Кастинги на сериалы, съёмки фильмов и сериалов. Пробы в кино. кастинг, ТВ, съемки, шоу-бизнеса, кандидаты, портфолио, кино, сериалы, кинопробы Актёры и актрисы. Кастинг ТВ

3.

В 1999 году, вновь в Санкт-Петербурге, в совместном издании «Алетейи» и Фонда русской поэзии, вышла в свет третья книга стихов Левита-Броуна. В отличие от предыду­щих — это тоненькая книжечка, ни форматом, ни оформ­ле­нием не перекликающаяся с первыми двумя, которые имели одинаковые по дизайну обложки и отличались только цветом, наводя уже самим оформлением на мысль о поэтической преемственности. «Вердикт» был заявлен как второй том бесконечной поэтической книги, имя которой — «Пожизненный дневник». Третья же книга, наоборот, всей своей наружностью говорит, что выпадает из общего движения поэзии Левита-Броуна.

Суперобложка помимо рисунка несёт однострочную надпись, различимую лишь при внимательном вглядывании. Надпись гласит: «Уже прелюбодействовал в сердце своём», отсылая к евангельскому речению, смысл которого всем нам достаточно известен: «Кто глядел на женщину взглядом вожделения, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своём». Только на обложке открывается собственно название сборника — «СТРОФЫ ГРЕХОВНОЙ ЛИРИКИ». Книжка имеет посвящение женщине, скрываемой поэтом под инициалом «Г.».

Для меня, уже знакомого с двумя большими сборниками Б. Левита-Броуна, книжечка эта была полной неожиданностью. Похоже, и возникла она взрывообразно, застав врасплох самого поэта.

«Строфы греховной лирики» поразили меня прежде всего дерзостью поэта говорить столь возвышенно о любви, о которой в наше время говорят если не откровенно цинически, то подчёркнуто приземлённо. Начиная с роман­тического посвящения: «Ликуй, о дева, я тебя любил», — поэт предчувствует влюблённость, молит жизнь о том, чтобы пришла долгожданная страсть, страшится её приближения, падает в её сладкую бездну, призывает и проклинает женщину своих желаний, кается перед женой, на глазах которой происходит это «падение», столь сильно напоминающее взлёт, потом уже не надеется, горюет и отчаивается, вновь вспыхивает надеждой, изобличает себя самого в малодушии, жалуется Господу на тщету жизни, наконец примиряется с судьбой и ищет дорогу обратно в жизнь, которая для него означает способность выйти из-под гипноза и вновь писать независимо.

«Строфы греховной лирики» — не стих и даже не цикл, а целая книга (54 стиха), посвященная одной женщине и одной любви. Поэтических событий любовной лирики такого масштаба и цельности, накала и исповедальности, взрывчатой чувственности и страстного лиризма в современной русской поэзии я что-то не припомню. Высотой слога и правдивостью раскаяния, т. е. и эстетически, и нравственно, эта книга не из нашего времени, но у меня есть отчётливое предчувствие, что она — на все времена. Первое ощущение после прочтения (а книгу именно прочитываешь, проглатываешь, как один стих), что ты прикоснулся к пламени. Тут всё захватывает и обжигает, тут эйфория страсти кипит вместе со стыдом, алчность нетерпения — с муками раненой совести, жгучие укоры — с прощением, осознанная безнадежность — с угаром новых надежд. Ко­гда-то, говоря о Пушкине, Иннокентий Анненский сказал: «...в беззаветности чувства — один из ключей не только обаяния пушкинской поэзии, но даже её  с о в е р- ш е н с т в а». Удивительная по проницательности догадка о том, что поэтическое совершенство слагается не из одной красоты форм, но и из красоты чувств, а ведь беззаветная искренность — это и есть красота чувства. Думаю, что «Строфы греховной лирики» обязаны своей захватывающей силой не только поэтическому мастерству, но и абсолютной искренности поэта. Стихи «Строф» необычайно красивы, будь то первый страстный призыв лишь замаячившего чувства:

...пускай из под состарившихся вежд

не слёзы — огнь себя извергнет властно,

         сжигая обветшалости мосты!

Пусть то придёт, о чём молил напрасно,

         чего так ждал и так боялся ты!

или первый приступ самоосуждения:

Сентябрь преступный

вздрогнул влажным телом,

                     толкнув меня в мучительный простор.

И вот я вновь клятвопреступник... вор

на капище, давно осиротелом,

отчаянная решимость:

Но эта осень... Санта Кроче!

