Кастинги на сериалы, съёмки фильмов и сериалов. Пробы в кино. кастинг, ТВ, съемки, шоу-бизнеса, кандидаты, портфолио, кино, сериалы, кинопробы Актёры и актрисы. Кастинг ТВ

ПОЭТ ВО ВРЕМЕНИ

 (очерк творчества)


1.

Всплеск поэтического творчества Бориса Левита-Броуна пришёлся на последнее десятилетие уходящего века, века страшного, озабоченного, казалось бы, только одним — как бы превзойти себя самого в жестокости и разрушении красоты.

Начал поэт писать ещё в середине 70-х, но именно в 90-е годы стали одна за другой выходить его поэти­ческие книги: «Пожизненный дневник» (Киев, 1993. 280 с.); «Вердикт» (СПб., 1996. 255 с.); «Строфы греховной лирики» (СПб., 1999. 65 с.); «Терзания и жалобы» (СПб., 2000. 253 с.). Такое напряженное творчество — это именно всплеск и, конечно, заметное явление в современной русской поэзии! Каждая из четырёх книг поэта — факт его человеческой биографии и одновременно ступень в восхож­дении к художественной зрелости. В равной мере поэтические книги Б. Левита-Броуна — это и события социально-психологические, отражающие время и мироощущение современного человека, мятущегося и усталого, в значительной степени отчуждённого не только от официальных «идеалов» кол­лективной личности, воспетой «горланами» советской газетной поэзии, но и от ставших уже традиционными «под­вигов» протеста личности, бунтующей против общества несанкционированными содружествами, запре­щёнными альманахами или «культовым» алкоголизмом. Поэзия Б. Левита-Броуна — это поэзия тоски по вечным ценностям и пути к ним... пути сосредоточенного и неторного.

* * *

В первую книгу, «ПОЖИЗНЕННЫЙ ДНЕВНИК», вошли сочинения 80-х и начала 90-х годов, объединённые подзаголовком «Стихи разных лет». Впрочем, общий настрой и поэтическое мирочувствие книги скорее выразил бы подзаголовок «Обнаженные нервы». Кажется, что в поэта вошли все боли мира, вся мука жизни, чтобы вырваться обратно в жизнь стихами. Даже понимая, что невозможно полностью отождествить певца с его лирическим героем, невозможно не увидеть уже по этой первой книге, что перед нами поэт остро экзистенциальный и трагический. Человеку, привыкшему жить в серединном слое бытия, который принято называть «обыденностью», вполне может оказаться непонятной острота трагических коллизий, прорезающих поэтический мир Б. Левита-Броуна, но то, что болезненно задевает его душу, на самом деле есть духовная забота множества остро чувствующих людей на изломе тысячелетий.

Что же печалит поэта? Многое, но в особенности одиночество и чувство обессмысленности личного бытия. «Одинокость — наше наказанье», «одиночество среди запекшихся луж», «гость незваный с улыбкой мима», «разведён навсегда с самой близкой мечтой, // невозвратный герой, лишний птенчик гнезда», «на самом деле горькие берёзы // не о тебе мечтали сквозь туман» — это лишь немногие болевые точки книги, в которых звенит мука заброшен­ности человека в мире, его потерянности и растерянности, одиночества и оторванности от подлинной экзистенции. И разве это только произвольный «поэтический фантом»? Ортега-и-Гассет, Карл Ясперс, Жан Поль Сартр, Альбер Камю — все они и в мыслительном и в художественном творчестве пережили трагедию обезличенья человека под давлением «массификации» и стандартизации жизни. Обвал вещей и поток информации раздавливает личность, стирает её уникальность, превращает в усред­нённое «нечто», устранимое как вещь и как вещь заменимое. В атмосфере массовой культуры и анонимных коммуникаций у людей, охраняющих свою личность, развивается острое чувство одиночества и ненужности. «Толпоное» соседство людей — это не существование и не социум. Невзирая на внешнее сотрудничество и формальную вежливость — то, что современность гордо величает «цивилизованно­стью», — личность ощущает себя в агрессивно равнодушной среде, пассивно покушающейся на её единственность. Сартр сказал об этом очень страшные и очень актуальные для всех нас слова: «Ад — это другие».

Через всю книгу «Пожизненный дневник» проходит переживание ада среди «других», дающее болезненное чувство бессмысленности существования. «Всё разорвано на части...» — говорит поэт, всё лишено ценности и значения, тотальности, подлинности. Он сравнивает себя с доброй птицей, которая «не может поверить в осмысленность бед». «Живое Ничто» — так нарекает поэт наше время. «И надеяться можно бы, и пенять тяжело, // сколько свету безбожного на зрачки налегло». Эти строчки не в первый уже раз на страницах «Пожизненного дневника» дают ощущение, что причина бессмыслицы жизни — это её безбожие.

