» — этой максимой Гегель предваряет свою «Философию истории». Что ж, путь поэта — тоже философия, и у неё есть своя история. Если «Терзания и жалобы» и отчасти «Пожизненный дневник» в эмоциональном аспекте чем-то напоминают поэзию по­следнего великого ваганта, Франсуа Вийона; если общий психологический настрой «Вердикта» действительно созвучен трагизму и томлению Анненского (в этом совершенно прав Н. Якимчук), то «Лишний росток бытия» тяготеет к позднему творчеству Пушкина, Гейне, Есенина. Я без всяких опасений применяю эти многочисленные сравнения к поэзии Бориса Левита-Броуна, ибо его стихи многое и разное напоминают, но ни на что не похожи. Да он, судя по всему, и не боится вызывать ассоциации. Всё на свете что-нибудь или кого-нибудь напоминает! Но подлинный художник избирает такой, а не иной, путь не потому, что это на кого-то или что-то по­хоже либо, наоборот, — непохоже. Он просто избирает свой путь. Для посредственности все пути — торные. Для таланта все пути — новые. Богатая аллюзивность стихов Б. Левита-Броуна — это их достоинство, их многообразие, живая связь с духом русской поэзии, а нередко и прямая беседа на равных с классиками, с которыми поэт общается и через эпиграфы, и через родство поэтического языка, и через близость духовно-душевного настроя. В «Лишнем ростке бытия» стих поэта достигает совершенства в избранной поэтике. Он упруг и лаконичен, ёмок по смыслу и прозрачен в звучании, эмоцио­нально насыщен. Собственно говоря, вхождение в полную зрелость поэтики определилось ещё в «Строфах». Но сами «Строфы», хоть и опубликованы раньше, хронологически написаны позже, чем стихи «Лишнего ростка бытия». Это значит, что потрясение, породившее «греховную» лирику «Строф», за­слонило в жизни поэта все его существеннейшие духовные проблемы, а точнее сказать, просто поглотило их, вобрало в огнен­ный шар страсти. Сам факт нынешней, как бы запоздалой, публикации «Лишнего ростка бытия» говорит о том, что только теперь завершается слияние окончательно созревшей поэтики Б. Левита-Броуна с магистральными темами его творчества. Он не поэт любви. Он поэт, сотворивший удивительную и единственную в своём роде книгу стихов о любви, но поэтом любви его назвать нельзя. Моё изначальное определение его поэзии как поэзии тоски по вечным ценностям и пути к ним остаётся в силе. Публикуя ныне «Лишний росток бытия», Б. Левит-Броун подлинно обретает себя как поэта-романтика и поэта-философа. Совершается именно то, чего он требовал от себя ещё среди потрясений «Строф», в стихе на эпиграф из «Бориса Годунова»:

«Я царь ещё...»

Зима этих солнечных дней,

желаний и тёмных тревог —

хоть с ней породниться сумей,

коль с жизнью спознаться не мог.

     Из гиблых молчаний своих

послушай, что шепчут лучи,

пусть твой независимый стих

     вернётся к тебе.

     Не молчи!

Да... снова ты предан, как встарь,

бессильною женской душой,

но вспомни, что ты ещё царь,

не никни, не сетуй

и... пой!

Мудрость начинается с осознания тщеты многих личных усилий и упований, с понимания границ человеческих возможностей, с предпочтения всем иным — духовных ценностей и забот о душе. Начало мудрости — это смещение жизненных установок в сторону вероактивных усилий.

Неиз­менные темы поэзии Левита-Броуна — жизнь и природа — по-иному звучат в его последней книге. Отношение к жизни становится более уравновешенным и примирённым:

Всё как-то сравняет дорогой,

всё как-то пройдёт без следа.

Кому-то даётся немного,

кому-то — большая беда.

С высоты поэзии мудрости можно осознать ценность скоротечной и конечной жизни, красоту и важность природы, вне которой нет существования. Отношение же к смерти становится у поэта более просветлённым и в то же время более остро болезненным. Смерть неотменима и нестерпима: с ней не может быть никаких пактов мудрости. Вот почему проникновенно, до щемящей боли в сердце, отдаются в читателе такие стихотворения как, например, «Роща».

Это подлинно классические русские стихи! Взгляд на мир стал сдержан и проницателен, не утратив ни остроты, ни напряженного трагизма. Стих стал проще и прозрачнее, выражение чувств глубже и убедительней. О том, насколько не утратил поэт экзистенциальной зоркости, свидетельствует хотя бы такой фрагмент:

Туда возвратиться — отрада!

Там первых тревог города,

тропинка знакомого сада,

младенческих снов череда.

Но тьмой возвращенье карается,

и слёзы — цветенья вода —

напрасно из глаз проливаются, —

тропинка в тупик упирается,

она не ведёт никуда...

В воспоминаниях детства, обычно столь милых сердцу и столь охотно посещаемых памятью, поэт чувствует яд всяких просто-воспоминаний, смертельный яд невозвратности и проглядывающий из тьмы тупик.

С ещё большей интенсивностью, чем прежде, разворачивается жизнь поэта в природе, которую он видит как отражение своих собственных душевных движений. Всё в природе до предела очеловечено, всякое её состояние имеет прямую связь с состояниями человека. Такого обилия гуманизированных пейзажей или своеобразных «портретов» природы в предыдущих сборниках нет. «Уже простёр закат венчающую руку», «Свежесть легла на холм // выпуклой грудью тучи», «Коры мокрые... мокрые коры // и проплаканные небеса», «Какая тень! Как будто глубина», «Полянка ромашек — мне страшен твой вид», «Подымешь голову, смежишь края тоски...», «Чуть тонкий день, прозрачная струя...», «Ласточки стремительный клинок // выхвачен из тёмных ножен тени» — и множество других стихов этой тематической ориен­тации наполняют книгу всеми оттенками лирического спектра.