Меня уносит, как река,

и солнце, что тоску пророчит,

и влажная твоя рука.

Иду на свет! В нём властью страшной

разверзлось тело и душа,

и новой молодости брашна

зовут, агонией дыша,

или вспышка экзальтации:

Всё свет... всё свет,

                                    что от любви исходит.

Стенанье гибнущих,

                                    и то благотворит.

От сердца к сердцу на последнем переходе

блажен наш путь

                                   из раскалённых плит,

языческий восторг и ужас переживания в себе дионисий­ской бездны:

Тристановым туманом от низин

невозмутимо дремлющей берлоги

ты встал, как хищник страшен,

                                                        глух, как боги,

своей несытой доли властелин.

И жизнь — искательница невозбранных воль —

рабынею поверглась благодарно,

и Арно всхлипывал, и причащался Арно,

а женственность счастливо и угарно

тебе вручала участь, смысл и боль,

или тяжесть раскаяния и самоприговора:

Провинившийся сын на жену, как на мать,

я взираю, горя от стыда и желаний.

Ни себя не простить, ни судьбы не унять —

нету дерзости алчной моей оправданий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты простишь (может быть) мне паденье моё

                     и любовью укроешь казнённое тело,

но во мне будет жить остриё.

                                                        Остриё

тёмных жажд, что и старость смирить не сумела,

нестерпимость ожидания:

Рвани сорочку нетерпенья

на задохнувшейся груди!

Исторгни крика песнопенье,

к обетованью припади!

или парадоксальное требование от возлюбленной того, на что не способна никакая женщина, пока остаётся женщиной в полном смысле слова:

Совсем туман, совсем не видно неба.

О женственность, где мужество твоё?

Каких расчётов сумрачная треба

в тебе тупит желанья остриё?

В каком ты гаснешь необетованье?

Какою прозой сломлены крыла?

Иль это должное моё страданье,

что ты была — как будто не была?

торжество неукротимо бурлящих творческих сил:

В эту осень мечтами я смел исходить,

беззаконную ласку на сердце лелея,

и преступно желать, и преступно любить,

и строку оживлять ремеслом чародея,

или неожиданно разверзающееся сознание своего безумия:

Но я ещё верил, я думал, что двери,

а не бесконечного бреда стена —

всё это молчанье, всё это незнанье,

«ничто» и «нигде» беспробудного сна.

Ноябрьские шали провидеть мешали

судьбы незатейливый грустный чертёж.

Аорта цедила сердечную силу,

и время вершило свой тихий грабёж.

Невозможно процитировать всё, что волнует и поражает в этой маленькой и необузданной книжечке! Пришлось бы поместить её целиком. Это магматический мир, область потря­сений и потрясённости чувством, где трудно различимы границы прописной морали, где живут только страсть и совесть.

Дрожишь ли ты, как я дрожу,

— раба испуга и молчанья?

Ты знаешь ли, как дорожу

я этим призраком желанья?

Тебе знакома ль мука дней,

часов, минут, секунд... и боле —

дыханья высохший репей

и лязг цепей глухой неволи?

Свобода знать... свобода звать —

какое чаянье пустое!

Не можем мы располагать

ни кровью нашею густою,

ни честной волей честно жить,

ни словом данных обещаний —

всё может лопнуть в миг, как нить,

раздранная чумой желаний.

«Строфы греховной лирики» — это книга всегдашних иллюзий и всегдашней правды человеческой неуёмности, книга «возможного-невозможного», как сам поэт определяет чувства, владеющие обоими лирическими героями:

О, милая прозрачного пути.....

С ума свести или с ума сойти?..

Предчувствий роковое обаянье.....

Я не хочу предвидеть окончанье

желаньем о тебе пропетых строк!

Или обоим нам в печальный срок

заплакать о возможном-невозможном?

Ты сохранишь в шептанье осторожном

поминовенье ртов, ласкавших грусть,

и к поцелуям, плакавшим разлуку,

ещё протянешь алчущую руку...

разлука,

     грусть,

                 рука.............. загадки?

Пусть!

Нас будущее знает наизусть.