Но если бессмысленна жизнь, то смерть — тем более! Внутренняя ситуация этой поэтической книги — духовная ситуация самого времени, лишённого всякой сакральности, пропитанного нигилизмом.

Пойми, — я только человек!

И горы падают в кальдеры.

Кончается двадцатый век,

И он кончается без веры.

В муках живёт современный человек. Он постоянно озабочен, но суета его не оплодотворена животворной целью, а потому и страдания не возвышаются до подлинного смысла.

Нет избавления, но нету и следа.

Всё исполняется как горькая причуда.

Нету смысла, нету назначения — только потерянность пути. В стиле рубайят Омара Хайяма поэт произносит:

А у сердца — ты знаешь — четыре дороги,

ни одна из которых не нравится мне.

То, о чём мучился когда-то Есенин: «С того и мучаюсь, что не пойму, // куда несёт нас рок событий» — у Левита-Броуна предстаёт как «растянутое на годы //мучение дней и ночей», сокрытость далей, полная непредсказуемость будущего, зыбкость настоящего и абсурдность прошлого, парализующая душу хрупкость бытия:

Почему эта стынь... эта вечная совесть в прицеле,

И друзей отдалённых уже неразборчивый зов?

Почему как галерные вёсла скрипучи недели,

Но не слышно воды и не видно ещё берегов?

Потерянность пути (припоминается Пушкин: «Сбились мы, что делать нам? // В поле бес нас водит, видно, // И кру­-жит по сторонам») проходит сквозной темой книги «Пожизненный дневник». В стихотворении «В зелёном углу», напоминающем ритмику стихотворений Гейне, звучит безнадежное: «Что Бог?! Если мир измениться не мог, // то встреча не стоит прощанья». Такое состояние души Рубцов называл — «путь без солнца, путь без веры». Это травма разорван­но­стью между сущим и должным. «Кто ответит за нашу тоску, // пронесённую нами, как знамя?», — спрашивает поэт, — тоску по идеалу, хотя бы в форме мечты о смысле, о любви и разделённости, о живой вере в свет, о цельной, а не искром­санной судьбе. Тоска, пронесённая как знамя, — один из лейтмотивов первой книги стихов Б. Ле­вита-Броуна. Жажда жизни в поэте не иссякла, но он чувствует, что человечество — не на путях спасения. «Антипатмос» — одно из лучших стихотворений всей книги, словно высечено на скрижалях, как грозное предостережение. По эсхатологическим предчувствиям «Антипатмос» сродни современным антиутопиям в духе Хаксли и Брэдбери. Как и у них, здесь звучит нота жуткой реальности тупикового будущего:

Смоковница уронит плоды,

Поразив и тщедушных и сильных,

Треснут знаки на плитах могильных

И в колодцах не станет воды...

И пролает околицей зверь,

И блудница как выпь прохохочет,

Но никто сосчитать не захочет

Ни грехов, ни заслуг... ни потерь.

Я думаю, что если бы поэту предъявили обвинение в пессимизме, он даже не стал бы открещиваться. Пес­си­мистическое мирочувствие — несомненно определяющий духовный вектор книги. Особенно остро это проявляет себя в стихах о смерти. Сквозь них просто кричит ужас тотальной бессмыслицы жизни, в результате чего обессмысливается и сама смерть. Она есть не более чем эмпирический факт:

Дунет монетным звоном с ветвей

воробьиную мелочь крылатую,

и уйдёт человек с лопатою

от могилы моей

и снова:

И уже не вскинуть

то, чему остынуть

велено под веком

в омуте слезы!

Странным человеком...

тихим имяреком

прошуршать и сгинуть

в вечные низы.

Ни горя, ни просветления. Разве что — сожаление. Этот мотив бессмысленности как жизни, так и смерти доведён до беспощадности в строках:

Роза смолчит и ромашка увянет,

выпадут зубы и щёки впадут —

солнца от этого меньше не станет.

Нас отпоют и другие придут.