Но в центре художественного внимания поэта по-преж­нему — человек: жизнь индивида, панорама эпохи, наконец, судьба человечества. То это кошмар уничтожения человеком окружающей среды:

Гляди и молись, зажимая в горсти

истраченность сердца, изношенность рода.

Ты губишь себя и терзаешь природу,

но даже травинку не можешь спасти,

то тихий ужас «благословенной» эпохи информатики:

Я вижу эту мрачную страду:

бесчисленные всходы одиночеств,

немот бессильных бледную беду,

эфира непрозрачную среду

и муку нерасслышанных пророчеств,

то краткий и жестокий портрет тотального безразличия людей:

Милы, не злы, давно на всё согласны,

мы предали друг друга — ты и я,

то не менее краткий и не менее жестокий диагноз миру безбожников:

Ничего не таит, кроме злого урона,

суета наших дел, нищета наших вер.

Душевное обнищание людей, прогрессивное «освобождение» человека от человечности в самом себе, утрата миром своего духовного измерения, забвение страха перед Богом и исключительная одержимость страхом смерти — всё порождает в поэте гнетущую озабоченность, а порой, как и прежде, отчаяние, чувство своей собственной вины и недостоинства, потребность в покаянии. Таков короткий стих «Подруге — акации»:

Ты надо мной бессильным наклонись

и постели мне небо, как поляну!

Я выносить уже не смею высь,

а если в небеса нечайно гляну —

стенанием сердечным исхожу,

к раскаянью прикованный навеки.

Но ты прикрой шуршанием мне веки

и не буди меня, как жизнь я не бужу.

Высшим духовным пластом книги несомненно являются стихи прямого религиозного содержания. Я подчёркиваю — высшим духовным пластом, — потому что художественные достижения не всегда и не непременно связаны с духовными прозрениями. Впрочем, в книге «Лишний росток бытия» встречаются поистине восхитительные совпадения духовной и художественной высоты, как, например, вот это:

Одиноких прогулок Водитель —

Ты давно уже бродишь со мной!

Тихий Праведник, вечный Родитель,

Бог молчащий, но паче — живой.

И печальную ризницу мира

     озарив духновеньем святым,

бережёшь Ты меня от кумира.

Ну а лира... на то она лира,

     чтоб вздыхать иногда по своим.

Здесь и в других прямо религиозных стихах Борис Левит-Броун находит для себя окончательные решения, духовно избирает высшую возможную направленность путей. Это пути к Богу и пути в Боге. Общение с лучшими из религиозных стихотворений сборника — это уже процесс настолько духовно-интимный, что я не стану их цитировать в обзорной статье. Позволю себе только порекомендовать возможному заинтересованному читателю предпоследнее стихотворение этой книги. Оно как раз относится к числу тех удивительных духовно-художественных откровений, которых в поэзии лишь единицы.

* * *

Поэзия Бориса Левита-Броуна — явление уже сложившееся, мир уже сотворённый. Мне нет надобности принимать позу ментора, чтобы потрепать поэта по плечу и великодушно напутствовать его на новые свершения. С этими привычными «отеческими» амбициями русская критика опоздала. Невозможно сказать наперёд, будет ли иметь продолжение обширная «книга стихов без конца» или она окончится третьим томом — «Лишним ростком бытия». Как бы то ни было — вхождение в русскую поэзию нового большого поэта состоялось.

Увы, когда мы говорим — «заметное явление», это не обязательно означает явление «замеченное». Такова грустная реальность, и её не компенсируешь ссылками на время, которое всё расставит по местам. Один из величайших русских поэтов двадцатого века, Георгий Иванов, «вернулся в Россию стихами», даже был весьма респектабельно издан в трёх томах, но не стал замечен настолько, насколько он заметен. История популярностей свидетельствует о том, что люди склонны больше любить самих поэтов, чем их поэзию, предпочитают сопереживать их личным несчастьям, чем разбираться в масштабах их художественных достижений. «Люди верят только славе» — жаловался Пушкин. Слава же — ещё с пушкинских времён — это прежде всего ославленность скандалом, а ещё лучше — гонением. Георгию Иванову, даже притом, что он — первый поэт русской эми­грации, не по силам было «вернувшись в Россию стихами» тягаться в популярности с опальными поэтами реального Отечества, которых сажали в лагеря, судили и ссылали. Никакие поэтические вершины не затмят того, что совершается «на лобном месте». Это, в сущности, очень трогательная человеческая черточка, больше обласкивать вниманием тех, кто выступал, а тем более пострадал «на миру», чем тех, кто создал более высокие художественные ценно­сти. Не потому ли «на миру и смерть красна»?

С точки зрения надежд на популярность, положение Бориса Левита-Броуна, прямо скажем, не лучшее. Да и сам характер его поэзии, углублённой и аристкратически возвышенной, классической по внутреннему строю, плохо согласуется с демократическим пульсом времени. А религиозная направленность его духовного-поэтического пути — это вообще «не для теперь». Это провозвестие возможного будущего обращения общества к основаниям веры, которые ныне разрушены, но усилиями лучших людей России — религиозных проповедников, мыслителей и художников — медленно и неуклонно восстанавливаются.

Что ж, всё правильно: возрождая и развивая в своей поэзии лучшее достояние русской классики, духовно Борис Левит-Броун опережает своё время, как то и предначертывается жизнью всякому большому поэту.

 

В. И. Шубин

 

опубликовано в качестве предисловия к книге стихов Б.Левита-Броуна «Лишний росток бытия» 2001 г.

назад далее




© 2005 Б. Левит-Броун