«Строфы» — первая книга поэта, которую он сам оформил графической серией из семи карандашных рисунков-символов. Критику, откликнувшемуся на выход книги в одной из центральных московских газет заметкой под названием «Графика как акварель», это дало повод восхищаться рисунками, почти совсем не разобравшись в стихах, не расслышав ни их экстатичности, ни их покаянности. Да и в самих рисунках он, судя по всему, мало что понял, отметив лишь их изящество и прозрачность, совершенно не заметив, насколько драматичны, даже страшны эти рисунки в своей мрачной символике, не угадав, что тёмный ангел, сквозь силуэт которого проступает безглазый лик смерти, библейский телец с головой огнедышащего быка, гипнотизирующий «бааловою волей» послушно пляшущих вокруг него человечков, женские тела, созерцаемые алчным мужским оком, или являющиеся с головами похотливого козла и жестокого грифона, — что всё это не декорация, а способ покаяния. На рисунках, как и на суперобложке, сделаны мелкие, лишь пристальным взглядом прочитываемые надписи из Библии и Евангелия. Всеми до­ступными ему средствами, в том числе и графикой, поэт говорит, что жизнь его — в чувстве и борьбе с чувством, что эта внутренняя борьба жестока. Вся книга прокалена мучительностью борьбы за чувство и против чувства.

Лишь один раз, да и то в виде краткого прилагательного, в книге используется имя Тристана («тристановым туманом от низин»), давая ассоциативную отсылку не только к знаменитой легенде о любви, но и к её грандиозной вагнеровской интерпретации. Но я бы сказал, что по всем «Строфам» разлита мощь и безысходность вагнеровского эроса.

В «Первом поцелуе», который парадоксальным образом стал одним из последних стихов книги, есть такие строки:

...а взгляд в лесах ресничных наугад

шатался — потерявший шапку пьяный —

и, пробиваясь на невыключенный свет,

всё разглядеть хотел в тебе изъяны

и видел — нет в тебе изъянов... нет.

Этот «взгляд», шатающийся, как пьяный, в лесах ресниц, — это сам поэт во всём катастрофизме своей внутренней ситуации между любовью и долгом, желанием и раскаянием, отчаянием и надеждой, наконец, между безумным обожествлением возлюбленной и мучительным отрезвлением вплоть до жалоб самому Господу Богу:

Ты видишь, Господи, как мы живём

и в бесполезной туге бродим!

Земля — наш гроб, она — наш горький дом

и очертанье наших родин.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кого-то звать... чего-то ожидать

среди крутящихся отребий,

и умирая жить,

                  и умирать,

не веруя в счастливый жребий.

Господь не случайно персонифицируется на последних страницах этой, казалось бы, совершенно языческой книги. Он ведь неявно присутствует в «Строфах» с самого начала, уже в заглавии. Он есть совесть поэта, его сомнения и раскаяние. Вообще, такую книгу, как «Строфы греховной лирики», мог написать только искренно верующий. Может быть, именно поэтому она оказалась «за семью печатями» для «нормального современного критика-профессионала»! Ведь верующего в его смятениях и болях, взлётах и падениях поймёт только верующий, так что современная «профессиональная» критика тут ни при чём.

Честно говоря, «Строфы» меня несколько шокировали. После философичности и тематического полифонизма прежних книг Бориса Левита-Броуна — эта казалась уж слишком истовой и одноголосой, хотя по уровню поэтических достижений, по выразительной силе и красоте стиха, это, без сомнения, было лучшее, что мне доводилось читать у этого поэта, и единственное в своём роде из всего, что мне приходилось встречать в русской любовной лирике. Я даже невольно поймал себя на мысли: это — прикосновение к гениальности. По раскалённости это сродни Цветаевой, но красота достигается совсем не цветаевскими средствами. Единственная устойчивая ассоциация возникала с пушкин­ским «Заклинанием»:

Приди, как дальняя звезда,

Как лёгкий звук иль дуновенье,

Иль как ужасное виденье,

Мне всё равно, сюда! сюда!

Эти огненные строки, кажется, могли бы стать эпиграфом к «Строфам греховной лирики». Если из-под всех наслоений пролетарской «словесности» и «достижений» постмодернистской «культуры» в России когда-нибудь вновь процветёт чуткость к гармонии и совершенству поэтической формы, к высоким чувствам и высокому слогу, она (Россия) по достоинству оценит духовный вес и художественное значение этой небольшой и абсолютно уникальной книги.

4.