Может создаться впечатление, что поэт слишком сгущает краски, и наверняка так покажется всем тем, кто не склонен пристально вглядываться в жизнь. В обыденности всё проще и веселей. Обыденность вообще не очень-то располагает к раздумьям. Однако судьбы многих персонажей западных и американских писателей, особенно певцов «потерянного поколения», в ещё большей степени, чем лирический герой «Пожизненного дневника», выражают тяжкую экклезиастову истину — «Всё суета и томление духа». Вспомним героев Ремарка, Грэма Грина, Стейнбека, Мориака. Это ведь только для тех, кто по самую макушку — в обыденности, не существует тупиковых ситуаций и «потерянных поколений». Тем, за кого всегда кто-то думал и кому кто-то авторитетно сообщал, что всё идёт правильно и хорошо... тем трудно поладить с мыслью о тотальной неправильности происходящего. Но пессимизм — не фикция и не выдумка слабодушных нытиков. Это мироощущение имеет под собой основания поистине тяжкие: факты жизни биологической (болезни, старение, смерть); жизни душевно-психической (одиночество, личные драмы, невос­требованность, бездушие окружающих); жизни социальной (войны, массовый, голод, безработица); наконец, жизни космической (рост энтропии, вспышки солнечной активно­сти, опасность слепой гибели жизни в столкновении Земли с кометой или астероидом). А факты — вещь упрямая! Само наличие глобальных проблем напоминает нам, что мы живём в кратере вулкана, который рано или поздно взорвётся. Состояние мира и человека провоцирует, увы... пессимистический взгляд.

Пессимизм Б. Левита-Броуна не относит себя конкретно к какому-то срезу проблем. Нет, это именно поэтический пессимизм — скорбь о мире и жизни в целом. Экзистенциальная углублённость поэта делает эту скорбь неизбежной. Но в поэзии Левита-Броуна всё же нет беспросветности. Сквозь всю мощь скорбной, часто отчаянной музыки в книге слышатся и мелодии оптимизма. Сквозь трагическое проступает свет надежды. Какие же надежды лелеет поэт в своём лирическом герое? Надежды на то, что не иссякнет человеческое в человеке, что «вечная совесть» останется «в прицеле», а значит, не угаснет искра духовная, не пресекутся искания смысла, не будут окончательно выжжены и погребены в забвении идеалы. Поэт настаивает, что надо учиться не только жить, но и умирать:

Учиться жить, учиться доживать,

учиться умирать, а не родиться,

учиться перелистывать страницы

где нечего и нечем записать,

что надо хранить «вечную верность мечте» и жить не единым земным хлебом:

Я тоскую о хлебе

и воде для души.

О спасительном небе

и целебной глуши.

«Пожизненный дневник» — книга смысложизненной поэзии, ищущей «живого надмирного света» и остро тоскующей по иному, преображенному миру. В стихе «Заклинание» звучит страстное желание, даже требование того, что для обыденного сознания может выглядеть абсурдом:

Пусть всё придёт в оцепененье

Неявленных, могучих сил,

Где небо — лишь предощущенье

И трепет нелетавших крыл.

Есть в «Пожизненном дневнике» и стихи о любви, хотя их сравнительно мало. Любовь здесь открывается либо как жгучая потребность, либо как разочарование. Вот фрагмент одного из лучших стихов на эту тему:

Ты уходишь вперёд, ты уходишь, как молодость,

сквозь расквашенный снег и в потёртый туман...

Не расправить чела, не заклеить расколотость,

нерасчётлив мой смех, бесполезен твой поздний обман.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как-то грустно от этого, грустно и холодно,

я один, вероятно, виновен за всех...

Ну а ты — всё вперёд и всё дальше, как молодость,

оставляя снегам нераскаянный смех.

Так что же может искусство, что может слово, если преображения жизни не происходит? Вопрос этот неодно­кратно задаёт себе и своему читателю поэт, порой отвечая на него с горькой безысходностью:

Нам в покаранье музыка дана!

Ведь ею мир мы вылечить не можем,

А только сердце гложем, и всё строже

Внутри тоски святая тишина.

Но художник не может не творить! Он не властен над велениями своего дара, как не властен и над судьбою плодов своего творчества. Отчаянные вопросы, которые задаёт себе поэт, — это лишь духовная рефлексия о смысле творчества, одна из его родовых и неизбывных мук.

Первая поэтическая книга Бориса Левита-Броуна стала не столько книгой лирики, сколько книгой тяжелых и горьких раздумий о смысле жизни, мучительных вопросов без ответов или ответов, не оставляющих надежд. В русской литературе возникла, сразу войдя в неё смелым и уверенным шагом, новая поэтическая личность, но хотя «Пожизненный дневник» был очевидной творческой удачей, настоящего дебюта не получилось, то ли потому что книга вышла в Киеве, где в 1993 году никому уже не было дела до русской поэзии, то ли потому что пути большой поэзии вообще трудны и в наш век, век массовой культуры, подлинные поэтические события слишком элитарны, чтобы быть легко и скоро, а то и вообще замечаемы.

2.