«ТЕРЗАНИЯ И ЖАЛОБЫ», так называется четвёр­тая книга стихов поэта, вышедшая летом 2000 года снова в совместном издании «Алетейи» и Фонда русской поэзии. В этой книге Б. Левит-Броун возвращается к истокам своего творчества, в чём есть закономерность. За плечами не только три поэтических сборника, но ещё и две большие религиозно-философские книги:«На Бога надейся» и «Рама судьбы» — вышедшие в изд. «Алетейя» в 1998 и 2000 гг. Однако «Терзания и жалобы» — книга ранних стихов и поэм — не ретроспектива всего пройденного пути, а именно возвращение к самому его началу. Здесь, конечно, и стремление оживить лучшее из того, что похоронено в безвест­ности «Пожизненного дневника», который, будучи издан в Киеве, фактически не дошёл до русского читатлея (лишь отдельные экземпляры проникли в петербургский поэтический круг), и желание опубликовать то, что ещё никогда не публиковалось (стихи и поэмы 70-х годов), но прежде всего, я полагаю, потребность соприкоснуться с собственной поэти­ческой юностью, с энергетикой словесного творчества, которую поэт в те годы впервые обнаружил и раскрыл в себе.

Пора... пора в стихию бурных слов!

В велениях души — призыв набата.

Цветным огнём охвачен сердца старый дом,

а в доме том

                        рассветных снов пушистый ком

в ожогах догоревшего заката.

В ранних стихах Б. Левита-Броуна ещё нет опыта мастерства, но есть неподражаемая прелесть первого свидания с поэзией. Поэт буквально опьянён вербальным потоком, вырывающимся из его души, поражён открытием в себе дара словотворчества. Напор мотивов, рифм, сравнений, метафор так велик, что шлифовка материала не всегда поспевает за ним. Но свежесть и самобытная сила этой поэзии уже очевидна. Есть что-то античное в страст­ном упое­нии поэта мощью слова — как у софистов, которых Герцен видел «пышными великолепными цветами богатого греческого духа», которые «выразили собою пери­од юношеской самонадеянности и удальства», у которых была «страшная откровенность и страшная многосторонность», ум которых был «гибок и ловок», а язык «неустра­шим и дерзок». Вот такой удалью, раскованностью — безоглядным погружением в вербальные пучины и открытостью всего существа миру — веет от ранней поэзии Бориса Левита-Броуна.

Первая часть называется: «Терзания молодого безбожника». В этом названии есть элемент оценки поэтом своего прошлого. Понятно, что и название части, и вся структура книги формировалась в период подготовки материала к изданию, а не в период написания стихов. Поэт смотрит на свою поэтическую юность с высоты прошедших лет и пройденного пути. Действительно, эту часть составляют стихи и поэмы, в которых с почти фанатическим упорст­вом повторя­ются вопрошания к себе и к жизни о несвязуемости, о не­возможности контакта, о трагической разности между поэтом и окружающим миром. Этому посвящены очень ост­рые и ранящие стихи «В проходном дворе», «Правило круга», «Завет», «Мне одиночество дано...», «Ранюсь о повсе­дневность...» и поэмы «Неудачные стихи», «Разные песни», «Неразборчивое». Да, собственно, вся первая часть сборника — почти сплошное терзание и жалоба:

Отчего стало быть тяжело?

Оттого ли, что сил не собрать,

или кто-то незримый опять

мне тихонько подрезал крыло?

Отчего стало трудно дышать?

Оттого ли, что ветер невмочь,

или просто под камнем лежать

невозможно в холодную ночь?

...мне тихонько подрезал крыло...

...или просто под камнем лежать...

Оттого стало трудно дышать,

оттого стало быть тяжело.

Уже ранняя поэзия Б. Левита-Броуна порой до жестокости точна в выражении подавленности современного мыслящего и чувствующего человека. Открытость всего существа поэта миру оборачивается страшными открытиями, глубокими ранами, тьмой вплоть до полной беспросветно­сти, окончательной тупиковости:

переступи порог балкона

не размыкай сгоревшие уста

пусть даже твоего поклона

и не заметит темнота

качанью тополя ты не ищи названья

вглядись в эту распластанную ночь

пусть медленно до твоего сознанья

дойдёт

что некому тебе помочь.

Читая такие страшные «откровения» молодого человека, понимаешь — он неизбежно погибнет, если не найдёт пути духовного. В начале этого обзора я уже определил поэзию Б. Левита-Броуна как поэзию тоски по вечным ценностям и пути к ним. Ранние его стихи как раз и показывают, какими муками и провалами сопровождалось обретение этого пути, духовное распрямление, становление религиозного сознания, крепшего в поэте от книги к книге.