Вторая книга стихов Б. Левита-Броуна увидела свет в Санкт-Петербурге, и в этом, видимо, была некая внутренняя логика. Живший к этому времени уже в эмиграции, поэт долгое время не мог найти путей к русским издателям. Непредвиденная встреча, добрый совет и номер телефона — вот цепь случайностей, счастливым совпадением которых рукопись второго сборника поэзии, уже сформированного к тому времени, оказалась в руках главного редактора и издателя литературного альманаха «Петрополь» Николая Якимчука. Со времени «бесшумного» выхода в свет «Пожизненного дневника» прошло уже три года, и поэт не слишком-то обольщал себя надеждами на понимание. Но произошло неожиданное — его стихи были восприняты не только с пониманием и энтузиазмом, но и с энергичным намерением представить их русскому читателю. Повторяю, в этой «неожиданности», с моей точки зрения, была внутренняя логика. Такого поэта, как Борис Левит-Броун, должен был признать своим именно Петербург.

В 1996 году «ВЕРДИКТ» — вторая книга поэзии Б. Левита-Броуна — вышла в свет. Сборник насчитывает около двух с половиной сотен стихов, написанных с весны 93 по осень 94 года, т. е. почти столько же, сколько вошло в первую книгу, хотя та охватывала период с 84 по 91 годы. В подзаголовке сборника указано: Второй том книги стихов без конца «Пожизенный дневник», и это не только прямая правда преемственности основных тем творчества поэта, но и важное указание на то, что стихи для него — подлинно жизнь, что экзистенция и поэзия творится им как единое духовное «тело», что его книги представляют целостный дневник внутреннего существования.

«Вердикт» — качественно новая ступень в творчестве Б. Левита-Броуна, а название книги очень точно выражает его художественно-мировоззренческую позицию. Это действительно вердикт — и себе и эпохе.

Тематически вторая книга разнообразнее первой, но магистральная духовная проблематика сохранена. Сразу обращает на себя внимание возросшее богатство поэтического языка и ритмики. В отличие от первой книги, где ощущалось порой метание в поисках собственной поэтической речи, здесь властно проступает зрелое избрание. В «Вердикте» Борис Левит-Броун предстаёт перед читателем как уже сложившийся мастер консонансного стиха, что, по-видимому, отвечает общей музыкальности его натуры, (поэт вырос и воспитался в атмосфере классической музыки и сам является музыкантом и певцом). В наше время, когда «выразительность» добывают, неутомимо коверкая поэтическую форму, настырно вводя «осовременивающие» просторечия, грязня язык жаргоном и вульгаризмами, разрушая интонационное благозвучие, всегда бывшее и остающееся нетленной красотой стиха, Б. Левит-Броун заботится о чистоте рифм, строит мелодику стиха, не столько даже сохраняя, сколько возрождая традицию классической русской поэтики. Дело, собственно, и не в чистоте рифм, — в конце концов, рифмованная поэзия явление сравнительно позднее! Но тоника стиха должна жить! «Стиховость», как песенность, должна сохраняться, иначе стих гибнет, просто перестаёт быть стихом. В русской поэзии мелодический стих передавался по духовному завещанию от поэтов Золотого века поэтам века Серебряного, а от этих — немногим лучшим, сопротивлявшимся «пролетарской эстетике» советского безвременья.

Мелодика — неотъемлемое свойство стихов Б. Левита-Броуна. Многие из них просто просятся на музыку, а на некоторые уже написаны романсы. Не эклектически или подражательно, т. е. не буквально-школьно, а свободно-синтетически проступают в стихах поэта то лермонтовские интонации, то тютчевские, то есенинские, то рубцовские. Не удивительно, что издатель сборника, Н. Якимчук, увидел близость поэта русским символистам, нашёл у него внутренние связи с «трагизмом и томлением Иннокентия Анненского» и с «конкретным психологическим символизмом Анны Ахматовой». Не удивительно и то, что в год выхода в свет книги стихов «Вердикт» тот же Н. Якимчук назвал Б. Левита-Броуна «самым царскосельским поэтом». От его стихов действительно веет живым фонетико-мелодическим богатством русской поэтической классики. Во второй своей книге поэт если и не классически ещё свободен, то свободно классичен в избранной поэтике. Лексический состав стихотворений чрезвы­чайно разнообразен. Автор вольно пользуется и выразительным, и изобразительным богатством русского языка, ткёт его средствами особенную непохожую ткань своих произведений. Мартин Хайдеггер говорил, что язык есть дом Бытия, и воистину дом внутреннего бытия поэта предстаёт глубоким, обширным и стройно-гармоническим, несмотря на весь кричащий драматизм его экзистенциальной проблематики.

Стихи «Вердикта» адресованы всем, кто прозрел или начал духовно прозревать, задумываться над конечными целями жизни и её абсолютными ценностными приоритетами. Поэт зовёт читателя проникнуться неким пониманием, которое уже открылось ему:

Очнись,

       очнись, мой друг,

пока Господь не отменил решенья

и не окутал нас с тобой

последней, навсегдашней тьмой.

В стихах нет неприятной наставительности. Поэт не мыслит себя отдельно от своего читателя, у них обоих общая судьба. В книге очень сильно звучит нота исповедальности, в е р д и к т  выносится и времени и самому себе, своей поэзии. Судьба поэта замечательно метко схвачена в четверостишии:

Всё меньше дней... всё больше строчек!

Я жизнь меняю на стихи.

Круг маяний и проволочек —

на бормотанье чепухи.

Творчество, подлинное творчество — это всегда неизбежные муки. Прежде всего потому, что ни художественный, ни общественно-значимый результат ведь никем не гарантируется. Нет и не может быть у художника никаких гарантий. Этому посвящает поэт один из самых замечательных стихов сборника:

Ты сам виноват! Ты остался один на один

вне логики следствий с единой тоскою причин,

обрубленным пальцем без крови, фонтаном без брызг,

молчанием неба, сглотнувшим турбиновый визг.

Ты строил помост высоко... чересчур высоко!

Ты эпохи напутал, как реплики в пьесе...

До земли далеко и уже различимы легко

иероглифы, тайнопись... искры на звёздном навесе.

Но и их не прочтёшь, не ищи, нет у смертного мест

в стройном мире без воздуха и притяженья!

Что ж, мой милый... ты строил с великим терпеньем.

Ты построил помост?

                            А теперь возведи себе крест.

Художник распят на своём творчестве. Это вечная истина. Ведь сам Бог распят на своём Творении и до сих пор ждёт, чтобы люди поняли это. Ждёт понимания и поэт. Но будет ли оно? Придёт ли? И когда? В своей поэзии Б. Левит-Броун предельно искренен, не симулирует эстетского безразличия, ему чужда поза «незаинтересованной игры», он напряженно взывает к читателю, ждёт разделённости и не прячет муку одиночества. Поэт устремлён к просветлению жизни, и в этом ему обязательно надо быть понятым. Он творит красоту и непременно хочет одарить ею людей. А много ли понимают люди?! Умеют ли слышать?! Способны ли разделить муку и надежду поэта?!

Так сказано: неси святую новь,

истрать всю силу добытого знанья,

сожги судьбу, пролей по капле кровь

и детскою душой ищи любовь —

...ты не добьёшься даже пониманья.

Между поэтом и читателем, а в более широком плане — между творцом культурных ценностей и обществом — долж­на возникать обратная связь. Иначе происходит разрыв, когда на одном полюсе формируется «массовая культура», т. е.  п с е в д о к у л ь т у р а, а на другом — культура элитарная, неизбежно вырождающаяся в «игру в бисер». То и другое губительно для духовной жизни, пагубно для общества. Поэтому так понятно страстное стремление поэта быть услышанным и оценённым, ощутить через сочувствие читателя значимость своего нелёгкого труда:

Услышьте меня!

     Да услышьте ж меня, наконец!

Это к вам говорю

     из глубин неразгаданной жизни!

Честь иль участь моя —

     этот добрый терновый венец?

Мир... ты знаешь ли

     цену моей укоризне?

Многие строки выдают неудовлетворённость достигнутым, даже сомнение в подлинной ценности собственного творчества: «И темна голова от печального знанья, // и кро­вава душа от прозрения стрел». Длительное и упорное непризнание творца нередко ломало его судьбу — «Тому история нам тьму примеров пишет» (Крылов). Однако за творческую судьбу Б. Левита-Броуна таких опасений не возникает. Кроме таланта поэт обладает и моральным мужеством, стойкостью и цельностью в духовном пути:

Иди! Нет прочерченных в небе

и в небо зовущих дорог.

Есть мысли о завтрашнем хлебе

в запекшейся корке тревог.

Когда ж, наконец, ты — невежда —

уймёшь пестрокрылую прыть?

Есть только судьба и надежда —

                            так должно...

так велено жить.

Жизнь поэта — в его стихах, поэтому судьба их ему никогда не безразлична.

И если в стихотворении «Эпитафия» поэт произносит: «Не знай меня, потомок милый, не знай меня!» — то это лишь отчаянное воззвание к людям, лишь жалоба поэта, уповающего на узнанность... надеющегося на неабсолютность отчуждения всех от всех. Уже через строфу в том же стихе звучат слова истинного смысла: «Всё, что случайно удалось, я дарю тебе». Моральное мужество поэта — это способность продолжать верить в своё высокое предназначение даже сквозь глухие стены отчуждения и непонимания. Эта вера проступает в строках, которые обращает поэт самому себе:

Ещё не изведан страх

последнего подземелья,

ещё на твоих губах

играет мольба газелью...

Ещё ты хмелеешь и ждёшь

от жизни седьмого клада.

Не надо бояться... не надо,

что к горлу приставлен нож.