Вторая часть сборника, названная «Жалобы влюблённого» (в основном стихи середины 80-х), посвящена не столько любви, сколько тёмным переживаниям, связанным с любовью. Тут и ревность (есть даже «поэма ревности»!), и тоска, и разочарование, и угрозы в адрес некоей слишком нерешительной возлюбленной. Есть и «окончательное за­ключение», столь типичное для юношеского темперамента — «Нельзя связать любовь и жизнь...» (максимализм? да... но, увы, и горькая правда большинства!). До­стойно удивления, что 35-летний поэт сохранил способность к душевной юности. Это во многом объясняет саму возможность появления через 14 лет такой магматической книги, как «Строфы греховной лирики».

«Терзания и жалобы» в целом, с двумя частями и за­ключительным разделом, который автор озаглавил «Первое прозрение», оставляют ощущение страшного груза безнадежности, который поэт нёс на плечах в начале своего творческого пути, и первых, пусть и мрачных, прозрений об истинном положении вещей: о заблудшести мира, о неснимаемом трагизме существования и о жизнедающей силе взгляда вверх, в небо, откуда только и может быть почерпнута вера в «вечную весну».

5.

Поздней осенью 2000 года мне на стол лёг оригинал-макет новой большой книги стихов Б. Левита-Броуна, собравшей его неопубликованные стихи с 1995 по 1998 год. И это был наконец сборник, который по заведенной самим поэтом традиции мог считаться «очередным». В подзаголовке указано: Третий том книги стихов «Пожизненный дневник».

«Лишний росток бытия» — так автор озаглавил свою книгу. Так видит он и самого себя и в эпиграфе.

Заглавие и эпиграф вносят совершенно новые ноты в духовную интонацию. Это уже не просто констатация повседневности поэтического труда, как в «Пожизненном дневнике», и не обвинение себе и эпохе, как в «Вердикте». Это спокойное и зрелое принятие своего места и роли в мире, где поэт-философ (а по нынешним тёмным временам вообще Поэт!) — человек лишний, мало кому интересный и никем не поддерживаемый. Прошло время государственных заказов на «периодическую поэзию», так что «горланы» остались без работы, а «читаемой поэзией» нынче стали стихи популярных песенок, которые если и не читают черным по белому, то декламируют, цитируют и распевают наизусть. Но Поэта, если ему не удалось стать «своим парнем» среди эстрадной «попсы» либо среди маргиналов с постмодернистами, — т. е. «попсы» криминальной или «попсы» интеллектуальной, — вроде как бы и вовсе нет. А у Поэтов никогда не получалось дружить ни с какой «попсой». Так что, собственно, точнее и не скажешь — лишний росток бытия. Когда отпадают внешние запреты диктатуры (цензура), а внутренние опоры (религиозная совесть и чувство красоты) истреблены на генетическом уровне, тогда неизбежно наступает новое варварство, царство бескачественного и низкого:

Всё повержено ниц

в царстве вечных «татар»

                красота, благодать,

чувства, думы и речи...

Удивительно и в то же время вполне понятно, что поэту приходят на ум вечные «татары» не в России, а в колыбели латинства Италии. Значит, и там совершается «татаризация» обезбоженного мира. Ну... о том, что происходит в России и насколько эти стихи актуальны для нашей отечественной современности... судите сами.

Поэт действительно не покорился бедам, он продолжает творить свою экзистенцию. О духовной плотности этой экзистенции красноречиво свидетельствует и объём сборника — без малого триста стихов, — и главным образом, конечно же, их качество. Труд, «заповеданный» поэту и им исполненный, разворачивается перед читателем образами подлинно классической поэзии. В «Лишнем ростке бытия» поэтическая зрелость Бориса Левита-Броуна предстаёт во всём блеске неоспоримой и радующей очевидности. Классичность была и раньше отличительной чертой его поэзии, но именно в «Лишнем ростке бытия» она проведена непрерывающейся линией от начала и до конца, от вступительного стиха «Такое вот простосиденье // над кофе, над зяблой рекой» до заключительного: «Я блажен на весеннем ветру // полусна... полудна... полубденья». При этом поэт не боится острых, порой рубленых ритмов, у него нет робости перед неологизмами, когда этого требует поэтическая выразительность. Но чувство классической стройности уже не изменяет ему нигде, даже в самых сложных стиховых ситуациях. «Лишний росток бытия» — это книга красивых стихов. Красота не только не ослабляет, но многократно усиливает драматическую и лирическую выразительность, опровергая расхожее суждение, что современная поэзия и вообще современное искусство кровно нуждается в уродстве (которое называют «новой красотой»), что без опрощения и опошления поэтического языка, без разрушения художественной формы (которое давненько уже именуют «поиском новых форм») нельзя добиться выразительности. Эти стихи свидетельствуют — красота может выразить всё.