Своеобразное и сильное восприятие природы обозна­чилось ещё в первой поэтической книге Б. Левита-Броуна. В «Вердикте» оно углубляется и расцветает от встречи с благословенной землёй Италии, сохраняя от начала присущее ему своеобразие. Поэт не склонен писать просто пейзажи. Мотивы природы — это скорее портреты человеческих состояний, созданные пейзажными средствами. Как у Достоевского, природа у Б. Левита-Броуна наполнена напряженным человеческим содержанием. И у классика-романиста и у современного поэта ярко выраженная антропоцентрическая ориентация. Человек ищущий, страдающий, смятенный или подавленный, потерявший веру и веры жаждущий, — но всегда человек стоит в эпицентре духовно-эстетической рефлек­сии. Это порождает неожиданные «порт­реты» природы: осень «насторожилась злыми мхами»; «солнце жжёт, не зная добрых чувств»; «месяц-преступник на небе преступном // что-то задумал и ждёт»; «в полнолуние что-то случается, // в полнолуние бродит беда»; «мне на лицо свисают тучи // кистями погребальных риз»; «скрюченный в трупе листа // разочарованный мир»; можно было бы ещё и ещё приводить примеры таких гуманизированных «портретов» природы, которая то мучает, то сама мучается, то предаёт, то угрожает... но в действительности лишь образами возвращает перенесённые на неё переживания лирического героя. Поэт живёт очень интенсивной душевной связью с природой, и она нередко дарит ему подлинные по­этические шедевры:

Листья рябые и хвоя резная

треплет вас ветер уже.

Осень глядит из-за холмного края,

тление на рубеже.

Солнце всё реже и реже косится,

вянет держава огня,

всё откровеннее вихрей косица

хлещет и вас, и меня.

Будем же думать о небытовании,

будем апрель вспоминать!

Мы процвели красотою незнания,

чтобы легко умирать.

Какой ажурный стих! Сколько в нём воздуха и движения! Словно музыка Россини и лёгкая, светлая печаль...

Тем не менее подлинная стихия поэта — не бытие приро­ды, а экзистенция человека, причём даже не столько во внешней событийности, сколько в напряженности внутренней жизни, в мучительности поисков ответа на вопрос о смысле жизни, в смятении перед тупиками личного и общест­венного бытия, наконец, в искании путей веры и надежды.

Одна из хронических душевных болей книги «Вердикт» — тема эмиграции. Эмиграция — это незаживающая рана России. Вот уже сто лет — начиная с массового выезда молокан и духоборов, а также безземельных крестьян Галиции на рубеже веков — Россия выбрасывает в чуждый иноземный мир миллионы своих детей, русских не столько по крови, сколько по земле и небу рождения, по любви к Отечеству. Именно выбрасывает, а не отпускает, ибо большинство людей всех эмиграционных волн не по своей воле покидало и покидает Родину. Что переживает, что ощущает, о чём думает эмигрант, живя даже в таких благополучных странах, как Германия или Италия? Тяжёлые ответы на эти вопросы рассыпаны на страницах «Вердикта». Достаточно прочитать такие вызывающие щемящую боль в сердце стихи, как: «Ни строчки не собрать из мартовского бреда», «Перекрёсток моей Германии», «Что вечер мне? Что я ему? Во тьму Италии гляжу...», «Как будто бы дымы слобод московских», посвящения Г. Иванову и Ю. Одарченко. Или вот, например:

Гром и гудки, и кивки деревянные,

кислое тесто изжёванных тем...

солнце бездетное и окаянное

светит куда?.. или светит зачем?

Строчка в блокноте — бессрочное алиби

в честном досье, прикрывающем тьму.

Может, хоть боги меня услыхали бы?!

Здесь я, похоже, не брат никому.

Тема смерти, перешедшая из первой книги поэта во вторую, — одна из центральных тем всего творчества Б. Левита-Броуна. Да это и не могло быть иначе у художника такой экзистенциальной сосредоточенности, так напряженно переживающего красоту жизни и её хрупкость, ибо к смерти более всего чувствителен тот, кто острее других чувствует жизнь.

Эта мука тихого старенья,

этот холм и купол над рекой —

это радость и благодаренье.

Лучше так, чем неживой покой!

Есть в мировой поэзии шедевры, посвященные скорбной теме смерти. Вот лишь несколько примеров: «Вырыта заступом яма глубокая» — И. Никитина, «Могильщик» — Галактиона Табидзе, «Желтеет древесная зелень» — Генриха Гейне, «Всевластна смерть» — Райнера Мария Рильке. В «Вердикте» есть стихотворение, написанное в светло-печальном брамсовском духе, которое становится в один ряд с упомянутыми выше:

Не надо... не надо, судьба моя...

не надо о смерти роптать!