Сохранено тематическое богатство, унаследованное от предыдущих томов (исключая «Строфы греховной лирики»), но с определённостью прослеживаются три магистральные темы книги: 1) судьба поэзии и поэта; 2) природа и человек; 3) конечные цели человеческого бытия. В поэзии Левита-Броуна явно усилились и получили более прямое выражение религиозные мотивы. Более пристален и глубок взгляд на природу. Много стихов посвящено Италии.

Даже беглый взгляд на алфавитный указатель сборника фиксирует болезненную значимость для автора проблемы судьбы поэта и его творений. Множество стихов так или иначе — об этом. Вот лишь несколько заглавий или первых строк: «Ах... нету тягостнее ремесла», «Блуждание в дебрях стиха», «Молчи, поэт!..», «О сочинительстве», «Посвящение поэту», «Пушкину», «Ты писал о весне, но настала зима!..». В программном стихотворении «Конец книги» поэт выражает своё творческое кредо:

Ты думаешь, что всё ты написал?

Ты презираешь строчек изобилье?

Тебе опустошённости оскал

Маячит за истасканною былью?

Но вспомни, друг, как быль твоя кратка,

исполнись бездны тайною предвечной,

вздохни, остынь

                         и новый путь беспечно

к заветному начни издалека.

В стихах поэта зачастую необычно сильно выражен мыслительный элемент, они взывают к читателю, способному чувствовать и понимать. Свою жизнь поэт не только переживает, но и осмысливает, то изливая горькие сомнения, то веруя в своё высокое призвание, то стоически-спокойно констатируя антиномию желанного и совершающегося:

Ты писал о весне, но настала зима!

Всё сбылось как во сне — без пути, без ума.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...и горели снега под февральским лучом,

и забвенья пурга погребала твой дом.

Но отвергнув наветы пустого ума,

понимая — уже состоялась зима,

Всё задув, зачеркнув... одному только сну

ты поверил надежду, мечту и весну...

Всё, терзания и жалобы кончились! Настало время мудрости — и человеческой, и творческой. «Сова Минервы вы­летает с наступлением сумерек» — этой максимой Гегель предваряет свою «Философию истории». Что ж, путь поэта — тоже философия, и у неё есть своя история. Если «Терзания и жалобы» и отчасти «Пожизненный дневник» в эмоциональном аспекте чем-то напоминают поэзию по­следнего великого ваганта, Франсуа Вийона; если общий психологический настрой «Вердикта» действительно созвучен трагизму и томлению Анненского (в этом совершенно прав Н. Якимчук), то «Лишний росток бытия» тяготеет к позднему творчеству Пушкина, Гейне, Есенина. Я без всяких опасений применяю эти многочисленные сравнения к поэзии Бориса Левита-Броуна, ибо его стихи многое и разное напоминают, но ни на что не похожи. Да он, судя по всему, и не боится вызывать ассоциации. Всё на свете что-нибудь или кого-нибудь напоминает! Но подлинный художник избирает такой, а не иной, путь не потому, что это на кого-то или что-то по­хоже либо, наоборот, — непохоже. Он просто избирает свой путь. Для посредственности все пути — торные. Для таланта все пути — новые. Богатая аллюзивность стихов Б. Левита-Броуна — это их достоинство, их многообразие, живая связь с духом русской поэзии, а нередко и прямая беседа на равных с классиками, с которыми поэт общается и через эпиграфы, и через родство поэтического языка, и через близость духовно-душевного настроя. В «Лишнем ростке бытия» стих поэта достигает совершенства в избранной поэтике. Он упруг и лаконичен, ёмок по смыслу и прозрачен в звучании, эмоцио­нально насыщен. Собственно говоря, вхождение в полную зрелость поэтики определилось ещё в «Строфах». Но сами «Строфы», хоть и опубликованы раньше, хронологически написаны позже, чем стихи «Лишнего ростка бытия». Это значит, что потрясение, породившее «греховную» лирику «Строф», за­слонило в жизни поэта все его существеннейшие духовные проблемы, а точнее сказать, просто поглотило их, вобрало в огнен­ный шар страсти. Сам факт нынешней, как бы запоздалой, публикации «Лишнего ростка бытия» говорит о том, что только теперь завершается слияние окончательно созревшей поэтики Б. Левита-Броуна с магистральными темами его творчества. Он не поэт любви. Он поэт, сотворивший удивительную и единственную в своём роде книгу стихов о любви, но поэтом любви его назвать нельзя. Моё изначальное определение его поэзии как поэзии тоски по вечным ценностям и пути к ним остаётся в силе. Публикуя ныне «Лишний росток бытия», Б. Левит-Броун подлинно обретает себя как поэта-романтика и поэта-философа. Совершается именно то, чего он требовал от себя ещё среди потрясений «Строф», в стихе на эпиграф из «Бориса Годунова»:

«Я царь ещё...»

Зима этих солнечных дней,

желаний и тёмных тревог —

хоть с ней породниться сумей,

коль с жизнью спознаться не мог.

     Из гиблых молчаний своих

послушай, что шепчут лучи,

пусть твой независимый стих

     вернётся к тебе.

     Не молчи!

Да... снова ты предан, как встарь,

бессильною женской душой,

но вспомни, что ты ещё царь,

не никни, не сетуй

и... пой!

Мудрость начинается с осознания тщеты многих личных усилий и упований, с понимания границ человеческих возможностей, с предпочтения всем иным — духовных ценностей и забот о душе. Начало мудрости — это смещение жизненных установок в сторону вероактивных усилий.

Неиз­менные темы поэзии Левита-Броуна — жизнь и природа — по-иному звучат в его последней книге. Отношение к жизни становится более уравновешенным и примирённым:

Всё как-то сравняет дорогой,

всё как-то пройдёт без следа.

Кому-то даётся немного,

кому-то — большая беда.

С высоты поэзии мудрости можно осознать ценность скоротечной и конечной жизни, красоту и важность природы, вне которой нет существования. Отношение же к смерти становится у поэта более просветлённым и в то же время более остро болезненным. Смерть неотменима и нестерпима: с ней не может быть никаких пактов мудрости. Вот почему проникновенно, до щемящей боли в сердце, отдаются в читателе такие стихотворения как, например, «Роща».

Это подлинно классические русские стихи! Взгляд на мир стал сдержан и проницателен, не утратив ни остроты, ни напряженного трагизма. Стих стал проще и прозрачнее, выражение чувств глубже и убедительней. О том, насколько не утратил поэт экзистенциальной зоркости, свидетельствует хотя бы такой фрагмент:

Туда возвратиться — отрада!

Там первых тревог города,

тропинка знакомого сада,

младенческих снов череда.

Но тьмой возвращенье карается,

и слёзы — цветенья вода —

напрасно из глаз проливаются, —

тропинка в тупик упирается,

она не ведёт никуда...

В воспоминаниях детства, обычно столь милых сердцу и столь охотно посещаемых памятью, поэт чувствует яд всяких просто-воспоминаний, смертельный яд невозвратности и проглядывающий из тьмы тупик.

С ещё большей интенсивностью, чем прежде, разворачивается жизнь поэта в природе, которую он видит как отражение своих собственных душевных движений. Всё в природе до предела очеловечено, всякое её состояние имеет прямую связь с состояниями человека. Такого обилия гуманизированных пейзажей или своеобразных «портретов» природы в предыдущих сборниках нет. «Уже простёр закат венчающую руку», «Свежесть легла на холм // выпуклой грудью тучи», «Коры мокрые... мокрые коры // и проплаканные небеса», «Какая тень! Как будто глубина», «Полянка ромашек — мне страшен твой вид», «Подымешь голову, смежишь края тоски...», «Чуть тонкий день, прозрачная струя...», «Ласточки стремительный клинок // выхвачен из тёмных ножен тени» — и множество других стихов этой тематической ориен­тации наполняют книгу всеми оттенками лирического спектра.

Но в центре художественного внимания поэта по-преж­нему — человек: жизнь индивида, панорама эпохи, наконец, судьба человечества. То это кошмар уничтожения человеком окружающей среды:

Гляди и молись, зажимая в горсти

истраченность сердца, изношенность рода.

Ты губишь себя и терзаешь природу,

но даже травинку не можешь спасти,

то тихий ужас «благословенной» эпохи информатики:

Я вижу эту мрачную страду:

бесчисленные всходы одиночеств,

немот бессильных бледную беду,

эфира непрозрачную среду

и муку нерасслышанных пророчеств,

то краткий и жестокий портрет тотального безразличия людей:

Милы, не злы, давно на всё согласны,

мы предали друг друга — ты и я,

то не менее краткий и не менее жестокий диагноз миру безбожников:

Ничего не таит, кроме злого урона,

суета наших дел, нищета наших вер.