За смертью тропой той же самою

сойдёт на тебя благодать.

Ты в смерти один не останешься!

Лишь там, наконец, — не один!

Лишь там ты до яви дотянешься,

кто Пастырь твой и Господин.

Он даст тебе право наследника,

бездонных томлений края...

и пусть это будет последняя,

но вечная встреча твоя.

Как и в «Пожизненном дневнике», лирического героя «Вердикта» более всего гнетёт  б е с ц е л ь н о с т ь существования. Да и что может быть страшнее этого? Мир на рубеже тысячелетий вступил в не виданный ещё доселе кризис человечности. Деньги, власть и престиж стали основными... почти что единственными стимулами жизни. Ущербность культуры настолько предопределена духовной нищетой общества, что уже не воспринимается массовым сознанием как извращение подлинных ценностей. Более того, вырождающаяся культура плодит «теоретиков» вырож­дения, холёных и эрудированных импотентов духа, которые сладо­страстно умствуют о «конце эстетики», объявляют «конец стиля», «конец красоты», так сказать, наперебой патентуют свои маленькие цинические «апокалипсисы». Поэт ставит удру­чающий, но точный диагноз современности и современникам, в число которых включает и себя, и свою поэзию:

Все дни потеряны!

     Одно и то же чувство

сверлит меня, не оставляя дыр —

бесцельна жизнь...

беспомощно искусство...

мёртв человек...

       Бог проклял этот мир.

Мир, потерявший Бога, проклят. Кажется, сегодня это уже совершенно ясно всем... из тех немногих, кому вообще что-либо может быть ясно. Смысл слов «Бог проклял этот мир» вполне внятен: не потому мёртв человек, не потому бесцельна жизнь, не потому беспомощно искусство, что Бог проклял мир, а наоборот, мир проклят Богом потому, что люди забыли Его, что жизнь их стала пустой и бесцельной во всех духовных смыслах, отчего и искусство беспомощно, и сам человек мёртв.

Ещё в «Пожизненном дневнике» наметились религиозные мотивы поэзии Левита-Броуна, хотя тогда они выражались скорее отчаянием неспособности довериться Богу. (Помните: «Что — Бог?! Если мир измениться не мог, то встреча не стоит прощанья»). И всё же первая книга стихов поэта завершалась светлой ноткой засветившейся веры:

я хочу покоя

снежных одеял

я устал от зноя

радость променял

на страданье в меру

на любовь ко сну

на слепую веру

в вечную весну.

Что же есть и может быть в помышлении человеческом вечного, какая весна?

Только  в е ч н а я  ж и з н ь, только  б е с с м е р т и е, которое — от Бога, в которое нужно обрести веру, пусть даже и слепую! Эта «слепая вера в вечную весну» не только перешла из первой книги стихов Б. Левита-Броуна во вторую, но и прозрела. В «Вердикте» совершается уже исповедание поэтом сознательной христианской веры, даже если и сквозь отчаяние собственной слабости. В начале книги он с горечью говорит о Царстве Божием, о котором «мечтает мир с пониклой головой» и на которое сам поэт устал надеяться. Он идёт к твёрдости через «муку каждого смерт­ного дня»; вместе с древним и прекрасным, но тленным италийским городом «верует в Пришествие второе», которое даст красоте нетленную жизнь; осознаёт, что только смерть может открыть человеку правду о том, «кто Пастырь твой и Господин» наконец приходит к отчетливому убеждению: «Тот головы поднять не может, // с кого не снял Господь печать».

Девяносто вторая страница книги «Вердикт» символически не имеет страничного номера. Поэт как бы говорит нам, что от этого места начинается некий новый внутренний отсчёт во всей его поэзии. На этой странице помещён стих, вне всякого сомнения представляющий шедевр не только русской, но и мировой религиозной поэзии. По красоте и лаконизму общего поэтического строя, по духовному мас­штабу, по найденности образов Христа-Спасителя («даль»), и сатаны-губителя («поглотитель света») стих этот абсолютно уникален и в своём роде недосягаем.

Вам истинно реку —

                            вздохнула даль —

Один из вас предаст меня!

                                        и ропот.....

как пад воды — о, Господи, — не я ль?!

...нея ...нея... шарахнувшийся топот.

Метнулось стадо, вспенив водопой,

метнулось от чужого отраженья,

как будто некто тёмный и незлой,

но страшный от избытка выраженья

гримасу муки в водах отразил...

и каждому то страшное сказало,

и дальше мирно пить не стало сил,

и всяк унёс раскаяния жало.

Даль отошла, поникнув на кресте

обрезанной лозою винограда...

а мы сменяемся — всё те... да всё не те —

овечки разбежавшегося стада.

И пьём тревожно, и косимся вдаль...