Душевное обнищание людей, прогрессивное «освобождение» человека от человечности в самом себе, утрата миром своего духовного измерения, забвение страха перед Богом и исключительная одержимость страхом смерти — всё порождает в поэте гнетущую озабоченность, а порой, как и прежде, отчаяние, чувство своей собственной вины и недостоинства, потребность в покаянии. Таков короткий стих «Подруге — акации»:

Ты надо мной бессильным наклонись

и постели мне небо, как поляну!

Я выносить уже не смею высь,

а если в небеса нечайно гляну —

стенанием сердечным исхожу,

к раскаянью прикованный навеки.

Но ты прикрой шуршанием мне веки

и не буди меня, как жизнь я не бужу.

Высшим духовным пластом книги несомненно являются стихи прямого религиозного содержания. Я подчёркиваю — высшим духовным пластом, — потому что художественные достижения не всегда и не непременно связаны с духовными прозрениями. Впрочем, в книге «Лишний росток бытия» встречаются поистине восхитительные совпадения духовной и художественной высоты, как, например, вот это:

Одиноких прогулок Водитель —

Ты давно уже бродишь со мной!

Тихий Праведник, вечный Родитель,

Бог молчащий, но паче — живой.

И печальную ризницу мира

     озарив духновеньем святым,

бережёшь Ты меня от кумира.

Ну а лира... на то она лира,

     чтоб вздыхать иногда по своим.

Здесь и в других прямо религиозных стихах Борис Левит-Броун находит для себя окончательные решения, духовно избирает высшую возможную направленность путей. Это пути к Богу и пути в Боге. Общение с лучшими из религиозных стихотворений сборника — это уже процесс настолько духовно-интимный, что я не стану их цитировать в обзорной статье. Позволю себе только порекомендовать возможному заинтересованному читателю предпоследнее стихотворение этой книги. Оно как раз относится к числу тех удивительных духовно-художественных откровений, которых в поэзии лишь единицы.

* * *

Поэзия Бориса Левита-Броуна — явление уже сложившееся, мир уже сотворённый. Мне нет надобности принимать позу ментора, чтобы потрепать поэта по плечу и великодушно напутствовать его на новые свершения. С этими привычными «отеческими» амбициями русская критика опоздала. Невозможно сказать наперёд, будет ли иметь продолжение обширная «книга стихов без конца» или она окончится третьим томом — «Лишним ростком бытия». Как бы то ни было — вхождение в русскую поэзию нового большого поэта состоялось.

Увы, когда мы говорим — «заметное явление», это не обязательно означает явление «замеченное». Такова грустная реальность, и её не компенсируешь ссылками на время, которое всё расставит по местам. Один из величайших русских поэтов двадцатого века, Георгий Иванов, «вернулся в Россию стихами», даже был весьма респектабельно издан в трёх томах, но не стал замечен настолько, насколько он заметен. История популярностей свидетельствует о том, что люди склонны больше любить самих поэтов, чем их поэзию, предпочитают сопереживать их личным несчастьям, чем разбираться в масштабах их художественных достижений. «Люди верят только славе» — жаловался Пушкин. Слава же — ещё с пушкинских времён — это прежде всего ославленность скандалом, а ещё лучше — гонением. Георгию Иванову, даже притом, что он — первый поэт русской эми­грации, не по силам было «вернувшись в Россию стихами» тягаться в популярности с опальными поэтами реального Отечества, которых сажали в лагеря, судили и ссылали. Никакие поэтические вершины не затмят того, что совершается «на лобном месте». Это, в сущности, очень трогательная человеческая черточка, больше обласкивать вниманием тех, кто выступал, а тем более пострадал «на миру», чем тех, кто создал более высокие художественные ценно­сти. Не потому ли «на миру и смерть красна»?

С точки зрения надежд на популярность, положение Бориса Левита-Броуна, прямо скажем, не лучшее. Да и сам характер его поэзии, углублённой и аристкратически возвышенной, классической по внутреннему строю, плохо согласуется с демократическим пульсом времени. А религиозная направленность его духовного-поэтического пути — это вообще «не для теперь». Это провозвестие возможного будущего обращения общества к основаниям веры, которые ныне разрушены, но усилиями лучших людей России — религиозных проповедников, мыслителей и художников — медленно и неуклонно восстанавливаются.

Что ж, всё правильно: возрождая и развивая в своей поэзии лучшее достояние русской классики, духовно Борис Левит-Броун опережает своё время, как то и предначертывается жизнью всякому большому поэту.

В. И. Шубин

опубликовано в качестве предисловия к книге стихов Б.Левита-Броуна «Лишний росток бытия» 2001 г.