не даст ли нам грядущее ответа —

кто был тот страшный поглотитель света,

и кто виновен, что стряслось всё это —

О, Господи... о, Господи — не я ль?

Религиозные мотивы в «Вердикте» образуют линию нарастающего напряжения в противопоставлении поэтом горнего и дольнего миров. Его преследует тленность земного, и чем дальше, тем всё острее сознание того, что здесь «не жизнь и не жильё», что лишь «когда бескрылый ты падёшь под вечной сенью, // твой Бог заговорит с тобой сияньем сфер». Воображение поэта устремляется «от горькой нищеты явлений тленных // к не знающему тленья существу». Звучат порой страшные вопросы, как, например, в «Со­нете»: «И может статься, горьки эти строфы в предчувствии ещё одной Голгофы?», или в стихе «Пасха», практически завершающем сборник:

Так пусть хотя бы этот звон!

                  Пусть эта жалоба незнаньем!

Покаран смертью Вавилон,

где Он?.. где Он? Гремит желаньем

осиротелый небосклон.

Однако звучат уже и светлые ноты. Вера обретает себя в уверенности:

В какой-нибудь далёкой стороне

я всё равно Исуса повстречаю

и что тогда скажу Ему

не знаю

                  смолчу или молитву прочитаю

а Он моим стихом ответит мне.

Есть в книге изумительное стихотворение, нежное и проникновенное, горькое и одновременно выражающее целоличностную сориентированность на запредельный, горний мир. Вот оно:

Всё будет потом... всё потом — дорогая!

Не слушай ты глупого лет сватовства!

Всё будет за краем, поверь мне — за краем

упущенных жизней, слепого родства.

При этой нечаянно ясной погоде

намёк мирозданья так явственно зрим, —

и тихо внутри и легко... как в природе,

как будто ещё и не начался Рим.

Как будто ни битв не слыхал, ни лобзаний...

не тронут ни тьмою, ни язвой Луны,

седой горизонт — вечный мальчик молчаний —

которому мы ничего не должны.

Ни клятв, ни надежд, ни чумы упованья,

ни тяготы вечно последних минут.

Под гнётом весеннего солнцестоянья

минуты бегут, но часы не идут.

И жизнь наша тихо горит, догорая,

обманута суетных лет сватовством.

Всё будет потом... всё — потом, дорогая!

Спасающий Свет и спасительный Дом.

На мой взгляд, из второй своей книги поэт выходит уже другим, преображенным. Оставаясь в жизни, со всеми её муками и болями, даже вынося вердикт себе и эпохе, он тем не менее устанавливает новые духовные ориентиры, раскрыва­ет в себе элементы нового, пророческого призвания. Несмотря на весь драматизм и даже трагизм, «Вердикт» по общей тональности светлее, чем «Пожизненный дневник», потому что несёт заряд духовноспасительной силы. Кроме того — это книга новых уровней мастерства, созревшего стиля, окончательной самоидентификации в избранной поэтике.

Выход в свет сборника стихов «Вердикт» не остался столь «бесшумным», как появление за три года до этого первой книги поэта. «Вердикт» имел отзывы в петербург­ской периодике, где верно улавливались внутренние связи поэзии Левита-Броуна с петербургской и, в частности, акмеистической традицией, хотя связь поэта с русской классикой значительно шире и глубже, чем черты конкретных сходств с акмеистами. Наиболее же проницателен в своей оценке существа и масштаба поэзии Бориса Левита-Броуна оказался Николай Якимчук. В интервью «Царскосельской газете» по поводу выхода книги в свет он сказал: «Как это ни парадоксально звучит, но, на мой взгляд, самый царскосельский поэт сегодня — это Борис Левит-Броун. Это редкий в наше время пример абсолютного погружения в духовность». Парадокс здесь, однако, чисто географический: «самым царскосельским поэтом» назван поэт, живущий уже несколько лет в Западной Европе, а ведь «самый царскосельский» означает по сути — самый русский или, по крайней мере, очень русский поэт, ибо Царское Село волею исторических судеб России действительно стало духовным отечеством русской поэзии. Но «русскость» поэзии определяется не географически, не местопребыванием поэта. Один из самых русских, самых интимных для русской души поэтов, Георгий Иванов, почти всю свою творческую жизнь (а уж её кульминацию — время создания своих подлинно гениальных стихов — и подавно) провёл в эмиграции, где и скончался, почти совершенно неведомый тогдашней России, имея лишь одно, но непоколебимое упование: «Воскреснуть, вернуться в Россию стихами». У Бориса Левита-Броуна в этом смысле более счастливая судьба — его стихи ещё при жизни нашли путь к русскому читателю и заняли своё неотменимое место в русской поэзии.

(окончание на следующей странице)